Шрифт:
— Это Пекур, господа, — объяснял Павел Петрович, — знаменитый оперный актер придал менуэту всю ту грацию, которой этот танец ныне отличается, переменив форму «эс» (S), которая была главной фигурой танца, на форму «зет» (Z).
Император сам то становился в позицию S, то в позицию Z, искусно показывая разницу.
Оркестр играл знаменитый менуэт d’Exaudet и Павел Петрович сиповатым своим голосом стал подпевать слова:
Cet 'etang Qui s’'eteng Dans la plaine, R'ep'ete au sei’n de ses eaux Les verdoyants armeaux, O'u le lampre s’enchaine Un ciel pur, Un azur Sans nuage, Vivement s’y r'efl'echit, Le tableaux s’enrichit D’ima-a-a-age [2]2
Этот пруд, который ширится в долине, повторяет в лоне своих вод зеленеющие шипы, оцепленные виноградными лозами. Чистое небо, лазурь безоблачная там живо отражаются, обогащая картину изображения.
Император сделал низкий реверанс на последнем слове вельможам, которые, расплываясь в улыбках, подхватили нестройными, старческими голосами припев, случайно имевший как бы прямое указание на опасность постоянной перемены настроения властелина:
Mais, tandis que l’on admire Cette onde o'u le ciel se mire, Un z'ephyr Vient ternir, Sa surface D'un souffle il confond les traits, L'eclat de tant d'objets S'effa-a-a-ce [3]3
Но в то время, когда удивляются этой волне, в которую глядится небо, зефир летит и омрачает ее поверхность Единым дыханием он смешивает черты и блеск стольких предметов и исчезает.
К старым голосам вельмож присоединились молодые — прелестных монастырок — и следующую строфу за императором напевала, улыбаясь, вся зала:
Un d'esir Un soupir, О, ma tille, Peut aussi troublez un coeur O'u se peiut la candeur, O'u a sagesse brille Le repos, Sur ces eaux, Peut renaitre, Mats il se perd sans retour Dans un coeur dont l'amour Est mai-ai-aitre… [4]4
Желание, вздох, о моя дочь, может также взволновать сердце, где начертана скромность, где блистает мудрость. Спокойствие на этих водах может возродиться; но оно безвозвратно теряется в сердце, в котором любовь стала господином.
Вся зала разнообразно присела в глубоком реверансе вместе с императором.
И выражение лица и замечания императора передавались придворным и они восторгались, в то время тайно предаваясь разнообразным чувствам: одни — опасениям, другие — надеждам. Восхищение императора не может ли стать возвращением фавора? Тем более, что, казалось бы, Нелидовой, если платонизм отношений ее к государю не выдуман, нечего и делить с новой фавориткой… Так думали, конечно, те, кто не знал характера Екатерины Ивановны.
Сторонники Лопухиной, как сенсуалисты, не переставали питать уверенность, что двадцать лет всегда возьмут верх над сорока годами. Однако они не могли не отдать должного маленькой фаворитке. Нельзя было заметить лет в оживленном огнем вдохновения личике ее и в движениях стройного, маленького тела. Она влекла к быстрым ножкам своим восхищение зрителей. Что же, если мгновенная прихоть причудливого властелина опять переменит положение шахмат и сложившиеся уже сочетания придворных партий!.. Менуэт принимал неожиданно политическое, даже европейское значение…
Императрица сияла, обрадованная успехом Екатерины Ивановны, так как фавор ее не отнимал Павла Петровича у семьи. Граф Кутайсов и граф Ростопчин с трудом скрывали неудовольствие.
Невольно взоры всех с танцующей пары переходили на новую фаворитку, ее отца и мачеху. Но князь Лопухин, казалось, не замечал происходящего и беседовал со своими старыми друзьями, Гагариным и Долгоруковым, которых он с семьями побудил переселиться из Москвы в дома, стоявшие рядом с его, на набережной.
Княжна Анна Петровна в белом воздушном хитоне стояла у пьедестала статуи какого-то античного героя, остановив рассеянно-задумчивый взгляд глубоких, выразительных глаз на изменчивой картине вечернего неба в противоположном окне Возле нее рассыпался с французскою живостью в болтовне конногвардеец, шестнадцатилетний хорошенький мальчик, граф Александр Иванович Рибопьер. Красота Лопухиной носила кроткий, меланхолический характер. Выросшая в Москве, чуждая двору и свету в эту минуту Анна Петровна была далеко от великолепной залы Вспоминались ей родные липы московской усадьбы, игры детства и товарищ этих игр бывший в эту минуту далеко при армии, начинавшей свой марш по Европе.
X. Первый вальс
Император выразил Екатерине Ивановне восхищение, когда танец был окончен. Затем он сказал несколько слов графу Кутайсову, который с довольным видом направился к оркестру, а потом подошел к графу Рибопьеру и что-то ему передал.
Рибопьер сейчас же с глубоким поклоном пригласил княжну Анну Петровну Лопухину на ее любимый танец — вальс.
Шепот легким шелестом пробежал по рядам придворных. Теперь опять настроение переменилось. Те, кто было уныли — просияли, другим стало понятно, что всегда рыцарственный в отношении женщин император Павел хотел выказать тонкую учтивость к отставной фаворитке, но не более. Дамы были взволнованы. В первый раз в присутствии августейших особ должен был исполняться модный танец. Этим окончательно снимался запрет с вальса, что составляло само по себе событие большой важности.
Диц повел по струнам волшебным смычком своим и запел сладко и воздушно льющуюся мелодию постепенно вступали прочие инструменты и мелодия росла, усложнялась, вновь слабела и вновь гремела, и упоительное кружение звуков подняло и покорило все сердца.
Уже полный вечер стоял в садах и небеса гасли и белели с каждым мгновением. Золотой полоской блеснули вершины дерев, блеск сошел с них, и сады погрузились в тень. В огромные открытые окна теплые волны душистого воздуха почти не вливали освежения. Но звезды не проступали на небе. Белая, северная, болезненно-загадочная ночь ложилась на стогна столицы, молочным морем окутывая Смольный и удвояясь в беломраморном зале. Еще страннее теперь сияли огни бесчисленных свеч. Они придавали какой-то мертвенный оттенок лицам. Старческие черты проваливались синеватыми пятнами теней и казались осклабленными черепами. Но и молодые цветущие лица поблекли и призрачно изменились. Чудесно изменилась и княжна Лопухина, но изменилась к лучшему. Ее матовая бледность стала сверкающей белизной слоновой кости. Подхваченная ловким кавалером, она понеслась по окружности зала в свободном его пространстве, и ее черные кудри развевались как змеи, ее черные печальные глаза стали бездонно глубоки, она вся была страсть и упоение и, казалось, упав на руки юноши, переносилась волшебной силой вдохновения.