Анна, верно, была в холле; не прошло и секунды, как дверь открылась. Девушка, как за нею повелось с недавних пор, предстала перед ним в отстраненной позе горничной при светской даме – воплощением раздражения и недовольства, упершись рукой в косяк, чтобы при необходимости тотчас же захлопнуть дверь. (За последние три недели у нее перебывало немало визитеров, по большей части тоскующие старатели, которым так не хватало ее вечерами в «Песке и самородке». Они уговаривали девушку пойти выпить с ними бокал шампанского, или бренди, или пивка и «язык почесать» в одном из ярко освещенных кабаков на Ревелл-стрит, но все их увещания терпели крах: Анна лишь качала головой и выпроваживала гостей восвояси.) Однако, завидев, кто стоит на пороге, она широко распахнула дверь и изумленно вскрикнула.

А-Су тоже изумился не на шутку: в первое мгновение он так и вытаращился на нее во все глаза. На протяжении стольких недель он вспоминал ее облик, и наконец – вот она! Неужто она и в самом деле так изменилась? Или память его настолько несовершенна, что Анна, стоя в обрамлении дверного проема, кажется абсолютно иной женщиной, не той, с которой он провел столько роскошных вечеров, когда холодный зимний свет падал наискось сквозь квадрат окна, а дым спиралями обвивал их тела? На ней было новое платье: черное, строгого покроя. Но дело не только в новом платье, решил А-Су. Перед ним и впрямь совсем другая женщина.

Она была трезва. Щеки ее обрели новый глянец, глаза сделались ярче, и живее, и больше.

Исчезла приторная тягучесть движений, развеялась чуть сонная отрешенность, что вечно туманила ее черты, словно батистовая кисея. Ушла смутная полуулыбка, не подрагивал уголок губ, улеглась растерянная оторопь – как если бы Анна прежде всегда была причастна к некоему тайному переполоху, незримому для всех прочих. А в следующую минуту потрясение А-Су сменилось горькой обидой. Стало быть, это правда. Анна избавилась от власти опиумного дракона. Она исцелилась – в то время как сам он тщетно пытался это сделать вот уже десять лет, неизменно оставаясь рабом бесформенной твари.

Аннина рука чуть дернулась, пытаясь ухватиться за что-нибудь, как если бы девушка, пошатнувшись, искала опору в дверной раме.

– Но тебе сюда нельзя – тебе сюда нельзя, А-Су, – шепотом запротестовала она.

А-Су выждал мгновение, прежде чем поклониться, – он всегда полагался на свои первые впечатления и хотел сохранить их сколь можно дольше. Со времени их последней встречи девушка заметно исхудала: резко обозначились кости запястья, щеки запали.

– Добрый день, – промолвил гость.

– Чего ты хочешь? – прошептала она. – Да, день добрый. Понимаешь, я больше не употребляю опиум. Ты не знал?

Китаец буравил ее взглядом.

– Три недели, – добавила она, словно бы пытаясь убедить его. – Я вот уже три недели к трубке не притрагивалась.

– Как так? – спросил А-Су.

Анна покачала головой:

– Ты должен понять: я не та, что прежде.

– Почему ты больше не ходить в Каньер? – спросил А-Су.

Он знать не знал, как объяснить, что он по ней скучает; что каждый вечер перед ее приходом он особым образом раскладывал подушки на кушетке, и прибирался в комнате, и переодевался в чистое, и косичку заплетал аккуратно; что, глядя на нее спящую, он едва не задыхался от радости; что он порою протягивал руку и задерживал ее в каком-нибудь дюйме от Анниной груди, как будто мог ощутить нежную мягкость ее кожи в этом дымном промежутке между своей и ее плотью; что порою, после того как она выкурит трубку, он какое-то время выжидал, прежде чем последовать ее примеру, – чтобы всласть полюбоваться на девушку и прочно запечатлеть ее образ в памяти.

– Я больше не могу к тебе приходить, – промолвила Анна. – Тебе нельзя тут быть. Я не могу прийти.

А-Су горестно глядел на нее:

– Больше не куришь?

– Нет, – подтвердила Анна. – Больше не курю, и Каньера больше не будет.

– Почему?

– Я не могу объяснить – только не здесь. Я бросила, А-Су. Я насовсем бросила.

– Денег нет? – предположил А-Су, пытаясь понять.

Он знал, что на Анне лежит громадный долг. Она задолжала Дику Мэннерингу невесть сколько денег, и с каждым днем недоимка ее росла. Наверное, ей за смолу заплатить нечем. Или, чего доброго, она не может выкроить и пары часов дойти до Каньера, чтоб покурить.

– Дело не в деньгах, – промолвила Анна.

Тут откуда-то из глубины лестничной клетки донесся властный женский голос: громко окликнув Анну по имени, он нетерпеливо-покровительственным тоном осведомился, как звать посетителя и что у него за дело.

Не сводя глаз с лица А-Су, Анна дернула подбородком.

– Просто китаец знакомый! – крикнула она в ответ. – Ничего такого.

– А чего он хочет-то?

– Ничего! – снова крикнула Анна. – Надеется продать мне кое-что.

Повисла тишина.

– Я нести – сюда? – предложил А-Су. Он сложил ладони ковшиком и протянул их к Анне, давая понять, что готов сам доставить ей опиум.

– Нет, – прошептала Анна. – Нет, нельзя. Незачем. Я просто… дело в том, что… я его больше не чувствую.

Этого А-Су понять не мог.

– Последний кусок, – проговорил он, разумея дозу в пол-унции, подаренную Анне в тот день, когда девушка едва не погибла. – Последний кусок – неудачный?

– Нет, – начала было Анна, но не успела она договорить, как в коридоре послышались стремительные шаги, и в следующую секунду рядом с нею возникла другая женщина.