Марта вспомнила, как во время учёбы в интернатуре примкнула к «банде», которую возглавлял дуэт кузенов Арфангов. Один из них специализировался на детской кардиологии, второй — на гинекологии. Оба они были наделены «пером Арфангов», пером полярной совы, — белой прядью, непослушным вихром надо лбом; двоюродные братья зачёсывали его назад, так чтобы прядь оттеняла тёмную шевелюру; семейное клеймо; знак, по которому распознавали Арфангов; ещё один штришок легенды: посмотрите, какое у меня оперенье; присоединяйтесь к моей свите; эта прядь просто завораживала девушек, заставляла их терять бдительность; оба кузена носили джинсы «501» и оксфордские рубашки, бежевые плащи на подкладке в шотландскую клетку, воротник всегда поднят, никогда не ходили в кроссовках, обувались у «Чёрчез», [99] хотя пренебрегали мокасинами с кисточками; оба были среднего роста, жилистые, бледнокожие, тонкогубые, с золотистыми глазами; у обоих так сильно выдавались кадыки, что, когда Марта видела, как они двигаются под кожей, сама начинала невольно делать глотательные движения; они были похожи и друг на друга, и на пресловутого Эмманюэля Арфанга, который был на десять лет моложе и сейчас пересаживал сердца в Питье-Сальпетриер.

Во время симпозиумов Эмманюэль Арфанг спускался по лестнице аудитории, глядя строго перед собой, но в итоге не выдерживал и всегда перепрыгивал через последнюю ступеньку, подчиняясь очередному порыву; до кафедры он добирался уже атлетическими прыжками; врач всегда держал в руке листы бумаги, но никогда не заглядывал в написанное; свой доклад он начинал, даже не здороваясь с присутствующими, предпочитал короткие, сухие вступления, резкие атаки, способ идти непосредственно к цели, не обращая внимания на средства; он никогда не скрывал своей знаменитой фамилии, словно каждый в зале должен был знать, кто он такой; каждый должен был знать Арфанга, сына Арфанга, внука Арфанга, — несомненно, ещё один способ заинтересовать аудиторию, всегда склонную задрёмывать на лекции во второй половине дня, несколько разомлевшую после вкусного обеда, который подавали в близлежащем ресторане, арендованном по случаю симпозиума: импровизированная столовая, графины с красным вином выстроились на бумажной скатерти, всегда одно и то же крепкое и недорогое корбьерское вино, так хорошо подходящее к кровоточащему мясу; но стоило Арфангу открыть рот, как зал выходил из пищеварительного оцепенения и каждый вспоминал, глядя на этого худощавого, атлетически сложенного докладчика, что он к тому же ещё и первоклассный спортсмен, отличный велосипедист, гонщик, во время самых разных соревнований не раз надевавший цвета своего госпиталя; один из тех, кто способен воскресным утром проехать двести километров, причём не важно, назначено ли на этот день дежурство; один из тех, кто ради спорта готов встать ни свет ни заря, даже если он не выспался, не смог заняться с женой любовью, поиграть с детьми или просто поваляться в постели, понежиться в ванне с пеной, вдохнуть аромат поджаристого тоста, особенно желанного таким утром; но при этом многие мечтали уподобиться Арфангу, стать похожим на него, заручиться его странной дружбой, за которую готовы были заплатить самую высокую цену, «работать локтями» — лишь бы быть замеченными, выбранными, «назначенными» Арфангом, вот отличный термин, потому что Арфанг порой внезапно замечал присутствие постороннего, тыкал в него указательным пальцем, склонял голову набок, словно оценивал физическую форму собеседника, и пытался разглядеть в нём достойного соперника; тогда лицо врача озарялось загадочной улыбкой, и он вопрошал: а вы любите велосипедный спорт?

