С первых же дней своей работы Роз самовольно исказила саму суть подписанного контракта, решив, что амплуа «пациентки», которую она изображала весь учебный год, поможет формированию её творческой личности, обогатит палитру её игры, раскроет всю силу её таланта. Она упрямо пренебрегала банальными патологиями, теми, которые она таковыми считала, предпочитая играть сумасшествие, истерию или меланхолию: в этой сфере она была неподражаемой — романтическая героиня или извращённая, загадочная женщина-вамп; порой Роз вносила в оригинальный сценарий незапланированные изменения — наглость, ошеломлявшая психиатров и невропатологов, которые руководили занятиями, и сеяла смущение среди студентов; в итоге её попросили строго следовать указаниям, не быть такой достоверной; она примеряла на себя роли утопленниц, самоубийц, дам, страдающих булимией, тайных эротоманок, диабетичек; любила притворяться хромой, кособокой; приступ бретонской коксалгии стал поводом для изящного диалога о кровном родстве в Северном Финистере: [112] ей удалось так сымитировать искривление грудных позвонков, что она стала похожа на настоящую горбунью, хотя всё, о чём её просили, — это всего лишь немного сгорбиться; ей очень нравилось изображать беременных с преждевременными схватками — но с не меньшим мастерством она сыграла молодую мать, описывающую симптомы болезни трёхмесячного малыша: от стресса у студента-педиатра на лбу выступил пот; суеверная по натуре, изображать онкологическую больную Роз отказалась.

Меж тем она никогда не была столь неотразима, как в тот декабрьский день, когда её попросили сымитировать стенокардию. Известный кардиолог, руководившая занятием, описала боль так: представьте себе, что к вам на грудь уселся медведь. Потрясённая, Роз округлила свои миндалевидные глаза: медведь?.. Должно быть, она сумела оживить все детские воспоминания, связанные с этим зверем: просторная зловонная клетка с кремовыми пластиковыми скалами, совсем не похожими на настоящие, и огромное животное весом в полтонны, треугольная морда с близко посаженными глазами, ложное косоглазие, ржавый мех, перепачканный песком, и детские крики, когда это двухметровое чудище встало на задние лапы; припомнила она и увиденные по телевизору сцены охоты Чаушеску в Карпатах: медведи, загнанные крестьянами и привлечённые пищей, которая лежала в вёдрах, выходили на опушку леса у деревянного сарая, забирались на свайное основание прямо напротив слухового окошка для стрельбы, за которым на изготовке стояли вооружённые агенты Секуритате, и когда зверь подходил так близко, что стрелок уже не мог промахнуться, наступал черёд диктатора; и конечно же она воскресила в памяти сцены из фильма «Человек-гризли». [113] Роз взяла разбег где-то в глубине зала, направилась к студенту, который был её партнёром, и вдруг остановилась. Увидела ли она зверя на опушке леса, животное, просунувшее морду меж стеблей бамбука, или медведя, передвигающегося на четырёх лапах, виляя задом, беспечность, бурая масть; медведя, лениво скребущего пень огромными, не убираемыми внутрь когтями? Вот чудище разворачивается в её направлении и встаёт на задние лапы. Ощутила ли она присутствие пещерного монстра, только что вышедшего из зимней спячки, разогревающего жизненные соки своей туши и пробуждающего в своём сердце каждую каплю крови? А может быть, она заметила его, роющегося в сумерках в урне у супермаркета и весело ворчащего под огромной луной? Или она подумала совсем о другом весе — о весе мужчины? Как бы там ни было, она рухнула на пол: шум её упавшего тела спровоцировал удивлённый шепоток в зале — конвульсии, долгий крик боли, перерастающий в задушенный хрип; после чего Роз прекратила дышать и теперь лежала совершенно неподвижно. Казалось, её грудная клетка расплющилась, а лицо раздулось и покраснело, и эту красноту оттеняли побелевшие, крепко сжатые губы, глаза вылезли из орбит, все её члены начинали мелко подрагивать, словно их били током; никто из присутствовавших в зале не сталкивался с подобным реализмом в игре своих «пациентов»; некоторые поднялись, чтобы лучше видеть; кто-то встревожился из-за её бардового лица и вогнутой брюшной полости; один из медиков сбежал по ступеням амфитеатра прямо к Роз и оттолкнул студента, невозмутимо продолжавшего что-то мямлить, задавая какие-то вопросы; медик склонился к девушке, чтобы реанимировать её, а к ним уже спешила выдающийся кардиолог, которая, подойдя, просветила радужку «больной» фонариком-авторучкой. Роз нахмурила брови, открыла один глаз, затем второй, брыкнулась и села, с удивлением спросив у хлопотавших вокруг неё людей: что происходит? Так она впервые сорвала аплодисменты и раскланялась перед студентами, стоя на ступенях аудитории.

