Относительно режиссерской работы Лапицкого у Собинова не составилось тогда определенного впечатления, но в общем оно было положительным. Подкупала непринужденность и оригинальность мизансцен, в особенности мастерская разработка массового действия в хоровых сценах. Лапицкий не боялся разбивать хор на группы, смешивать хористов, поющих разные хоровые партии. Он яростно боролся с привычкой хористов глазами следовать за палочкой дирижера, требовал твердого знания партии, тренировал их на самостоятельных вступлениях, для чего располагал хор спиной к оркестру. Звучность хора от этого несколько проигрывала, зато создавалась иллюзия свободно действующих, непринужденно держащихся артистов, каждое движение которых на сцене оправдано и закономерно.

Собинов отметил замечательно поставленную сцену бала у Лариных, вызвавшую восторг зрителей, подробно разработанные характеристики провинциальных гостей и все ее талантливое построение. Большим, удовольствием была для него и встреча с артистами, которые стремились к жизненной правде на сцене. Он чувствовал себя среди них легко и свободно и даже извлек интересные детали из новых мизансцен, показанных Лапицким.

Однако как только приступили к совместной работе над оперой, начали выясняться и творческие расхождения между Собиновым и дирижером. Еще когда Бихтер наигрывал отдельные куски оперы на рояле, Собинова поразили частые отклонения от обычных темпов, принятых при исполнении «Евгения Онегина». Он решил, что Бихтер тогда не исполнял отрывков всерьез, а лишь давал некоторые намеки. Однако и на оркестровой репетиции Собинов услышал ту же необычную трактовку. Очень многое — например, дуэт первого действия Татьяны и Ольги — Бихтер вел значительно медленнее, нежели это исполнялось во всех других театрах, а главное — вразрез с указаниями в партитуре Чайковского. На смену слишком медленному движению приходили причудливые ускорения, опять-таки не указанные композитором и, как казалось Собинову, неоправданные художественно. Все эти приемы, по мнению Леонида Витальевича, приводили к отяжелению, нарочитости, измельчению формы. Целое исчезало, внимание слушателя поглощали искусственно отделенные друг от друга музыкальные фразы, перегруженные эмоциональной выразительностью.

Анализируя весь спектакль в целом, Собинов с трудом находил оправдание режиссерской трактовке Лапицкого. Зачем, например, понадобилось дать Лариной в руки книгу, а няне вязанье, когда у Чайковского ясно указано, что старушки в первой сцене заняты варкой варенья? Ведь Чайковский наверняка сочинил бы другую музыку, если бы либретто было составлено иначе. Нельзя, пытаясь приблизить оперу к пушкинской поэме, делать это через голову автора музыки. Зачем сократили взволнованный ансамбль в сцене ссоры? Если от этого и выигрывала драматическая сторона, то лишь за счет музыкальной цельности спектакля. Казались Собинову нарочитыми и отдельные, подчеркнуто согласованные с музыкой движения артистов.

Как артист, посторонний коллективу, Собинов не счел возможным вмешиваться в работу дирижера. Он даже спел арию перед дуэлью в том темпе, какой указал ему Бихтер. Это была трудная задача — остаться в границах целомудренной сдержанности чувств и не скатиться к преувеличенной аффектации, на что неумолимо толкало неестественное замедление тем.

И в дальнейшем Собинов с большим интересом следил за деятельностью этого театра. Бывая в Петербурге, он не упускал случая посмотреть новые постановки ТМД. Многое узнавал он о жизни нового театра от брата — Сергея Витальевича Собинова-Волгина, который одно время работал в нем. От него Леонид Витальевич знал, что артисты из числа более самостоятельных далеко не всегда соглашались с Лапицким, который чем дальше, тем больше подавлял творческую инициативу участников спектакля и подчинял всех «во имя единства замысла» своей воле режиссера. Если на первых порах существования нового театра, когда требовалось выработать общность основных игровых приемов, это и было в какой-то мере необходимо, то в дальнейшем становилось тормозом, мешавшим развитию индивидуальных дарований. Артисты приучались к творческой пассивности, послушному выполнению режиссерских заданий. Они делали это подчас виртуозно, но не всегда их искусство шло от сердца. И это зритель сейчас же чувствовал.

Из постановок Театра музыкальной драмы Собинову запомнились «Нюрнбергские мейстерзингеры» Вагнера. Для своего времени постановка этой оперы в ТМД была выдающимся явлением. Леонид Витальевич даже мечтал приготовить партию Вальтера. (Отдельные песни Вальтера он с успехом исполнял в концертах.) «Мейстерзингеры» были полной противоположностью «Лоэнгрину» и этим еще более возбуждали интерес Собинова.

С приходом советской власти Театр музыкальной драмы еще шире развернул свою деятельность. На его сцене с успехом шли наиболее удачные постановки: «Евгений Онегин» и «Снегурочка».

Обо всем этом и вспомнил сейчас певец, собираясь выступить в ТМД. Для него эти гастроли представляли особый интерес еще и потому, что он должен был исполнять партию Германа.

Все лето Леонид Витальевич провел в уединении на даче под Петроградом, интенсивно работая с аккомпаниатором. «Никаких соседей, никто не мешает. Дело идет успешно, — пишет Собинов в Москву. — Думаю, что через две недели «Пиковая дама» вчерне будет приготовлена». Одновременно артист собирает материалы для грима и костюмов Германа. Кропотливое изучение исторических документов и рисунков наталкивает Собинова на мысль, что в сцене в казарме Герман должен быть без парика. (Теперь так и гримируют Германа в этой сцене.) Пушкинский текст подсказывает артисту внешний облик героя: у Германа должен быть профиль Наполеона. Такой рисунок он и поручает сделать художнику Дьячкову.

Спектакли с участием Собинова в Театре музыкальной драмы имели огромный успех. Однако обстоятельства сложились так, что Собинов выступил в этом театре только в «Евгении Онегине» и «Снегурочке». Выступление же в «Пиковой даме» не состоялось. Лапицкий внес в постановку оперы много субъективных, а подчас и явно формалистических моментов. В пылу полемического задора он часто создавал спектакли, в которых музыке отводилось явно второстепенное место. Собинов же, хотя и многое принимал в новаторских постановках ТМД, никогда не преувеличивал значения сценического элемента в опере и всегда считал основой оперного спектакля музыку. Собинов попробовал высказать режиссеру свое мнение. Но Лапицкий не допускал ни малейшего отклонения от своего режиссерского замысла. Артиста глубоко оскорбил диктаторский тон режиссера и полнейшее невнимание к индивидуальности исполнителя. Когда Собинов узнал, что в сцене в казарме Герман по воле режиссера должен проводить ее почти целиком спиной к зрителям, он возмутился:

— Вероятно, ваша постановка рассчитана не на актеров, а на чурбанов, не умеющих играть, раз вы стараетесь так упорно скрыть лицо актера в такой напряженный момент, — насмешливо сказал он Лапицкому.

— Тем не менее так мне нужно и так будет! — подчеркнуто холодно произнес обиженный режиссер.

— Если так, то, значит, мое участие вам не нужно! Я от своего понимания в угоду вашим вкусам отказаться не могу… — отрезал Собинов.

Друзья и артисты, слышавшие отрывки из партии Германа в исполнении Леонида Витальевича, уговаривали его пойти на некоторые уступки. Но Собинов оставался тверд, так как его расхождение с Лапицким было глубоко принципиальным.