Шрифт:
Марта и Зигмунд вернулись на улицу Берггассе с идиллическим воспоминанием об итальянском солнце и море, спагетти и сыре «Пармезан».
Подобно июню, осень принесла разочарование и уныние, она была, по мнению Зигмунда, «сезоном анархии». Дело не только в том, что в Барселоне анархист бросил две бомбы, пытаясь убить испанского премьер–министра и министра обороны; и не в том, что два месяца спустя другой анархист взорвал бомбу в Париже в палате депутатов и был гильотинирован. Имело также значение состояние его собственной практики. Почти каждый номер газеты приносил известия о самоубийствах. Лишали себя жизни многие молодые: отравилась двадцатидвухлетняя девушка; застрелился семнадцатилетний сын владельца таверны. Все подобные сообщения оканчивались одной и той же фразой: «Мотив неизвестен».
– Конечно, мотив неизвестен, – возмущался Зигмунд, – потому что никто не заботится о расследовании. Этим молодым не к кому обратиться за помощью. Теперь у нас есть способы добраться до причины их неприятностей; мы можем сказать, что вызывает желание смерти и как защищать от этого. Но нет никакой возможности использовать эти знания, чтобы помочь людям.
Его сбережения в банке испарились, как вода в летнем пруду. Он стал угрюмым и жаловался Марте:
– Сплошные вершки да корешки, все шиворот–навыворот. Дела идут так плохо в Вене, что повсюду я вижу очереди за даровой похлебкой. Для безработных открыли дюжину ночлежек, но и в них не хватает мест. В Десятом округе рабочие клубы предоставили свои общежития, где, как утверждают, ночуют две тысячи человек. По утрам на улицах находят замерзших. Городской совет выделил достаточно денег, чтобы дать работу безработным каменщикам, плотникам и разнорабочим и возможность отпустить на одну дырочку пояс. Только сейчас из–за плохой погоды каждый округ учредил центр сбора старой одежды и обуви для детей бедняков, вынужденных ходить босиком по улицам. Жизнь, как детская рубашка, короткая и грязная. Австрийцы правы, утверждая, что голодной свинье снятся желуди.
Это было время, когда Марта не могла ободрить его. Она удрученно бормотала:
– О чем мечтают гуси? О кукурузе. Я чувствую себя в таком же положении в понедельник утром, когда ты не можешь дать мне обычную сумму на домашние расходы. Однако, как говорят в кофейнях, ситуация безнадежная, но не серьезная.
Экономическая депрессия углублялась. Императрица открыла собственный союз народных кухонь для голодающих. Школьникам, не имевшим пищи в течение дня, выдавали четверть миллиона завтраков. Металлурги Десятого округа объявили забастовку, правительство признало ее незаконной. Другие рабочие устраивали стихийные демонстрации, их избивала и забирала полиция. Нелегально печатались и распространялись социалистические листовки. Полиция частенько арестовывала за «подрывные действия». Были высланы из страны как нежелательные две тысячи человек, в том числе один американец.
В числе новых пациентов Зигмунда оказался молодой студент, изучавший право, которому предстояли экзамены за третий год обучения. Он пришел возбужденный и заявил, что сходит с ума, никогда–де не выдержит экзаменов и не сможет жить, если доктор Фрейд не поможет ему. Зигмунд сказал молодому человеку, что никто еще не сошел с ума от онанизма. Студент–юрист выпалил трясущимися губами:
– Доктор Фрейд, могу ли я положиться на вашу скромность? Все, о чем говорят между собой врач и пациент, останется в секрете?
Зигмунд улыбнулся по поводу такого юридического языка и успокоил парня.
– Доктор, вы, конечно, должны знать, что никто не мастурбирует в вакуум. Я имею в виду, что нет эякуляции без выливания семени в женщину.
Зигмунд кивнул головой; это подтверждало мысль, которая формировалась у него.
Студент заговорил торопливо:
– Когда я учился в гимназии, мои фантазии вращались вокруг красивых актрис Народного театра. Совершая акт онанизма, я воображал, что подо мной лежала очередная театральная звезда. После поступления в университет у меня возникли образы женщин в платьях с глубоким вырезом, которых я видел в дорогих ресторанах, в театрах; они были каждую ночь объектом моих вожделений. Я даже совершал мысленное кровосмешение с привлекательными молодыми тетками и кузинами. Но ничто меня так не беспокоило… до… настоящего времени.
Он вскочил на ноги, а затем упал в кресло и зарыдал. Зигмунд сидел молча и ждал. Он пытался понять, как пациент пришел к такому состоянию. Парень поднял голову.
– Вы видите, что я схожу с ума. Объект моих фантазий сейчас… женщина, с которой я имею половое сношение… которая лежит подо мной… моя мать. Разве я не обреченный человек?
– Фантазия – это «сумеречный сон», расположенный между мечтой и ночным сновидением, – ответил спокойно Зигмунд. – Если мы устраним это видение из вашего воображения, то доберемся до того, что побуждает вас, двадцатипятилетнего, заниматься онанизмом, вместо того чтобы направлять вашу энергию на учебу и на саму любовь.
Пациент больше не вернулся. Зигмунд получил письмо с приложенным к нему банковским чеком. И это подвело черту под его практикой по неврозам в последней части года. Его постоянным пациентом оставалась старая женщина, сын которой просил Зигмунда посещать ее дважды в день для инъекций. Зигмунд поддерживал жизнь старушки; ее любящий сын обеспечивал содержимое кладовки Фрейдов.
Зигмунд не верил в циклы даже после повторного чтения сочинения Вильгельма Флиса о цикличности в жизни человека. Весной его осаждали пациенты, а сейчас их не было… кроме мужчины, вывихнувшего ногу перед их домом. Зигмунд помог перевезти его в Городскую больницу, где вправили вывих. Зигмунд проводил значительное время в Институте Кассовица, восполняя свое отсутствие в предшествовавшую весну. Некоторые из родителей были состоятельными; они не стремились к бесплатной медицинской помощи, им была нужна лучшая помощь. Когда они узнали, что можно лечить детей у приват–доцента Фрейда на дому, они стали привозить больных и искалеченных детей на Берггассе.
К концу зимы и в самом начале весны, что осложнило его положение, нахлынули пациенты с неврозами, и приходилось делать много заметок, что, впрочем, доставляло удовольствие. Он закончил переписку историй болезни для книги «Об истерии» и приступил к написанию заключительной главы. В конце концов Йозеф Брейер изложил на бумаге полное описание истории Берты Паппенгейм. В возобновившихся прогулках по Вене он обсуждал с Зигмундом, что войдет в его собственную заключительную теоретическую главу, что бесспорно в их заключениях, а что нужно доказать. Ведя свои записки, Зигмунд закончил статью на французском языке об одержимости и навязчивом состоянии страха для парижского неврологического журнала, переписал статью о неврозах страха, которая была намечена к опубликованию в берлинском неврологическом журнале. Дойтике, выпустивший его перевод работ Шарко и Бернгейма и книгу «Об афазии», согласился издать работу «Об истерии».