Крутить педали рядом с Арфангом, ехать с ним несколько часов, колесо к колесу, — ради этого стоило наплевать на взбешённых супруг, осознававших, что им придётся провести в одиночестве всю первую половину воскресенья, придётся самим заниматься детишками; счастливчики мирились с насмешливо-злыми замечаниями: не беспокойся, любимый, я знаю, что ты жертвуешь собой ради семьи; готовы были терпеть упрёки женщин: ты думаешь только о себе; обидные фразы, пренебрежительные взгляды, которыми дамы окидывали солидные животики благоверных: не валяй дурака, ты заработаешь инфаркт; готовы были возвращаться домой багровыми, разбитыми: ноги гудели, не желая больше поддерживать тело, мышцы болели; такие счастливчики мечтали только о расслабляющей ванне, но способны были добраться лишь до первого дивана, который оказывался у них на пути, или до постели, заслуженная сиеста; они заслуживали право на отдых — и это, естественно, вызывало очередную волну гнева: жёны опять затягивали песню об эгоизме мужчин, смеясь над их дебильными амбициями, страстью к подчинению, боязнью старости, воздевали руки к небесам и громко разглагольствовали или упирали руки в бока, отводя локти и выпячивая живот, и закатывали скандал, итальянская комедия; счастливчики готовы были, чуть отдышавшись, подползти к компьютерам, чтобы срочно купить на специальном сайте замшевую ткань для протирки велосипеда, особое трико и всё необходимое оборудование, а в итоге даже находили в себе силы заорать: да заткнись ты, обращаясь к ворчащей особе в другом конце квартиры, что вызывало ливень слёз; но самое любопытное заключалось в том, что не находилось ни одной женщины, которая захотела бы поддержать начинание мужа; ни одной карьеристки или просто покорной, нежной жены, которая приветствовала бы желание мужа усесться верхом на велосипед, щегольнуть своей ловкостью и выносливостью, нет, ни одной одураченной дамы; и когда жёны, плачась, беседовали друг с другом, обсуждая тайные мечты мужчин, случалось, что они цитировали комедию Аристофана «Лисистрата» и даже предлагали устроить «сексуальную забастовку», чтобы мужчины наконец отказались от своего раболепного притворства; иногда жёны умирали со смеху, подробно расписывая подругам своего ненаглядного, полностью разбитого после велозаезда: в конечном счёте всё это так странно, зачем они участвуют в этих заездах? если бы это доставляло им хоть капельку удовольствия, если бы не так сильно выматывало, союзники и противники, любимцы и конкуренты; и ни одна женщина не вставала в шесть утра приготовить чашку кофе и любящей рукой протянуть её мужу — нет: все они оставались в кроватях, свернувшись под одеялами, растрёпанные, тёплые и стонущие.

В последний раз, когда Марта Каррар слышала выступление Арфанга, он представил публике блистательный доклад о некоторых особенностях использования циклоспорина для предотвращения отторжения трансплантата: препарат произвёл революцию в методике пересадки органов и тканей ещё в начале восьмидесятых; изложив за двенадцать минут всю историю этого иммунодепрессанта, [100] он провёл рукой по волосам, откинув со лба знаменитую белую прядь, перо полярной совы, избавлявшую его от необходимости доказывать своё родство с прославленным семейством, и коротко поинтересовался: вопросы? Посчитал в уме: один, два, три — и завершил свою речь упоминанием о пересадке сердца, назвав её морально устаревшей, ибо наконец пробил час обратить внимание на искусственные сердца, на это чудо техники, изобретённое и собранное во французской лаборатории; Бельгия, Польша, Словения и Саудовская Аравия уже возжелали провести первые испытания. Биопротез весом девятьсот грамм — двадцать лет над ним трудился французский хирург с международным именем — будет подсажен пациентам-волонтёрам с острой сердечной недостаточностью. Последние слова медика озадачили аудиторию; по залу прокатился глухой шум, разбудивший задремавших: сама мысль об использовании кардиопротеза лишала сердце его символической мощи; большая часть голов склонились к блокнотам; собравшиеся стенографировали слова Арфанга; и всё же нашлись некоторые, смущённо пожимавшие плечами, словно противореча докладчику и не желая соглашаться с услышанным; считанные же слушатели засунули руки под полы пиджаков, под рубашки, приподняли галстуки и поднесли ладони прямо к сердцам, чтобы почувствовать, как они бьются.