Молодой медик, примчавшийся первым, был взбешён тем, что его провели; он принялся упрекать Роз в том, что она была недостоверна и исказила все симптомы: стенокардия и остановка сердца — это разные вещи: вы всё перепутали, смешали два диагноза, всё намного сложнее, чем вам кажется, вам надо быть тоньше, внимательнее, вы сорвали занятие. И, чтобы его лучше поняли, принялся методично перечислять симптомы стенокардии: сжимающая боль за грудиной, ощущение, будто тебе раздавили грудную клетку, зажали её в тиски; иногда эти симптомы сопровождаются типичными болями в нижней челюсти, в одном из предплечий, реже в спине, в горле, но вот так никто не падает. Потом он перешёл к описанию остановки сердца: учащение сердечного ритма, более трёхсот ударов в минуту, желудочковая фибрилляция, приводящая к остановке дыхания, что, в свою очередь, провоцирует обморок, и всё это происходит менее чем за одну минуту; ещё молодой человек вызвался рассказать, какое лечение следует назначить больному, какие медикаменты прописать: тромбоцитарные антиагреганты, [114] которые облегчат циркуляцию крови, и нитроглицерин, который купирует боль, расширив коронарные пути; он был сражён, он не знал, что ещё сказать, но не мог остановиться: бросал фразы, как лассо, — лишь бы удержать её рядом; его сердце работало с явной перегрузкой: тахикардия — около двухсот ударов в минуту, риск желудочковой фибрилляции, которую он только что описывал Роз, обморока, ещё чёрт знает чего. Девушка медленно повернулась к говорящему с высокомерием только что родившейся кинозвезды, окинула его взглядом и с улыбкой сообщила, чтобы он знал: ей на грудь сел медведь, — а затем хитрая бестия уточнила, что готова продолжить эксперимент, если он исполнит роль медведя: у него как раз подходящее телосложение и грация, — она же готова пожертвовать собой ради науки.

Вирджилио Брева действительно походил на медведя своей гибкостью и медлительностью, а также взрывным характером. Высокий тёмный блондин, соломенная борода, пышная шевелюра, зачёсанная назад, завитки на затылке, прямой нос, тонкие черты итальянца-северянина (из Фриули). Походка танцора сарданы, набравшего почти центнер; полнота бывшего толстяка, которого ещё можно назвать массивным, но ни капли лишнего жира, никаких складок, — просто мясистое тело, покрытое компактной защитной жировой оболочкой, истончающейся на конечностях; необыкновенно красивые кисти. Соблазнительный, харизматичный колосс с замечательным телосложением; ещё следует упомянуть тёплый бархатный голос, меняющийся в зависимости от настроения и в моменты переживаний становящийся излишне громким; аппетит, который можно принять за булимию; и незаурядную работоспособность; однако этому сильному телу были знакомы болезненные скачки настроения: гигант страдал от неуверенности, стыда и навязчивых идей — от страха быть осмеянным: жирдяй, пузан, боров или просто толстяк; от гнева, вызванного обидными словами или тем, что женщины могут отнестись к нему с пренебрежением; в общем, от самых разных опасений — главным образом от отвращения к самому себе, ворочавшегося в желудке противным комком. Это мощное тело, находящееся под неусыпным контролем — часовой осмотр из-за соринки, попавшей в глаз, тщательное увлажнение после прикосновения солнечных лучей, выявление причин внезапно севшего голоса, ревматических болей, усталости, — было самым большим несчастьем Вирджилио, его одержимостью и его триумфом, потому что отныне он нравился, в этом не возникало никакого сомнения: стоило лишь посмотреть, как прогуливается по его фигуре взгляд Роз; теперь эти вредины, завидующие его успеху, больше не осмелятся утверждать, тихонько посмеиваясь, будто он стал врачом лишь для того, чтобы научиться обуздывать себя, управлять своими настроениями, укротить свой метаболизм.

Один из лучших интернов Парижа, Вирджилио прошёл годы учёбы семимильными шагами, сократив их до двенадцати: он совместил практику в университетской клинике и ассистентуру в хирургии, тогда как большая часть студентов, сделавших тот же выбор, училась пятнадцать лет; у меня нет средств на долгую учёбу, любил повторять медик, кокетничая: я не из той среды; он намеренно изображал из себя мрачного, недалёкого итальянца — сына нелегального иммигранта, ставшего трудолюбивым биржевым маклером; необычайно сильный в теории, Брева в то же время был практиком от Бога; гордый и взрывной, с атлантическими амбициями и неисчерпаемой энергией, он действительно вызывал раздражение и очень часто оставался непонятым; даже мать впала в панику от успехов сына, не веря в то, что интеллектуальная иерархия превзойдёт социальную; в итоге она начала смотреть на отпрыска весьма недружелюбно, задаваясь вопросами: как он такой уродился? из какого теста сделан? и вообще, за кого он себя принимает, этот мальчишка, впадавший в бешенство, глядя, как мать всплёскивает руками, а затем вытирает их о фартук, или слушая, как в день защиты его диссертации она беспрестанно причитает: в её присутствии в зале нет никакой необходимости, она всё равно ничего не поймёт, ей там не место, она предпочла бы остаться дома и закатить пир для него одного, наготовить пирожков и пирожных, которые Вирджилио так любил.

