Что еще запомнилось из той самой первой поездки на космодром? Как на следующее утро Владислав слушал сообщение, зачитанное по радио Левитаном: «…15 мая 1960 года в Советском Союзе осуществлен запуск космического корабля на орбиту спутника Земли. По полученным данным, корабль-спутник в соответствии с расчетом был выведен на орбиту, близкую к круговой, с высотой около 320 километров от поверхности Земли, после чего отделился от последней ступени ракеты-носителя…» Дело было в длиннющем коридоре барака-общежития, и голос диктора доносился из черного раструба громкоговорителя, напоминавшего о войне. Мимо проходил Феофанов, он похлопал Владика по спине и сказал снисходительно: «Поздравляю, коллега», – «коллега» в его устах прозвучало довольно скептически. Потом добавил: «Ты заметил?» – «Заметил – что?» – «Королев, как и следовало ожидать, победил. Это он вписал в коммюнике по итогам старта «корабль-спутник» и «космический корабль». Теперь про наш «космолет» все забудут. И никто, помяни мое слово, наше изделие по-другому, кроме как «космический корабль», называть отныне не будет». Феофанов как в воду глядел – вся дальнейшая история советской и российской космонавтики тому подтверждение.

Но перед этим разговором была еще ночь, последовавшая сразу за успешным пуском. Признаться, они с Радием на радостях напились. На полигоне спиртное нигде не продавалось, даже в городке. Зато имелось полно спирта, который выдавали по заявкам служб и управлений. Рыжов, как человек на Байконуре бывалый (год с лишним служит!), в систему раздачи спирта встроиться сумел. И вечером в барак-общагу специалистов на второй площадке пришел со своим чайником. Соседи Владика по комнате пребывали на позиции – расшифровывали и анализировали сообщения телеметрии, а его Феофанов отпустил. И они душевно, как в былые времена, тет-а-тет посидели с Радием в унылых интерьерах общежития. Из закуски были только куски серого хлеба, захваченные из столовой. Как и год назад, на Первомай пятьдесят девятого, Рыжов напился. Но если тогда, в Подлипках, он вырвался из-под опеки Иноземцева и умчался к Жанне, то теперь удрать было невозможно. И не к кому. Жанна была мертва. Однако к мыслям о ней Радий возвращался постоянно. Уже плохо владея собой, растекался запьянцовским тенорком:

– Владька, друг, какие же мы с тобой все-таки подлецы… Подлецы – все… И ты, и я, и Флоринский… И даже Галка твоя… Про Вилена и Лерку я не говорю… Они – убийцы… Но мы-то, мы! Почему промолчали? Почему – сбрехали? Почему не признались? Не сказали следователям, как дело было? Никому и ничего?

– У каждого были свои причины и свои опасения, ты ведь знаешь, Радий, – отвечал Владик. В отличие от друга он пил немного и собой владел.

– Я знаю, знаю, – продолжал тот. – Но это наше молчание и значит: мы все – подлецы. Слушай, но никогда ничего не поздно исправить. Давай сделаем это, а, Владислав? Давай завтра пойдем и скажем? Давай заявим? Объясним, как в ту проклятую ночь дело было. Кто по-настоящему виновен. Давай, а?

Радий крепкой рукой схватил его за шею и приблизил к лицу свои совершенно бессмысленные голубые глаза. «Ему, пожалуй, нельзя пить, – подумалось Иноземцеву. – Как бы он не натворил чего. Все-таки офицер, на боевое дежурство выходит. В наряд заступает, с личным оружием». Сам попытался приятеля образумить, успокоить:

– Радий, братишка! Что ты несешь? Куда мы с тобой пойдем? Ночь на дворе, и потом – ты что, не помнишь? Мы с тобой на по-ли-го-не. Пустыня во все стороны на сотни километров. Нет здесь никого – ни прокуратуры, ни милиции. Куда идти?

– Хорошо, – с пьяной податливостью соглашался приятель. – Тогда давай напишем письмо. В Генеральную прокуратуру Союза ССР. Как дело было. Ты и я. Возьмем и напишем. А ты потом своей Гале дашь подписать. И Флоринскому. Или нет. Чтобы не откладывать дело, мы с тобой напишем прямо сейчас, а Галке твоей и Юрию Василичу скажем, чтобы они тоже к нам присоединялись. И они подпишут. На миру и смерть красна, дорогой Владик, я тебя уверяю, пусть нас накажут, но это лучше, чем всю жизнь жить с ощущением, что ты н-носишь на себе п-печать п-подлеца.

С пьяными тяжело спорить, и Владик покорно соглашался:

– Хорошо, давай напишем.

– Давай, тащи бумагу, чернильницу, ручку.

– Нет у меня ни бумаги, ни ручки.

– Не-ет? Не-ет под рукой бумаги с ручкой?! Да ты инженер после этого? Или хрен собачий?

Трагедия (смерть Жанны) или по меньшей мере драма (их молчания по поводу ее гибели) стремительно, на глазах превращалась в водевиль или фарс. Но лучше пусть так, чем и впрямь идти и признаваться в содеянном, думал тогда Владислав. И выпивать вместе с Рыжовым больше ни в коем случае нельзя – он и сам погибнет, на режимном-то объекте, и меня погубит. Но, чтобы угомонить друга в тот вечер, пришлось прибегнуть к хитрости.

– Давай, – молвил он, – я пойду сейчас, отыщу бумагу с карандашом, и мы напишем. Только для начала выпьем. На посошок, на ход ноги.

Он разлил по граненым стаканам разведенный спирт из чайника. Проследил, чтобы Радий выхлебал. Сделал вид, что пьет сам, только выплюнул ректификат в банку, из которой они запивали огненную воду.

– Подожди, я с тобой, – заплетающимся языком проговорил Рыжов. Встал, сделал два нетвердых шага. Начал падать. Иноземцев подхватил его, дотащил до пустующей койки соседа-специалиста. Через минуту Радия накрыл сон.

Назавтра он, как и следовало ожидать, даже не обмолвился о случившемся и, казалось, снова навсегда забыл идею во всем признаться. Проснулся, почистил зубы (пальцем) и отправился на боевое дежурство.

А столь счастливо запущенный с Байконура пятнадцатого мая шестидесятого года корабль-спутник имел в итоге не самую удачную судьбу. Во всяком случае, не такую, какая ему была уготована. Об этом не извещал ТАСС, и советский народ ничего не знал – а Владик судил по отголоскам разговоров, которые слышал в коридорах и кабинетах ОКБ. (На следующий день после запуска вместе со многими другими специалистами его переправили в Москву.) Однажды, дней пять спустя, он стал свидетелем спора между Феофановым и Флоринским: