– Поцеловал?

– Три раза, в саду!

– Прямо так поцеловал? И все?

– А тебе мало? Это, знаешь, очень строго запрещается. Один раз поцеловать и то попадет. А по три раза!

– И что же ему будет?

– Алла! Я к нему в долю не иду!

Мимо них проходил Рыжиков. Угрюмо-подозрительно посмотрел, толкнул:

– Чего стали на дороге?

Володя закричал на него:

– Эй ты, новенький! Ты не очень толкайся!

Рыжиков профессиональным движением повернул к нему плечо:

– А то что?

– Страшно сказать!

Володя вчерашним вечерним басом прогудел:

– Рыжиков, выходи на середину.

Рыжиков внимательно заморгал, потом с угрозой надвинулся на него. Володя стал перед ним, заложив руки за спину:

– Ударишь? Пожалуйста! Ну, что же ты? Ты не бойся, мальчик!

Ваня громко засмеялся. Рыжиков перевел на Ваню уничтожающий взгляд:

– Легавые, сволочи…

Рыжиков ушел с деланной развалкой, с руками в карманах.

В коридоре главного здания Игорь таки дождался Захарова. Алексей Степанович проходил не спеша, очевидно, отдыхал. Он приветливо ответил на салют Игоря:

– Здравствуй, Чернявин.

Но не остановился, ничем не показал, что он состоит некоторым образом в переписке с Игорем.

– Алексей Степанович, я получил записку. Нельзя ли сейчас.

Лицо у Захарова, как у ребенка:

– Нет, почему же… Я просил вечером…

– Для меня, видите ли… удобнее сейчас.

Захаров улыбнулся открыто, почти по-детски:

– А для меня удобнее вечером.

И снова Игорь бродит по парку, по двору, по «тихому» клубу. Бежать ему не хочется. Бежать будет неблагородно: получить такое вежливое письмо и бежать. Успокоительные мысли приходят в голову: что с ним сделает Захаров? Под арест посадить не посадит, под арестом сидят только колонисты. Наряды? Пожалуйста, хоть десять нарядов. Чепуха! Успокоительные мысли приходили охотно и были убедительны, но почему-то не успокаивали. До сигнала «спать» оставался еще обед, потом работа в сборочном цехе, потом ужин, потом два часа свободных, потом рапорты бригадиров, потом уже сигнал «спать». Это сигнал, спокойный, умиротворенно-красивый, сейчас предчувствовался, как нечто ужасное. И слова сигнала, которые колонисты часто напевали, услышав трубу:

эти слова не подходили к тому, что ожидало Игоря после сигнала.

За обедом колонисты не говорили с Игорем, и он даже был благодарен им за это [203] ; яснее становилось положение, у него уже не было охоты оправдываться и защищаться. Хотелось только, чтобы скорее все окончилось.

Но после работы в спальне в обсуждении положения приняла участие вся бригада. Самое длинное слово сказал Рогов. Его слово в особенности звучало веско, потому что к своим словам он ничего не прибавил мимического, в нем не было ни злобы, ни презрения:

– Попадет тебе здорово. Это и правильно. Оксана – батрачка, надо это понимать, а ты сидишь здесь на всем готовом, да еще и целоваться лезешь… конечно, свинья!

Вечером, когда уже забылся ужин, когда уже возвратился Нестеренко с рапортов и Бегунок прогуливался во дворе со своей трубой, отношение к Игорю стало душевнее и мягче. Наконец пропел сигнал.

Зорин подошел к Игорю:

– Ну, Чернявин, собирайся.

Нестеренко сказал медленно, похлопывая по столу ладонью:

– Я так надеюсь, что ты все обдумал как следует.

Игорь грустно молчал. Зорин взял его за пояс:

– Ты, дружок, духом не падай. Алексей – он такой человек, после него, как после бани.

– Мы, Санчо, его проводим, ладно? – сказал Нестеренко.

Они спустились вниз. В вестибюле сидел Ваня Гальченко. Он улыбнулся. Посмотрел, как они направились по коридору в кабинет, и побежал за ними. В комнате совета бригадиров никого не было. Из кабинета открылась дверь, вышли Блюм и Володя Бегунок.

Володя сказал:

– Никого нет, иди сейчас, Чернявин.

Игорь двинулся к дверям:

– Бегунок, он очень злой?

– О! Такой, честное слово, из носа огонь, из ушей дым идет!

Володя сделал страшное лицо, топнул на Игоря ногой. И Блюм и Зорин рассмеялись, Ваня, напротив, готов был принять это сообщение с полной серьезностью. Нестеренко поднял руку:

– Иди, сын мой. Давай я тебя благословлю.