Аккуратно, со всей тщательностью сложив карту, он возвращает ее на прежнее место на письменном столе. Управившись, откидывается в кресле, скрестив руки на груди.

– А что же будет с Австро-Венгрией? – спрашивает мечтательным тоном, воздев глаза к потолку.

Понятно, куда клонит – этот союз просто распадется и, соответственно, перестанет быть угрозой. Хочет услышать признание своих побед из уст французского посланника? Что ж, можно и потешить самолюбие самодержца.

– Если победы ваших войск разовьются по ту сторону Карпат, если Италия и Румыния выступят на сцену, Австро-Венгрия с трудом перенесет те территориальные уступки, на которые будет принужден согласиться император Франц-Иосиф. Австро-венгерский союз потерпит крах, и я думаю, что союзники уже не захотят более работать совместно, по крайней мере, на тех же условиях.

– Я также это думаю… Венгрии, лишенной Трансильвании, было бы трудно удерживать хорватов под своей властью. Чехия потребует по крайней мере автономии. Австрия, таким образом, сведется к старым наследственным владениям, к немецкому Тиролю и к Зальцбургской области.

Царь вдруг нахмурился, замолк ненадолго, будто еще и еще раз прокручивал в голове те мысли, что не давали ему покоя последние несколько дней. Когда его взгляд переключился с внутреннего созерцания на внешнее и бегло скользнул по кабинету, глаза на какое-то мгновение замерли, устремленные за спину собеседника. Палеолог помнил, что там, на стене, висит портрет отца нынешнего императора.

А Николай уже опять внимательно смотрит на посла, продолжая:

– Большие перемены произойдут в особенности в самой Германии. Как я вам сказал, Россия возьмет себе прежние польские земли и часть Восточной Пруссии. Франция возвратит Эльзас-Лотарингию и распространится, быть может, на рейнские провинции. Бельгия должна получить в области Ахена важное приращение своей территории, ведь она это заслужила. Что касается германских колоний, Франция и Англия разделят их между собой по желанию. Я хотел бы, наконец, чтобы Шлезвиг, включая район Кильского канала, был возвращен Дании. А Ганновер? Не следовало бы нам его воссоздать? Поставив маленькое свободное государство между Пруссией и Голландией, мы бы очень укрепили будущий мир. Наше дело будет оправдано перед Богом и перед историей, только если им руководит великая идея, желание обеспечить на очень долгое время мир всего мира.

На последней фразе император выпрямляется, продолжая сидеть в кресле. Голос дрожит. Чувствуется волнение. Царь торжественно-религиозен. Взгляд сияет, словно бы освещенный изнутри особенным блеском. Нет, это не игра и не картинная поза. Полнейшая простота во всем. Николай, похоже, действительно считает, что в этом деле затронуты его совесть и вера.

– Так, значит, – подал голос Палеолог, – это конец Германской империи?

В ответ он слышит уверенный голос царя:

– Германия устроится, как ей угодно, но императорское достоинство не может быть сохранено за домом Гогенцоллернов [63] . Пруссия должна стать снова простым королевством. Не так ли, дорогой мой посол?

– Германская империя в том виде, в каком ее задумали, основали и как ею управляли Гогенцоллерны, столь явно направлена против французского народа, что я, конечно, не буду выступать на ее защиту. Было бы большим облегчением для Франции, если бы силы германского мира не были сосредоточены в руках Пруссии…

За непринужденной беседой время летит незаметно. Пользуясь тем, что император задумался, Палеолог бросил быстрый взгляд на большие напольные часы, приютившиеся у книжного шкафа. С удивлением отметил, что разговаривают они уже больше сорока минут. Что-то вдруг вспомнив, Николай говорит:

– Мы должны думать не только о непосредственных результатах войны; мы должны заботиться также и о завтрашнем дне. Я приписываю большое значение поддержанию нашего союза. Дело, которое мы желаем совершить и которое уже стоило нам стольких усилий, будет прочно и длительно только в том случае, если мы останемся сплоченными. А раз мы сознаем, что работаем для мира всего мира, нужно, чтобы наше дело было прочно.

