Игорь рванулся к дверям. [204]

Захаров сидел за столом. Увидев Игоря, кивнул на стул:

– Садись.

Игорь сел и перестал дышать. Захаров оставил бумаги, потер одной рукой лоб:

– Я тебе должен что-нибудь говорить, или ты сам все понимаешь?

Игорь вскочил, положил руку на сердце, но ему стало стыдно этого движения, бросил руку вниз:

– Алексей Степанович, все понимаю… Простите!

Захаров посмотрел Игорю в глаза, посмотрел внимательно, спокойно. И сказал медленно, немного сурово:

– Все понимаешь? Это хорошо. Я так и думал, что ты человек с честью. Значит, завтра ты сделаешь все, что нужно?

Игорь ответил тихо:

– Сделаю.

– Как же ты сделаешь?

– Как. Я… не знаю. Я буду говорить, просить, чтобы простила… Оксана.

– Так… Ну, что же… правильно. До свидания. Можешь идти.

Игорь, легкий от радости, с какой-то сладкой слезой в душе, улыбнулся, салютнул, пошел к дверям, но у дверей остановился:

– Вам потом… доложить, Алексей Степанович?

– Нет, зачем же… Я и так знаю, что ты это сделаешь. Зачем же докладывать.

Игорь забросил руку на затылок и скинул ее вниз уже тогда, когда очутился в комнате совета бригадиров. Все смотрели на него выжидательно, а он как будто никого и не видел.

Ваня крикнул:

– Ну что? Ну что?

Нестеренко присмотрелся к Игорю:

– Перевернул?

Игорь тряхнул головой:

– Ну и человек! Ну его к черту!

Он остановился, удивленный, посреди комнаты:

– Понимаете, он мне ничего не говорил!

– А ты сам все говорил?

– А я сам все говорил.

– Хорошо, если ты умное говорил.

– Представьте, я говорил довольно умное.

Зорин сверкнул глазами:

– Это он правильно! Почему это так, товарищи? Я и сам замечал: живешь так… обыкновенно, а попадаешь в кабинет, как будто сразу поумнеешь. Стены, что ли, такие?

– Наверное, стены – согласился Нестеренко добродушно-лукаво.

Пришел август: прозрачные вечера и яблоки на третье по выходным дням. Колонисты перебрались в новые спальни, стали говорить, что скоро начнут прибывать новенькие – в новых спальнях места больше. В новой спальне кровать Вани стоит рядом с кроватью Фильки Шария, нового Ваниного друга. Сдружились они на работе в литейном цехе, но характеры у них разные.

Филька Шарий очень боевой человек, знающий себе цену, уверенный, что со временем он будет киноактером. В сущности, он был очень проказлив. Он был убежден в том, что суть жизни состоит в приключениях, сложных и смелых. Но Филька целых пять лет, с восьмилетнего возраста, жил в колонии, был одним из немногих старожилов и шел одиннадцатым номером по списку старых колонистов. Только сам Захаров был старше Фильки по колонистскому стажу. Это обстоятельство, бывшее для Фильки постоянным источником гордости, одновременно мешало Фильке отдаваться своим естественным склонностям и проказам. Он не мог представить себе, что он стоит «на середине» и отдувается перед какими-то новичками, которые, в сущности, ничего и не видели в жизни: не видели и пустого поля на месте нынешней колонии, не жили в деревянном бараке, не работали на картошке и не присутствовали при организации оркестра, в котором Филька играет на первом корнете.

По всем этим причинам Филька проказить-то проказил, но очень хорошо ощущал ту границу, где оканчивались проказы допустимые и начинались, так сказать, «серединные». Филька боялся только «середины», Захарова он не очень боялся. Любил поговорить с ним, всегда вступал в спор, оправдывался до последнего изнеможения и сдавался только тогда, когда Захаров говорил:

– Что же? Значит, ты со мной не согласен? Перенесем вопрос на общее собрание.

Алексей Степанович насквозь видел Фильку, но и Филька насквозь видит Алексея Степановича. Филька прекрасно понимает, что прав он, Филька, а не Захаров, но Захаров – заведующий и может перенести вопрос на общее собрание. Филька смотрит на Захарова исподлобья, решительно отказывается отвечать на его улыбку и наконец говорит низким альтом:

– Как что, так сейчас же общее собрание. Вы имеете право наказать, и все.

Захаров, конечно, ломается:

– Ты старый колонист. Как я могу тебя наказывать, если ты считаешь себя правым? Перенесем вопрос на собрание.

Тогда Филька отворачивается, размышляет. Но что может дать размышление, если общее собрание все равно должно стать на сторону Захарова? И Филька сдается окончательно:

– Разве я говорю, что я прав?

– Да, мне показалось.

– Я совсем не говорю, что я прав. Я, конечно, виноват.

– Ты полчаса спорил.

– Никаких там полчаса… может, пять минут.

– Хорошо. Получи один час ареста за то, что обливал водой в коридоре, и один час ареста за то, что споришь, когда на самом деле считаешь себя виноватым.

Филька хмурит брови: второй час ареста неправильно, хотя и первый час тоже неправильно. Но сила солому ломит, и Филька, не поднимая бровей, поднимает руку:

– Есть час ареста, и есть еще час ареста.

В этой сложной формуле Захаров улавливает осуждение своих действий, но улыбается по-прежнему: