— Нынче весь успех зависит от нас, — с подчеркнутой гордостью сказал Самохин.

— Да, и от нас. От каждого из нас.

Вчера приезжал командарм. Он проверил, как готовы передовые части. Сказал, чтоб никакой заминки, только темп и темп. Общая задача операции сводилась к тому, чтобы не только разбить мантейфелевских «призраков», но и разгромить все силы, рвущиеся к Киеву. Жаров представил себе общий размах операции и почувствовал, какая огромная ответственность ложится на его, жаровские, плечи и на плечи тысяч и тысяч людей — от рядового солдата до командующего фронтом.

Самохин показывал комбату позиции взвода. Во всем чувствовалась близость атаки. Бойцы не суетились, казались более сдержанными в словах и жестах. Все — в ожидании боя. Андрею невольно передавалось боевое нетерпение солдат, радовала их строгая собранность.

Осмотром комбат остался доволен и похвалил командира.

«А что, если попросить роту? — шагая за Жаровым, колебался Самохин. — Может, дерзнуть? А то жди, когда он снова похвалит». Но благоразумие взяло верх. Нет, рано еще.

Румянцева Жаров застал на командном пункте. Собрав офицеров роты, комбат еще и еще раз напоминал: главное — огонь и удар! Огонь, чтоб обеспечить удар. Удар, чтоб смять противника.

Жаров все чаще приглядывался к Румянцеву. Нет, он не ошибся в нем. Неплохой ротный. В бою спокоен, осмотрителен, расчетлив. И все-таки чего-то Румянцеву не хватало. Но чего? Пожалуй, порыва, боевого азарта, страсти. А это для командира качества, ох какие немаловажные! И этим качествам Румянцеву следовало бы поучиться. У кого? Да, конечно же, у Самохина. Да, да, у Самохина.

И комбат прямо и откровенно сказал об этом Румянцеву.

— У Самохина? — оторопело переспросил Румянцев.

— Да, учиться у него порыву, умению действовать стремительно, так же как и ему нужно учиться у вас — и много учиться — расчету и выдержке. Не смущайтесь, — продолжал комбат, заметив, как кровь ударила офицеру в лицо, — отбросьте ложные амбиции, подумайте обо всем серьезно, и вы станете настоящим командиром.

— Учту, товарищ капитан.

Комбат помог Румянцеву посмотреть на себя как бы со стороны. Сразу вдруг припомнилось многое, чего Яков не замечал раньше. Ему хотелось всегда быть строгим, но справедливым начальником, а о нем говорили: «Ледяной характер». В самом деле, он слишком холоден, слишком равнодушен, что отгораживает его от людей. И не слишком ли он осторожен? Не слишком ли боится риска?

— Знаешь, что сказал мне комбат? — спросил Румянцев Леона, когда они остались вдвоем. — Сказал, будто мне недостает боевитости, напора. Как ты думаешь?

— Что ж, он попал в самую точку.

— И знаешь, у кого посоветовал учиться?

— Верно, себя в пример поставил.

— Нет, тебя.

— Меня? — удивился Самохин.

— Сказал, мне нужно учиться у тебя порыву, задору, так же как тебе следует учиться у меня трезвому расчету и выдержке.

— Выходит, две половинки: склей — и командир. А врозь — ни то ни се…

— Нет, он хочет иметь двух командиров. Без изъянов.

На этом и оборвался их разговор: близилось время атаки.

Когда Кареман возвратился из Киева, товарищи его не узнали. Лицо осунулось, глаза провалились, горестно сжатые губы как мел. Увидев его в окопе, Зубец сразу понял: случилось непоправимое.

— Юст, ты нашел своих? — с тревогой спросил он.

Кареман горестно покачал головой.

— И жена и дочь в Бабьем яру…

Неподалеку гулко рвались снаряды, дробно стучал пулемет, звонко лопались винтовочные выстрелы. Юст ничего не слышал. Он сидел, зажав меж коленей автомат, и смотрел в одну точку с таким выражением, будто ему нет никакого дела до того, что здесь происходит.

— Может, поешь? — несмело спросил Зубец.

Нет, ему ничего не нужно.

— Отдохни. Хочешь, постелю? Полежи, пока тихо.

Юст опять отказался.

Подошли еще разведчики. Зубец приложил палец к губам, и Юста никто не расспрашивал. Покурили молча. Тягостное молчание нарушил старый бронебойщик.

— А ты поговори, сынок, — участливо придвинулся он к Кареману. — Отвори душу. Легче станет.

— Ну что я скажу, Тарас Григорьевич? Тяжко мне, тяжко. А мне ли только? Ведь сто тысяч сгубили. Понимаете, сто тысяч! А мое горе — капля в море.

— Горькая капля, сынок.

— Что и говорить. Вспомнишь, просто в глазах темнеет.

— Конечно, силен, кто валит, а еще сильнее, кто подымается, — начал было Голев.

— Говорят и по-другому, — перебил его Соколов. — Если сабля твоя светла, молодец, глазам твоим темно не будет! Так, Валей, кажется, говорят у вас, — повернулся он к Шакирову.

— Так, так, — отозвался молодой башкир, подсев к Кареману. — Только не думаю, чтобы сабля Юста вдруг потемнела.

— Да, еще сильнее, кто подымается, — выждав, вернулся к своей мысли Голев. — А мы не то что поднялись, а в добрый час и размахнулись, и ударили. Темнеет в глазах, говоришь, — это не только от боли, — и от ярости. Расскажи-ка про все, что видел, слышал, чтобы и другие знали. Нам это сил прибавит в бою за ту вон гору, — показал уралец на позиции противника.