Его глаза снова горят священным, совершенно мистическим огнем. И опять никакой театральности. В одухотворенном лице, во всей позе императора некая романтическая приподнятость. Он выглядит вполне искренним. Старается скорее скрыть свое волнение, затушеваться, нежели выставлять это все напоказ.

Николай встает. Предложив собеседнику еще папиросу, говорит непринужденно, самым дружеским тоном:

– Ах, дорогой мой посол, у нас будут великие общие воспоминания. Помните ли вы начало войны? Ту тревожную неделю, что предшествовала ей? Чего стоят одни личные телеграммы, которыми обменивались мы с императором Вильгельмом. Ни одного мгновения он не был искренен. В конце концов, сам запутался в своей лжи и коварстве… Так могли бы вы когда-нибудь объяснить себе телеграмму, которую он мне послал через шесть часов после того, как мне было от него передано объявление войны? То, что произошло, на самом деле непонятно. Не знаю, рассказывал ли я вам об этом… Была половина второго ночи на второе августа. Я только что принял вашего английского коллегу, который принес мне телеграмму короля Георга, умолявшего меня сделать все возможное для спасения мира. Я составил с сэром Джорджем Бьюкененом известный вам ответ, заканчивавшийся призывом к вооруженной помощи Англии, поскольку война была уже навязана нам Германией. По отъезду Бьюкенена я отправился в комнату императрицы, уже бывшей в постели, чтобы показать ей телеграмму короля Георга и выпить чашку чая перед тем, как ложиться самому. Я оставался около нее до двух ночи. Затем, чувствуя себя очень усталым, я захотел принять ванну. Только что я собрался войти в воду, как мой камердинер постучался в дверь, говоря, что должен передать мне телеграмму: «Очень спешная телеграмма, очень спешная… Телеграмма от его величества императора Вильгельма». Я читаю и перечитываю телеграмму, повторяю ее себе вслух и ничего не могу в ней понять. Вильгельм думает, что от меня еще зависит возможность избежать войны?.. Он заклинает меня не позволять моим войскам переходить границу… Уж не сошел ли я с ума? Разве министр Двора, мой старый Фредерике, не принес мне меньше шести часов тому назад объявление войны, которое германский посол только что передал Сазонову? Я вернулся в комнату императрицы и прочел ей телеграмму Вильгельма. Она захотела прочесть ее сама, чтобы удостовериться. И тотчас сказала мне: «Ты, конечно, не будешь на нее отвечать?» Боже, конечно же, нет… Эта невероятная, безумная телеграмма имела целью, без сомнения, меня поколебать, сбить с толку, увлечь на какой-нибудь смешной и бесчестный шаг. Случилось как раз напротив. Выходя из комнаты императрицы, я почувствовал, что между мной и Вильгельмом все кончено и навсегда. Я крепко спал… Когда проснулся в обычное время, я почувствовал огромное облегчение. Ответственность моя перед Богом и перед моим народом была по-прежнему велика. Но я знал, что мне нужно делать.

– Я, ваше величество, объясняю себе несколько иначе телеграмму императора Вильгельма, – позволил заметить Морис.

– А посмотрим ваше объяснение, – с готовностью весело согласился Николай.

– Император Вильгельм не очень храбр, не так ли?

– О нет!

– Это комедиант и хвастун. Он никогда не смеет довести до конца своих жестов. Он часто напоминал мне актера из мелодрамы, который, играя роль убийцы, вдруг бы увидел, что его оружие заряжено и что свою жертву он и в самом деле убьет. Сколько раз мы видели, как он пугался собственной пантомимы. Рискнув на свою знаменитую манифестацию в Танжере в девятьсот пятом году, он вдруг остановился на середине разыгрываемой сцены [64] . Поэтому я смею предположить, что как только он отправил свое объявление войны, его охватил страх. Он представил себе реально все ужасные последствия своего поступка и захотел сбросить на вас всю ответственность за него. Может быть даже, он уцепился за нелепую надежду, что его телеграмма вызовет какое-то событие – неожиданное, непонятное, чудесное, – которое вновь позволит ему избежать последствий своего преступления.