Мяч в игре; дружный крик сотряс стадион и превратился в непрерывный шум, который время от времени усиливался: точная передача, обводка, финт, жёсткое столкновение, удар — гол. Марта разрешила себе откинуться на спинку стула: донорские органы распределены, маршрут намечен, рабочие группы созданы, — всё идёт как по маслу. И Ремиж контролирует ситуацию. Только бы не возникло никаких неожиданностей во время операции по изъятию, подумала она, только бы не обнаружилось никаких дефектов органов, не выявленных ни анализами, ни УЗИ, которых нельзя было даже заподозрить. Она выкурила крошечный окурок, запила его слабоалкогольным пивом и заела большим чизбургером с соусом барбекю; потом она долго жевала жвачку — до тех пор, пока в ней не осталось ни одного атома никотина, воспоминание о вкусе, о запахе, — и подумала о ночном охраннике, который должен был смотреть матч, склонившись к экрану планшета; подумала о его пачке «Мальборо лайт», лежащей прямо под рукой.

Корделия Аул помахала пачкой сигарет почти у самого носа Пьера Револя, двери лифта уже закрывались: хочу спуститься на пять минут передохнуть, кивнула она врачу; щель между дверьми стремительно уменьшалась, и вот уже перед Корделией возникла гладкая металлическая поверхность, на которой появилось её собственное лицо, но не зеркальное отражение, а гротескная маска: прощайте, нежный румянец на щеках и блестящие глаза, — последствия бессонной ночи; эта красота ещё возбуждала, но лицо молодой женщины уже сворачивалось, как сворачивается прокисшее молоко; его черты сминались, кожа меняла цвет, оливково-серый, под глазами тёмные круги, синяки на шее почернели. Оказавшись в одиночестве в кабине лифта, Корделия одной рукой убрала сигареты в карман, а другой достала мобильный: быстрый взгляд на экран — ничего; она внимательно посмотрела на индикаторы и прищурилась: ага, нет сети, ни единой чёрточки, крошечной искры, — и в душе у девушки тотчас вспыхнула надежда: может быть, он пытался дозвониться до неё, но ему не удалось; спустившись на первый этаж, Корделия почти бегом добралась до бокового выхода, предназначенного исключительно для персонала, толкнула массивную створку и оказалась на улице; трое или четверо курили на площадке, белёсая зона, очерченная светом рекламной вывески; пронизывающий холод, — санитары и медбрат, с которыми она не была знакома, ледяной воздух не позволял отличить табачный дым от углекислого газа, выдыхаемого курильщиками. Корделия выключила, потом снова включила и перезагрузила мобильник, чтобы успокоить нервы, излишняя бдительность. Без перчаток руки посинели, и очень скоро она начала дрожать всем телом. Мобильный здесь ловит? Корделия повернулась к группе курящих; ей ответил нестройный хор голосов: да, здесь хороший приём, да, у меня есть сеть — и у меня тоже; перезагруженный аппарат заработал, и девушка снова посмотрела на экран — посмотрела, не веря в удачу; она не сомневалась, что в телефоне нет ни одного сообщения, не сомневалась, что ей пора прекратить думать о звонке, чтобы не вышло какой-нибудь неприятности.

