Шрифт:
Мне сделалось жутко.
Теперь всё зависело от Синдбада, а от меня — ничего.
— Фрэнсис…
Нем, недвижен.
— Фрэнсис.
Я пощупал его макушку, причесал волосы пятернёй. Вроде ничего такого не чувствует.
— Прости, что пнул…
Ответа нет.
Я вышел, прикрыв за собой дверь. Как следует прикрыл, чтобы ему было слышно, однако не захлопывал. Подождал. Отошёл. Глянул в замочную скважину. Обзор не ахти какой хороший. Сосчитал до десяти, открыл дверь. Ничего не изменилось.
Синдбад так и лежал неподвижно. Абсолютно так же.
Я чуть его не убил. Это нечестно! Мне только хотелось ему помочь, а он не давался. Вот гад, остряк-самоучка. Хотел, чтобы я убрался, я и убрался. Что дальше нервы-то мотать?
Я зажал мелкому нос. Заткнул ноздри пальцами, не больно, зато сильно.
Начнём.
Нос был почему-то сухой, поэтому зажимать его было проще простого. В нём только его собственный воздух и остался.
Начнём.
Либо умрёт, либо очухается. Одно из двух.
— Фрэнсис.
Рано или поздно Синдбад вдохнёт кислород и выдохнет углекислый газ. Щёки его побледнели, а пятна под глазами покраснели. Что-то с ним не то.
Вдруг рот мелкого приоткрылся — очень быстро, с причмокиванием, и опять закрылся, как у золотой рыбки. Он даже не дышал, только открыл и закрыл рот. Паяц несчастный.
— Фрэнсис, ты же умираешь.
Нос Синдбада был сухой.
— Ты загнёшься, если не вдохнёшь кислород, — убеждал я, — В течение нескольких минут. Фрэнсис, это для твоего же блага.
Снова рот Синдбада открылся с причмокиванием и закрылся.
Что-то с ним не то. Я расплакался. Руки чесались врезать мелкому, но не успев сжать кулак, я залился слезами. Всё ещё держал за нос — просто чтобы не отпускать брата. То, что я не понимал причины своих слёз, пугало до паники. Я отпустил дурацкий Синдбадов нос и обхватил его обеими руками. Руки сомкнулись у него за спиной. Он был твёрдый, жесткий. Я подумал, что сейчас он размякнет от обнимания. Обнимание помогает.
Я обнимал каменную статую. Даже запаха Синдбада не чувствовал, потому что нос забился, не просморкаешься. Просидел я так долго, сдаваться не хотелось. Руки заныли. Плач перешёл в бесслёзное нытьё. Интересно, осознает ли Синдбад, то есть Фрэнсис, что я плачу из-за него. В основном из-за него.
Всё плачу и плачу эти дни, никак не сдержаться.
Я отпустил Синдбада.
— Фрэнсис?
Я вытер щёки, и они оказались сухие. Слёзы испарились, наверное.
— Я тебя никогда больше не ударю, никогда…
Ответа или чего-нибудь такого я не ожидал, но всё же повременил немного. Затем прописал ему пенделя и двинул кулаком. Пару раз. И вдруг у меня мороз побежал по коже: кто-то стоит сзади и смотрит! Обернулся — никого. Но ударить брата по-новой не поднималась рука.
Дверь я оставил открытой.
Как же его помочь, как защитить?! Что мешает ему знать то, что знал я, и тоже готовиться? Вроде тёплый. Хотелось как-то его подготовить. Я был на шаг впереди, знал больше его. Вот бы залезть к нему на кровать и вместе слушать. Но ничего тут не поделаешь. Если он меня не слушался, я справиться с собой не мог и снова злили его пугал, бил. Ненавидел. Так легче. Брат меня не слышал и исправить ничего не позволял.
Поганец жрал обед, как будто ничего не случилось. Ну, и я жрал. Рождественская картофельная запеканка. Верхушка её была совершенством: коричневые хрустящие холмики, тоненькая нежная корочка. Маманины обеды почти наводили на мысль, что ничего страшного не происходит, всё в порядке. Я съел всё до крошечки. Вкуснятина.
Подошёл к холодильнику.
КЕЛЬВИНАТОР.
Маманя учила меня читать по этим буквам. Я помню.
Мне нравилось, как ручка холодильника не даётся, а я с ней борюсь и побеждаю. Четыре пинты, одна початая. Обеими руками — всегда нервничаю из-за стекла — я понёс на стол початую. Не долил себе в кружку на дюйм. Ненавижу расплёскивать молоко.
— Фрэнсис, тебе молока налить? — спросил я, чтобы маманя обратила внимание.
— Да! — ответил он.
Я прямо опешил, настолько был уверен, что мелкий промолчит или откажется.
— Да, будь добр, — поправила маманя.
— Да, будь добр, — повторил послушно Синдбад.
Я положил бутылочное горлышко точно на край Синдбадовой кружки, налил столько же, сколько и себе. В бутылке осталось на донышке.
— Спасибо, Патрик, — сказал Синдбад. Я растерялся: забыл, что ответить. Потом вспомнил.
— На здоровье.
И отошёл от холодильника. Маманя села за стол. Папаня был на работе.
— Опять подрались? — вздохнула маманя.
— Не-а, — покачал я головой.