Неудивительно, что эта музыка, всем понятная и многим родная, нашла живой отклик. Для учащихся Московской консерватории, для постоянных посетителей концертов Музыкального общества в Москве Чайковский уже в 70-х годах был любимым композитором в полном и серьезном смысле этого слова. Исполнение его новых произведений врезалось в память на всю жизнь. Он был единственным выдающимся композитором, жившим в это время в Москве. Возможно, что поэтому упоминания о Чайковском в московских газетах этих лет отличаются обычно какой-то особенной теплотой. В нем видят крупную и притом родную, московскую музыкальную силу. Его успехам радуются, как если бы в них заключалась частица успеха каждого москвича.

Профессор Московской консерватории по классу истории музыки А. С. Размадзе еще в 1870 году писал, что Чайковский «завоевал себе по праву почетное место в истории современной русской музыки… Он человек известной школы, известного направления, которого он строго и последовательно держится во всех своих композициях, от крупных оркестровых до мелких фортепьянных включительно. Он один из очень еще немногих у нас людей, которые шаг за шагом вводят в дело русской музыки реализм…» А двумя годами позже критик уверенно назвал Вторую симфонию Чайковского «композицией, которая делает эпоху в истории развития русской музыки».

«Поздравляю с первым русским фортепьянным концертом, написал его Петр Ильич», — объявляет в декабре 1874 года своим друзьям совсем еще юный Танеев.

«Симфония г. Чайковского, — пишет о Третьей симфонии Ларош, — составляет одно из капитальных явлений музыки последних десяти лет…»

«Опричник» сделал имя Чайковского популярным в Киеве, Одессе, Харькове. «Онегин» прошел уже на всех без исключения оперных сценах. Романсы и фортепьянные пьесы Чайковского исполнялись повсюду. Число его поклонников в Петербурге растет постоянно и неуклонно. Сильное впечатление оставило уже исполнение увертюры «Ромео и Джульетта» 5 февраля 1872 года. «Я сказал себе тогда: «Наконец-то объявился гений!» — вспоминает скрипач Л. С. Ауэр. «Слыхал ли ты что-нибудь о Чайковском? — спрашивает поэт Я. П. Полонский в письме к Тургеневу. — Я слышал его увертюру «Юлия и Ромео» — что это за прелесть! Что за глубина и красота!» Для большинства художественные ощущения и впечатления от личности композитора сливались в единый образ. «С каким заразительным восторгом, — вспоминает М. М. Ипполитов-Иванов о своем учителе музыки, — он рассказывал мне о каком-то новом произведении П. И. Чайковского (вероятно, это была «Буря»), только что впервые исполненном в одном из симфонических концертов Музыкального общества!1. С каким обожанием он говорил о самом Петре Ильиче, и как я ему завидовал, как мечтал в ту минуту о счастье когда-нибудь приблизиться к этому Олимпу и познакомиться со всеми его богами!»

Окончив консерваторию, Ипполитов-Иванов уехал в Тифлис (ныне Тбилиси) горячим поклонником и даже, как он выражается, сторонником Чайковского. Здесь развернулась его энергичная пропаганда русской музыки и положено начало изучению народной музыки Грузии.

Произведения Чайковского заняли заметное место в обновленном репертуаре Тифлисского оперного театра. За «Онегиным» последовали «Мазепа», «Орлеанская дева», «Чародейка». Ни в Москве, ни в Петербурге оперы Чайковского не получили в 80-х годах такого почетного 'положения, как здесь, на самом рубеже Европы и Азии. На ученических вечерах Тифлисского музыкального училища, на переходных экзаменах в качестве экзаменационных работ все чаще стали исполняться произведения Глинки, Даргомыжского, Римского-Корсакова и особенно Чайковского. Этот процесс усвоения передовой русской музыки чрезвычайно восприимчивой и музыкально одаренной грузинской средой был в разгаре, когда сам Петр Ильич посетил Тифлис, где Анатолий служил в это время прокурором Окружного суда. Случилось это весною 1886 года.

19 апреля, присутствуя на концерте, устроенном в его честь и из его произведений, Петр Ильич мог убедиться, что симпатии и любовь к нему распространились далеко за пределы узкого круга музыкантов-профессионалов. В этот вечер состоялось торжественное чествование Чайковского — не за отдельные произведения, не в связи с исполнением новой его оперы или симфонической пьесы, как бывало раньше, а за всю его деятельность в целом. Это было первое общественное признание его заслуг перед родиной.

«В тот год, — вспоминает М. М. Ипполитов-Иванов, — весна была чудесная, цветов было невероятное количество, в особенности любимых Петром Ильичом ландышей. Театр, где состоялось его чествование, был убран зеленью и цветами, ложа, в которой помещался дорогой гость, вся утопала в ландышах, их мы выписали из Кутаиса целый вагон. Убранство театра создало какое-то необыкновенно приподнятое праздничное настроение не только для нас, его друзей, но и для всей публики. Чайковский был как бы гостем всего Тифлиса… 25 апреля, в день рождения Петра Ильича, наш праздник продолжался. Оперная труппа возобновила «Мазепу», и овации по адресу автора приняли тот бурный характер, какой умеет проявлять только восторженная южная молодежь…»

Тифлисские торжества оставили сильное впечатление в душе Чайковского. «Если бы не визиты и вообще не светская жизнь, то этот месяц был бы одним из счастливейших в моей жизни…»

29 апреля он покинул своих новых друзей, но воспоминание о проведенном здесь счастливом месяце не сгладилось в памяти Чайковского, сделав Закавказье необыкновенно для него притягательным. Пять лет кряду он посещает полюбившийся ему край. Большую роль играли, несомненно, и впечатления от живописной природы южной горной страны.

Но восхищается ли Чайковский Баку и Боржомом, любуется ли дорогой из Батума, Тифлис остается для него на первом месте. Он близко принимает к сердцу местные музыкальные интересы, помогает всем, чем может, делом и советом. Свой авторитет и влияние в Петербурге Чайковский использует, чтобы ускорить невероятно затянувшуюся постройку нового театрального здания вместо сгоревшего. «Благодаря вашему письму к государю, — сообщает ему Ипполитов-Иванов в 1887 году, — окончание нового театра последует к будущей осени. Весть эта быстро облетела Тифлис, и все с самой искренней признательностью произносят ваше имя». Радость, правда, оказалась преждевременной: несмотря на заступничество Чайковского, прошло еще немало лет, прежде чем здание было, наконец, достроено.

В беседах Чайковского с Ипполитовым-Ивановым затрагивались широкие темы. «Несколько слов ваших замечаний, — писал Ипполитов-Иванов Петру Ильичу, — открывают нам, людям теоретически подготовленным, совершенно новые горизонты и становятся нашими заповедями, значение которых бесценно».

«В основу класса композиции, — по мнению Чайковского, — должно лечь изучение народной песни, а грамотность музыкальную надо взять от западных школ. Народные темы и классические формы великих мастеров учат ясному мышлению: форма народной песни, выкованная рядом поколений в течение веков, является лучшим материалом для школьной работы в этом направлении». Это были не только советы человека, много думавшего над вопросами воспитания музыкантов, это были мысли композитора, вспоенного русской народной песней и с горячим интересом, как сообщают мемуаристы, отнесшегося к музыке Грузии.