— Следующие двое.

Один пойду.

— Следующие.

Куда-нибудь недалеко. Чтобы пешком туда и обратно.

— Следующие.

Кевин не только сам ждал, но и парней позвал. Уже толпа собралась. Мне было начхать, я не трусил. Раньше Кевин всегда меня побеждал, но то раньше: когда я не желал победы. А теперь… теперь начхать. Он мне в морду — я ему в морду. Какая разница, кто кого побьёт? Я не пытался обойти его, притвориться, что его здесь нет, что я ничего не помню. Так что подошёл прямо к нему. Зная, что будет дальше.

Он толкнул меня в грудь. Толпа обступила нас теснее. Мешкать не приходилось; вот-вот нагрянут учителя. Я отступил на шаг, и ему пришлось шагнуть ко мне.

— Эй, ты!

Он толкал меня сильнее, сильнее, не кулаком, раскрытой ладонью, чтобы я начал отбиваться.

Я сказал, причём громко:

— У тебя все подштанники в говнище, я сам видел.

На миг его лицо изменилось: на нём отразились страдание, боль, ярость. Он побагровел, сощурил повлажневшие глаза.

Нас обступили теснее.

Сжав кулаки, бывший друг надвигался на меня, думал взять нахрапом. Не глядя, равнодушно замахнулся. Один кулак разжат: царапаться, что ли, собрался? Странно постанывает. Я зашёл сбоку, съездил его по сусалам, аж кулак заболел. Он с разворота догнал меня: прямо в нос кулаком. Бью коленом — мимо; ещё коленом — ага, прямо в бедро. Притянул к себе за шиворот. Надо же, из одежды выворачивается. Руку, всю во вражеских слезах и соплях, я обтёр об его же волосы. Отцепиться он не мог, все узнали бы, что он ревёт. Попытался отцепить его руки и отступить. Не вышло. Поставил подножку: опять неудача. Он скулил, не открывая рта. Я схватил его за волосы, отогнул назад голову.

— Нечестно! — заорал кто-то. Не всё ли равно, кто? Глупо. Господи, как глупо. Но откуда-то я знал: это самая важная вещь в моей жизни.

Головой он разбил мне всё лицо, особенно губы. Пошла кровь — я ощутил её привкус. Боль оказалась совсем не страшная, даже приятная. Она не значила ничего. Ещё удар, на этот раз не такой удачный. Отпихивает меня. Упаду — другая музыка заиграет. Отступая. Вернее собираюсь отступить и тут же грохаюсь на кого-то спиной. «Кто-то» отпрыгнул, но поздно; я снова твёрдо стою на ногах, и это прекрасно.

Чтобы я всё-таки упал, он вздёрнул мне к подбородку всю одежду: и свитер, и рубашку, и даже майку. Наверное, со стороны он выглядел глупее некуда. Лягаться я не мог, чтобы не потерять устойчивость. Обоими кулаками я лупил его по голове с двух сторон — раз! два! — удерживал его руки, чтобы он не вцепился мне в лицо. Казалось, что он ниже меня ростом и слабее. Лицом он уткнулся мне в грудь, как сверлом всверлился, кусал свитер. Я вцепился ему в волосы на затылке и дёрнул. Упираясь головой мне в живот, он решил, что победа в кармане, сейчас толкнуть только по-быстрому и сбить с ног. Но я сгрёб его за волосы. Он хотел толкнуть — и коленом я снова рассадил ему лицо, ещё сильней, чем раньше. Послышался крик, крик испуга и боли. Крик побеждённого. Конец. Все стояли тихо. Такого у нас ещё не видывали. Они и хотели, и боялись увидеть лицо избитого.

Теперь никогда не будет по-прежнему.

Колено распухло, я всё время его чувствовал, но всё пригибал книзу голову врага. А тот всё повисал на мне, сбивал с ног, но песенка его была спета. Я снова попытался двинуть его коленом, но только смазал по морде — слишком долго думал и от этого потерял в быстроте. Отпустить бы его, а как отпустишь, пока он сам меня не отпустил? Схватил за ухо, выкрутил. Он завизжал как резаный, но овладел собой и затих. Не хотелось заканчивать этот бой, как обычную драчку: это ведь совсем другое дело. Битва кончилась, враг не желал признавать поражения, так что мне пришлось спросить:

— Сдаёшься?

— Нет.

Один должен выдавить «нет», а другой — я — должен его ударить. Схватить за ухо, впиться ногтями, выкручивать. Должен.

— Сдавайся.

Я выкручивал ему ухо, бормоча про себя: «Сдавайся, ну сдавайся же», и в то же время сознавал, что никогда не услышу: «Сдаюсь». Я отпустил это несчастное ухо.

— Сдавайся.

Он молчал.

Мне расхотелось драться, и я выпустил Кевина. Даже оттолкнул, положив руки на плечи. Вроде: ступай, не мешайся. В лицо ему не смотрел — не получалось.

Волоча ногу, я побрёл по дороге. Он имел право догнать, ведь я не победил, а он не сдался. Значит, разрешалось догнать, прыгнуть на спину, додраться. Я и не оглядывался. Кто-то швырнул камень. Плевать, всё равно не обернусь. Нога ныла. Почему-то хотелось есть. Штаны были сверху донизу в крови: Кевиновой и моей собственной.

— Никогда, никогда не сдамся.

После обеда, во дворе.

— Ты покойник, — крикнул он вслед.

Нос распухший, багровый, подбородок расцарапанный. Пять тонких, кривых царапин. Фонарь под глазом наливался одновременно краснотой и синевой. На свитере засохло немного крови. Рубашку он переодел.