Зажимая рану левой рукой, я ждал на верхней ступени своего противника. Я сбросил сандалии, чтобы увереннее держаться на камнях. Он подбежал, тяжело дыша. Теперь я видел, что он моложе меня, с округлым лицом фермера, с копной спутанных черных волос. Несмотря на всю свою жестокость, смотрел он испуганно. На поясе у него болталась связка человеческих ушей, в одном из них красовалась изящная серьга. В другое время и в другом месте я нарисовал бы его в образе одного из обезумевших сыновей Саула. Но какой же смысл был во всем этом? Словно Лиссабон распахнул свои ворота перед всепоглощающим помешательством. Дыхание мое между тем выровнялось, и пейзаж вокруг внушал чувство за пределами человеческого ужаса.

— Убирайся назад к своему просу и ржи, — сказал я ему.

— Ты украл у моего отца лучшие поля! — крикнул парень в ответ и подобрался, словно готовясь к прыжку. — Не смей двигаться! — велел он.

Острие остроги неловко моталось: видно было, что парень не привык обращаться с этим орудием.

— Я иллюстрирую рукописи и продаю фрукты. Я никогда ничего не крал.

Странно бывает, когда чувство юмора возвращается в самые жуткие моменты жизни. «Хм, — подумалось мне, — ну, это не совсем так. Однажды с другом стянули бисквит…»

— Marranos! Все сюда! — заорал он во всю глотку. И с упрямой яростью добавил: — Землю, которая была нашей тысячелетиями! Твой народ… Вы живете за наш счет, вы принесли нам чуму, вы пьете кровь наших детей!

— Жалуйся тем, кто отнял у тебя землю! — сказал я.

— Вы исполняете их приказы, вы управляете их владениями, собираете для них налоги!

За его спиной с крыши бесшумно как кошка спустился Фарид и стал осторожно подкрадываться к нему.

— Бросай свою острогу, — сказал я парню, — и уходи. Я не причиню тебе вреда.

Он бросился вперед совершенно неожиданно. Я увернулся, но в недавно здоровом плече вспыхнула боль от раны. Наблюдая за тем, как медленно потекла кровь, я подумал: «Больше я не позволю ни одному старому христианину ранить меня».

Фарид схватил его сзади. Его мощное предплечье легло на шею мальчишки, изогнутое лезвие мавританского ножа впилось в щеку. Я подхватил острогу со словами:

— Если ты угрожал аристократам так же, как и нам, тогда все обойдется!

Громкие крики с дальнего конца улицы заставили нас обернуться:

— Держи их, сынок! Мы идем!

Я знаком велел Фариду отпустить парня: мы отдадим его взамен наших жизней. Освободившись, мальчишка плюнул мне в лицо.

— Когда мы поймаем тебя, я отрежу твои «каштаны» и повешу на пояс! — заявил он.

Я полоснул острием остроги по его бедру. Он упал. Кровь залила ногу, словно тщась прикрыть его содрогающееся в агонии тело. Фарид схватил меня, развернул, и мы бросились вниз по ступеням в сторону реки. Проклятое оружие, на котором моя кровь смешалась с кровью старого христианина, я выбросил в ее серебристые воды.

Пока мы бежали, я размышлял о том, насколько легко во мне поднялся дух насилия. Не носил ли и я все эти годы всего лишь маску добродетели и любезности? Был ли истинный Берекия тем, что раньше проявлялось во мне только в минуты гнева и отчаяния?

Рассвет окрасил небо в нежно-розовые и золотистые тона. Мы спрятались на песчаной дамбе в приливной лагуне между Лиссабоном и Санта-Ирией. Я спал без сновидений и проснулся, когда меня растормошил Фарид, удивляясь возвращению солнца. Он вытер мне лоб и помог сесть, я же был поражен его естественной красотой, особенно темной юношеской щетиной, покрывающей его щеки и напомнившей мне причудливый орнамент на фоне оливковой кожи. Тугие колечки растрепанных угольно-черных волос обрамляли его лицо подобно львиной гриве, закрывая лоб и ниспадая на мощные плечи.

Люди, напуганные его молчаливостью и оценивающим пристальным взглядом ясных зеленых глаз, в своем невежестве убежденные, что глухота есть зло, говорили, будто он похож на интригана. Однако единственным, что Фарид мечтал когда-либо плести, были рифмы. Он был — прирожденный поэт, и очень часто его взгляд сосредотачивался во внутреннем мире, оценивая изгиб фразы или очертания ритма. И теперь его губы сжались в задумчивости в тонкую полосу. Он теребил мочку правого уха, как делал всегда, когда был чем-то расстроен. Выглядел он так, словно страстно желал что-то сказать. Но это, разумеется, было невозможно.

Полюбовавшись Фаридом, я взглянул на собственное отражение в зеркально-гладкой воде. В сравнении с ним я был безобразен, и мне на минуту показалось, что я не знаю этого близнеца, затравленно смотрящего на меня, с грязной щетиной на подбородке, сбившимися колтунами патлами, лежащими по плечам. Юный ученый, деливший со своим дядей исследования и графику, уступил место изможденному дикому созданию из глухой чащи, Пану отмщения. Неужели я и впрямь превратился в получеловека, которым мнили каждого из нас доминиканцы?