Полная сеть — и никаких звонков. Она зажгла сигарету. Один из стоявших рядом бросил: вы из реанимации, да? Высокий рыжий парень, гладко зачёсанные волосы, серьга в левом ухе, узкая продолговатая кисть с покрасневшими пальцами, отполированные ногти. Да, ответила Корделия, опустив дрожащий подбородок; силы закончились, всё тело покрылось мурашками, живот под тонким халатом сводило от холода; она вцепилась в сигарету, машинально сделала несколько затяжек и внезапно ощутила, как глаза наполняются жгучими слезами; парень посмотрел на неё, улыбнулся: всё в порядке? что с вами? Ничего, ответила она, ничего, я просто страшно замёрзла, вот и всё, но парень подошёл поближе: нелегко приходится в реанимации, хм, там такого можно насмотреться, правда? Корделия шмыгнула носом и сделала затяжку: нет, всё нормально, это холод, всего лишь холод, уверяю вас, и ещё усталость. Слёзы медленно струились по щекам, слёзы, смешанные с тушью для ресниц, слёзы протрезвевшей девчонки.

Всё, что бурлило внутри, всё живое и горячее, та лёгкость, преисполненная скорости, веселье и ярость, поступь королевы, когда Корделия ещё в полдень шла по коридорам реанимации, — всё это стремительно исчезало, утекало; в мозгу билась одна мысль, тяжёлая, размытая: ей не успело исполниться двадцать три года, как уже подступили двадцать пять, исполнится двадцать восемь — замаячит цифра тридцать один; время мчится вскачь, а она всё обводит свою жизнь изучающим холодным взглядом — взглядом, который по очереди вычленяет отдельные сектора её существования: сырая студия, где размножаются тараканы и обильная плесень на плиточной облицовке; банковские займы, вытягивающие последние деньги; дружбы «до гроба», отошедшие теперь на задний план: замужние подруги интересовались в основном колыбельками и ползунками, что совершенно не волновало Корделию; дни, насыщенные стрессами, и «холостяцкие» вечера, бесцельные, но иногда классно проведённые; болтовня в мрачных lounge bars [101] — горстка доступных самок и вымученный смех: она редко присоединялась к этим девицам, по малодушию, без желания; или редкие эпизоды секса на паршивых матрасах, на жирной саже у парковок — часто неловкие, торопливые типы, скупые на ласку, совершенно не любимые: алкоголь, принятый в больших дозах, на короткое время превращал их в принцев — только и всего; и одна-единственная встреча, которая заставила её сердце биться: мужчина, который нежно отводит рукой прядь её волос, чтобы помочь зажечь сигарету, гладит её висок и мочку уха; мужчина, фантастически владеющий искусством появляться и исчезать, — непредсказуемое поведение: он всегда появлялся неожиданно, как чёртик из табакерки, словно прятался за столбом и внезапно высовывал из-за него голову, чтобы застать её, Корделию, врасплох в золотистом предвечернем свете, чтобы позвать ночью в ближайшее кафе или выскочить утром из-за угла, — и он всегда так же внезапно исчезал, непревзойдённое мастерство, а потом снова возвращался; он мучил её, но ничто в ней не противилось этим мукам — ни её рот, ни её тело, за которым она не забывала тщательно ухаживать: тюбики с кремом для похудения и обязательный час занятий на тренажёрах в холодном зале комплекса «Док Вобан»; Корделия чувствовала себя одинокой и обездоленной; она была разочарована; она притоптывала ногами и лязгала зубами — это разочарование опустошило всё её внутреннее пространство и все окрестные территории, разъело жесты, исказило намерения; разочарование раздувалось, росло, загрязняло реки и леса, разлагало пустыни, заражало грунтовые воды, срывало лепестки с цветов и заставляло тускнеть шерсть у зверей; оно марало паковый лёд в Заполярье и рассвет в Греции, заливало чернилами самые прекрасные стихотворения; разочарование разоряло планету, уничтожало всё, что её населяло с момента Большого взрыва и до будущих запусков ракет; оно перемешивало этот мир — мир, который теперь звучал глухо и назывался «разочарованный мир».