Сначала он выбрал сердце, потом кардиохирургию. Многие удивлялись, полагая, что Брева мог бы заработать целое состояние, выводя родимые пятна, впрыскивая гиалуроновую кислоту [115] в морщинки у глаз и делая инъекции ботокса для подтяжки подбородков, исправляя обвислые животы у многодетных дам, множа рентгеновские снимки тел, разрабатывая вакцины в швейцарских лабораториях, читая лекции о нозокомиальных инфекциях [116] в Израиле и в США или став каким-нибудь элитарным диетологом. Также Вирджилио сумел бы прославиться, выбрав нейрохирургию или даже хирургию печени: эти специальности считались особенно сложными — именно там применялись самые передовые медицинские технологии. А он выбрал сердце. Доброе старое сердце. Мотор. Насос, который поскрипывает, засоряется и вытворяет всякие фортели. Работа сантехника, любил повторять Брева: выслушать, выстучать, выявить поломку, заменить деталь, починить машину, — всё это мне вполне подходит; притворщик, ходящий вразвалку, намеренно принижал престиж избранной профессии: его мании величия льстило внимание слушателей.

Вирджилио выбрал сердце, ибо мечтал оказаться на самом верху: он сделал ставку на то, что аура загадочности и величия, окутывающая этот орган, засияет и вокруг него самого, так же как она сияла вокруг кардиохирургов, закалившихся в отделениях больниц, сантехники и полубоги. Потому что одно сердце могло превзойти лишь другое сердце — и Брева это быстро понял. Даже сдав свои позиции — теперь этой мышцы было недостаточно, чтобы отделить живых от мёртвых, — сердце всё равно оставалось главным органом, средоточием важнейших жизненных процессов, а в глазах непосвящённых — ещё и олицетворением всего пережитого. Более того, сердце казалось врачу совершенным механизмом — и в то же время оператором чего-то сверхъестественного; Вирджилио считал его краеугольным камнем всех понятий, выстраивавших отношения человека с его собственным телом, с остальными людьми, с миром дольним и горним; молодой хирург восхищался обилием слов, которыми описывают этот орган; удивлялся их магии, использованию его и в буквальном, и в переносном смыслах, «мышца» и «чувство»; наслаждался метафорами и идиомами, представлявшими сердце самой жизнью, и пословицами, наперебой твердившими, что сердце появилось первым, а исчезнет последним. Однажды ночью, сидя за столом вместе с коллегами в комнате для дежурств Питье-Сальпетриер и разглядывая фреску, намалёванную интернами, — красочный клубок из сексуальных сцен и хирургических актов, своего рода кровавая оргия, шутливая и извращённая, в которой среди колоссальных поп, сисек и членов мелькали портреты влиятельных лиц: пара Арфангов, чаще всего изображаемых в непристойных позах; левретки и миссионеры со скальпелем в руке, — Вирджилио рассказал о смерти Жанны д’Арк. В тот миг он превратился в гениального актёра: глаза блестели, как обсидиановые шары; он долго описывал, как пленницу доставили на телеге из её узилища на площадь Старого Рынка, где собралась огромная толпа, желавшая видеть Орлеанскую Деву; он подробно описал её хрупкую фигурку, облачённую в хламиду, которую заранее пропитали серой, чтобы воительница быстрее сгорела, описал слишком высокий костёр, палача Теража, поднявшегося на помост, чтобы привязать Жанну к столбу, — Вирджилио был воспламенён вниманием слушателей; он изображал всю сцену в лицах, завязывал воображаемые узлы: прежде чем умелой рукой поджечь вязанку дров, рука с факелом опускается к промасленным веткам; дым, летящий к небу; крики; призывы ещё не задохнувшейся Жанны; затем разом вспыхнувшая поленница — и неповреждённое сердце, которое обнаружили среди пепла: живая, красная плоть, — и палачу пришлось снова разводить огонь, чтобы уничтожить это сердце раз и навсегда.

Образцовый студент и выдающийся интерн, Вирджилио вызывал интерес всей больничной братии, но при этом не вписывался ни в одну из группировок, сформировавшихся благодаря общности интересов; с одинаковым радикализмом обличающий ортодоксальный анархизм, ненавистную «семейственность», кровосмесительные касты и пренебрежение законами биологии, Брева, однако, как и все остальные, был околдован Арфангами, заворожён их наследниками, пленён их лидерством и нестандартностью, очарован их здоровьем и силой, зиждущейся на численности, их качествами, вкусами и употребляемыми идиомами; он поражался их юмору, теннисным матчам на земляных кортах; он хотел быть принятым в их круг, приобщиться к их культуре, пить с ними вино, делать комплименты их матери, спать с их сёстрами, навязчивое желание, — и всё это сводило его с ума: он интриговал как помешанный, лишь бы достигнуть заветной цели, — такой же сосредоточенный на поставленной задаче, как заклинатель змей; а потом Брева ненавидел себя, просыпаясь в их домах на их простынях, злился на них, грубил им, оскорблял их: мужлан, медведь, загоняющий под кровать пустую бутылку виски «Чивас», бьющий лиможский фарфор и уничтожающий шторы из вощёного ситца; в итоге он всегда удирал, жалкий и растерянный.