— Целая параллель тупиц. Класс дефективных.

— Нехорошо так говорить, хватит.

— А почему нельзя говорить попросту «чистая комната»? — не отставал я.

— Это неправильно, — отмахивалась маманя, и довольно-таки бессмысленно. Комната была именно чистая. Нам туда не разрешали заходить, поэтому там всегда царил порядок.

— Почему неправильно? — не отставал я.

— Несолидно как-то звучит. Дёшево, — сказала мама и заулыбалась. — Это — ну, не знаю — «салон» красивее, чем «чистая комната». Звучит приятно, необычно.

— Необычные имена — это считается красиво?

— Конечно.

— А тогда почему ты меня назвала всего-навсего Патрик?

Маманя хихикнула, но сдержалась и просто улыбнулась мне — чтобы я не вздумал, что маманя надо мной насмехается.

— В честь папы, естественно.

Приятно было зваться в честь папы.

— У нас в классе пять человек Патриков.

— Не может быть.

— Патрик Кларк — это я. Потом — Патрик О'Нил, Патрик Редмонд, Патрик Женоччи и Патрик Флинн.

— Это много. Потому что имя красивое, ценится.

— Троих называют Падди, — начал я рассказывать, — один Пат, и Патрик один.

— Не может быть. А тебя как называют?

Я поколебался.

— Падди.

Мама не стала возражать, но дома-то я был Патрик!

— А который Патрик? — не утерпела она.

— Патрик у нас Женоччи.

— Его дедушка итальянец, — сказала мама.

— Да знаю я. Но он и в Италии-то не бывал, Патрик Женоччи.

— Когда-нибудь да поедет.

— Когда вырастет, — сказал я. — А я, когда вырасту, поеду в Африку.

— Серьёзно? А зачем?

— Поеду, и всё, — ответил я, — Есть на то причины.

— Заботиться о негритянских детях?

— Вот уж нет! — Совершенно не хотелось заботиться о негритянских детях. От меня ожидали жалости, сочувствия к ним, маленьким, голодающим язычникам, но мне было плевать на негритянских детей. Даже хуже — сама мысль о них приводила меня в ужас: миллионы, миллионы пучеглазых скелетиков с раздутыми брюшками… брр…

— Тогда зачем же? — не отставала маманя.

— Зверей смотреть, признался я.

— Ой, это здорово!

— Но жить там, в Африке, не останусь, — добавил я. А то вдруг маманя отдаст кому-нибудь мою кроватку?

— А каких зверей? — уточнила маманя.

— Всяких.

— Нет, ну особенно.

— Зебр и обезьянок.

— Может, хочешь стать ветеринаром?

— Не-а.

— Почему же?

— Да ну! У нас в Ирландии ни зебр, ни обезьянок.

— А отчего тебе нравятся зебры?

— Нравятся, и всё.

— Они славненькие.

— Ага.

— Пойдём в зоопарк, хочешь?

— Не-а.

Феникс-Парк — это блеск: пещера, олени! Вот бы туда съездить ещё раз. И ехать на втором этаже автобуса, любоваться оттуда парком. Мы ездили в Феникс-Парк отмечать моё первое причастие. Сначала отпраздновали с тётками-дядьями, потом тряслись всё утро на автобусе, ведь тогда ещё машины не было… Только не в зоопарк! Не хотелось мне в зоопарк.

— А что так? — задала вопрос мама.

— Пахнет, — исчерпывающе разъяснил я.

Какое там пахнет. Куда хуже, чем просто пахнет; ужас был не в вони, не в клочьях меха на решётке, а в тайном смысле этой вони, клочьев и решёток. Зверей-то я любил. Уголок домашних животных — кролички — лавка — денег жалко — придётся Синдбада мятными леденцами угощать. Вонищу я помнил отчётливо, а животных смутно. Маленькие, непрыгучие кенгуру-валлаби. Обезьяньи пальчики цепляются за проволоку.

Я собирался объяснить мамане, я мечтал ей объяснить, хотя бы попытаться. Она помнила запах зоопарка, догадывался я по улыбке и по тому, как она сдерживала свою улыбку, чтобы меня не задеть. И я как раз собирался объяснить…

Но тут влез Синдбад и всё испоганил.

— А из чего делают рыбные палочки?

— Из рыбы.

— Из какой?

— Из всякой.

— Из белой рыбы, — поправила маманя, — Из трески.

— А почему-у?..

— Никаких «почему». Когда я ем, я глух и нем, — сказал папаня, — Чтоб тарелка стала чистая. Тогда и задавай вопросы.

В нашем районе Барритауна двадцать семь собак. У пятнадцати из них хвосты купированы.

— Откупированы.

— Купированы, дуралей.

Хвосты собакам купируют, чтобы они не теряли равновесия. Когда машут хвостами, то не удерживают равновесия и падают, поэтому хвост надо отрезать.

— Только пока щенки.

— Ага.

В смысле — падают, только пока щенки.

— А почему они не ждут? — удивлялся Синдбад.

— Ой, тупой, — отмахнулся я, хотя даже не понял, к чему он спрашивает.