Шрифт:
Все ходили к гадалкам и спрашивали про будущее. Некого было больше спросить. Гадать было грешно. Грех можно было замолить. По воскресеньям все церкви были полны.
Я часто слушал, о чем просили люди Бога. Тоненькие маленькие девочки зажигали тоненькие маленькие свечечки и просили смерти врага. Смерти президента. Смерти! Смерти! И Бог, бессмертный, как и Ленин, выслушивал молитвы и молчал.
– Здравствуйте!
– Здравствуйте, батоно! Вы чей сын будете?
– Вы не можете задавать здесь вопросы. Здесь вопросы задаю я.
– Я не хотел вас обидеть, батоно. Я человек старый, я многого не понимаю.
– Сколько вам лет?
– Я не знаю.
– У меня есть ваше личное дело. Вам девяносто три года.
– Девяносто три? Ну хорошо.
– Вы прослушали инструкцию во втором отделе?
– Простите?
– Вы должны рассказать Чрезвычайной комиссии о последнем дне вашей жизни.
– Кому я что должен, всем все прощаю.
– Не понимаю.
– Если кто ждет от меня чего-то и ненавидит меня за это, я им прощаю.
– Ваши показания очень важны. Вы на сегодня старейшая жертва военного конфликта. Постарайтесь вспомнить ваш последний день во всех подробностях.
– Почему у меня нет мизинца?
– Напоминаю вам: вы не имеете права задавать вопросы. У вас отрезали мизинец, потому что не могли снять с него перстень. А портрет вашей жены Маргариты, что был при вас, не тронули.
– Вы все знаете, батоно. Зачем же вы спрашиваете?
– Поймите, пожалуйста, Чрезвычайная комиссия временно работает в вашем регионе и собирает информацию о военном конфликте.
– А что вы потом делаете с этой информацией?
– Я передаю ее в четвертый отдел.
– Маргарита, любовь моя. Я хочу видеть Маргариту.
– Пожалуйста, отвечайте на вопросы. Вы меня со всем замучили. Подумайте, вам еще столько отделов проходить!
– Какие отделы? Что? Я не понимаю.
– Ну, вы встретитесь с сотрудниками нескольких отделов, а потом в седьмом отделе вам сотрут память, и…
– Зачем стирать мою память, батоно? Я и так ничего не помню.
– Это безболезненно. Вы же сейчас ничего не чувствуете.
– Я люблю. Запишите: я люблю.
В один из воскресных дней мы с Эстате выехали в деревню под Тбилиси. От нее до зоны конфликта – всего несколько часов. Отпевали покойника в такой маленькой церкви, что его ноги торчали наружу. Пошел дождь, и женщины сомкнули над ногами черные зонты. Мы с Эстате пели у входа. Вода затекала нам в рот.
Начали выносить гроб. Эстате засуетился, желая помочь. Мужчин было мало. Мертвец был в белом костюме, как жених, и в черных туфлях. Лицо его – под белым полотенцем.
Женщины зарыдали хором и обступили гроб. Они подталкивали девушку в черном, с крестом на груди, жену, наверное, или невесту. Они заглядывали ей в лицо и ждали, когда она закричит. Хору нужен был солист. Она молчала и портила этим все горе.
Процессия в черном с мертвецом в белом стала спускаться по горе к кладбищу. У разрытой ямы стояла машина, на ее капоте – две бутылки вина и хлеб. Гроб поставили наземь, и женщины завыли в последний раз. А девушка – опять ни звука.
И тогда старуха в черном, с кривыми пальцами сорвала с лица мертвеца полотенце.
Я понял, что падаю, я понял, что кричу. Эстате держал меня за ребра, а я кричал и бился в его руках.
У мертвеца было страшное лицо. Пуля прошла через глаз.
Под гроб просунули веревки и стали опускать его в яму. Старуха с кривыми пальцами бросила первую горсть земли и пошла по горе вниз, не оборачиваясь. Девушка – жена или невеста – будто очнулась и теперь рвалась к яме, где исчезал под землей гроб. Ее крест болтался на груди. Мужчины отпивали из стаканов и выплескивали вино на могилу. Вино смешивалось с каплями дождя.
Нельзя поддерживать друг друга, выходя с кладбища. Я шел один по мокрой траве. Эстате шел рядом, молчал и, наверное, чувствовал себя виноватым. Я сказал ему, что хотел бы вернуться в Тбилиси сразу, не дожидаясь свадьбы. Он начал расспрашивать насчет машины, но ничего не достал. Люди, с которыми мы приехали на похороны, были приглашены и на свадьбу, а больше машин не было.
Невеста втягивала живот, как Аннушка, когда вставала вместе с женихом выслушивать тосты. Я немного пришел в себя. Я заметил за длинным столом лица, знакомые с похорон. Старуха в черном, с кривыми пальцами сидела напротив и пила не хуже тамады.