— Ты сегодня собираешься ложиться? — спросила она, не поворачиваясь.

Он задумчиво пожевал губами.

— Пожалуй, что нет. Не вижу смысла.

Таэ смешно наморщила нос. На другой ответ рассчитывать не приходилось. Слишком много эмоций за одну ночь — она и сама понимала, что заснуть уже не получится.

— Днём будешь варёный.

Он усмехнулся и покачал головой. За столько лет она так и не перестала его воспитывать. Зря. Он уже давно не считал, что нуждается в чьём-либо воспитании.

— Окачусь из колодца и проснусь. Сделаешь нам кофе?

— Конечно, — Таэ поднялась и достала с полки банку с зёрнами, — тебе как обычно?

— Да.

Запас кофе хранился в большой банке с плотно притёртой крышкой. Просто так в этом доме этот напиток почти не употребляли. Они давно придумали для себя особую смесь, с кардамоном, корицей и мускатным орехом. За пропорциями никто не следил — сыпали по вкусу, но она точно помнила, как нравится тому, кого она считала братом.

Тихонько загудела кофеварка. Таэ чувствовала, что тишина становится напряжённой. Надо было сказать хоть что-то.

— Кит говорила, вас будет пятеро. Кого не хватает?

— Лис пропал. — На его лице возникла и тут же потухла хищная улыбка. — Если уж они решили обратиться ко мне, значит, всё совсем скверно.

На мгновение Таэ отчего-то показалось, что в кухне запахло кровью. Она подошла к окну и распахнула его. Июльская ночь ворвалась в помещение тёплым ветром и ароматом трав. В лунном свете надрывались сверчки. Предвидение близкого расставания вызывало боль, но ведь с самого начала было ясно, что рано или поздно всё закончится именно так. Значит, надо терпеть. Спрашивать о делах или о пустяках, стиснуть зубы и терпеть.

— Остальные приедут завтра?

— Да, с утра. Кит явилась убедиться, что я здесь. Я ведь уже лет пять особо не скрываюсь. Нам меня почуял.

— Почему не поехали все сразу?

— Перестраховывались, как всегда. Случись что, Кит бы и сама справилась здесь с чем угодно. Не смотри, что она такая хрупкая. Наша хамелеончик сильнее многих.

— Ты не рассказывал, почему вы её так зовете.

— Сто раз рассказывал, ты опять не помнишь. На самом деле, всё просто — помнишь, какого цвета у неё глаза?

— Зелёные.

— А перед сном были синими. И, если ей приснится кошмар, не факт, что ты её вообще узнаешь утром. Хотя кошмары нам давно не снятся.

Таэ забрала стеклянный кувшин с подогревающей пластины кофеварки и налила большую кружку. Две ложки сахара. Аромат корицы смешался с ночными запахами. Тот, кого она считала братом, взял кружку, пересел на подоконник и вдохнул полной грудью. Таэ подошла и прислонилась спиной к оконной раме:

— Значит, сегодня у тебя тяжёлый разговор?

— А то. Нам с меня шкуру спустит, потом завернёт в неё же и повесит на ближайшем суку за мой…

— Кит говорила, мести не будет, — торопливо перебила Таэ.

— А и не надо. Если серьёзно, он мне просто холку начистит, скорее всего. А, может, и убьёт. Чёрт его знает.

Он рассмеялся, но в смехе звучали нотки тревоги. Она положила руку ему на плечо.

— Давай ты не будешь опережать события? Опять чья-то задница слишком много чувствует?

Короткий смешок.

— Ес-сть такое дело.

Где-то вдалеке свистнул поезд. Комары танцевали у плафона. Небо медленно затягивали тучи.

— Дождь будет, — меланхолично сказала та, кого он считал сестрой.

— Гроза, — откликнулся он. — Я просил грозу.

За горизонтом басовито зарычал гром. Луна в последний раз подмигнула беспокойным полуночникам и стыдливо скрылась за облаком. Они смотрели на приближающиеся сполохи молний и молчали. Обо всём понемногу.

Международный рейс приземлился в Пулково-2 ранним утром. Немногочисленные встречающие оживились, по залу ожидания пролетел облегчённый вздох вперемешку с зевками и шелестом складываемых газет.

Невысокий худощавый юноша с красными от многосуточного недосыпа глазами напряжённо выпрямился в кресле. До того он сидел, сжавшись чуть ли не в комок, и что-то постоянно шептал. Со стороны могло показаться, что он молится.

— Эй, приятель, девчонку ждёшь? — Мускулистый красавец-брюнет, «мачо» в чёрной маечке-сетке и спортивных штанах, сидевший рядом, белозубо улыбнулся. — Моя вот тоже…

Юноша повернулся к щёголю, и тот осёкся. Из-под встрёпанной соломенной челки на него смотрели арктически-голубые слезящиеся глаза. Их взгляд был исполнен такой беспросветной тоски и ненависти ко всему окружающему, что казалось странным, как под ним не плавятся стёкла и не крошится мрамор.