— О Farid esta hem, с тобой все хорошо? — произнесла она.

Он мягко улыбнулся и благодарно склонил голову.

— Он тоже в порядке, — сказал я. — Где вы были прошлой ночью? Я возвращался, но дом был пуст.

— Мы были здесь! Я пряталась в лавке вместе с Синфой. Была сиеста, когда христиане явились в первый раз. Мы решили провести ее с Диди и его мамой. Примчались домой, только чтобы обнаружить, что…

— Вы не слышали меня? — прервал я.

Мама подняла ладони в бурых пятнах.

— Я заставила нас с Синфой бочонками фасоли и накрыла корзинами с перезревшими фигами. Мы оставались там столько, сколько смогли, и мало что слышали.

С сиреневыми пятнами на коже, пропахшие перебродившим сахаром, они с Синфой обладали поистине священной красотой: они сияли жаждой жизни. Я глупо рассмеялся от облегчения и поцеловал ее в лоб.

— Умница! — сказал я ей, словно был собственным отцом.

— Старые христиане прибили Эсфирь за руки к мостовой перед церковью Святого Стефана, — заговорщически прошептала она. — А потом…

Я кивнул в знак понимания, и она опустила глаза.

— Мама, ты не видела никого из молотильщиков? Отца Карлоса, Диего, Самсона…

— Никого.

Обыскав комнаты, Фарид сообщил, что Самир не вернулся. Мы зашли ко мне в дом. Эсфирь сидела на кухне, спрятав руки между бедер и опустив босые ступни в тазик с водой. Я поцеловал ее в лоб. Она замерзла. Молчала. Я накинул ей на плечи одеяло с кровати Синфы и Иуды.

Со страхом я прошептал маме:

— Значит… значит, вы не видели дядю?

— Нет. Я думала, он в подвале, но люк забит гвоздями. Видимо, он запечатал его. И занавески на окнах задернуты. Мы не можем заглянуть внутрь. Мы стучали и звали его дюжину раз. Никакого ответа. Я боюсь открывать подвал. Должно быть, есть веские причины на то, чтобы запереть его — чтобы защитить книги или что-нибудь более… более сакральное. Надеюсь, он жив. Может быть, он отправился искать нас, а потом не смог вернуться домой.

— Когда ты видела его в последний раз? — спросил я.

— После обеда в воскресенье. Незадолго до того как… как они пришли. Он пошел в подвал помолиться. А мы с Синфой вышли, чтобы…

— Мама, это я забил дверь, — сухо сказал я.

— Ты? Зачем?

— Когда я вернулся, я спустился вниз и… Постой.

Я вышел во двор, достал из сарая кувалду, обрушил ее на дверь люка. Последние щепки осыпались с клацающим звуком, предвещающим жуткий финал: мы никогда больше не будем чувствовать себя в безопасности в этом доме.

— Пока не входи, — сказал я маме, ступая на лестницу. — Сначала я посмотрю.

Это было безумием, но я хотел первым посмотреть на дядю, поскольку в те дни делал все возможное, чтобы приблизиться к высокому рангу мастера Каббалы. Неужели дядя не успел проглотить кусочек пергамента с особой молитвой прежде, чем ему перерезали горло, с тайным именем Бога, способным воскресить его?

— Почему… что за…? — Мама схватила меня за руку. — Что ты знаешь? Он там?!

— Хорошо, входи, — сказал я, и в дрожи собственного голоса ощутил простую истину: мой наставник навсегда покинул мир живых. — Но я должен предупредить: дяди больше нет с нами.

Мама прикрыла рот, сдерживая крик. Я хотел взять ее за руки, но она отшатнулась от меня как от прокаженного.

Она спускалась по лестнице, одну ладонь приставив козырьком ко лбу, второй теребя талисманы на шее. Она не плакала. Стон вырвался, когда она увидела его. Скрежещущий вздох. Словно ей не хватало воздуха.

И все.

Встав на колени и приложив руку дяди к щеке, она принялась рвать на себе волосы. Рот раскрылся в безмолвных рыданиях. Я отвернулся: в такие минуты никому не нужны свидетели.

Время — это печать, заверяющая существование. И как печать оно искусственно. Как говорил дядя, прошлое, настоящее и будущее — всего лишь строфы одного стиха. Наша задача — следовать его ритму на пути к Богу.

А ведь уже середина понедельника, и прошел день с момента смерти дяди.

Скоро наступит четвертый вечер Пасхи.

Мама только что вышла из подвала, сказав, что никогда прежде не видела эту девушку.

— Ты уверена? — переспросил я.

— Никогда, — стыдливо ответила она.

Я почти слышал ее мысли: «Плотский грех привел его к смерти».

Я стоял над телами. Рядом была тетя. Она не стенала и не плакала, просто подняла с пола осколок кувшина и принялась резать его острым краем пальцы.

— Эсфирь, прекрати это! — велел я. — Эсфирь…

Ее пронзительный взгляд, отчужденный и какой-то детский, говорил о том, что со смертью дяди она отказалась понимать нас. Стон, поднимавшийся из ее нутра, внезапно вырвался хохотом. Она посмотрела в пространство между ним и девушкой, наклонилась вперед, словно он тянул ее к себе, и стала кромсать ее указательный палец — тот, с которого я снял брачную ленту. Я подбежал к ней, вырвал осколок. Кровь горячими струйками потекла по рукам.