Раздевать Сашу к ночи явился его лакей и друг детства, ныне уже совершеннолетний молодой человек Саввушка. Они вместе играли, учились, прокази ли, и теперь Саввушка с благоговением и восторгом взирал на своего барина, камергера и кавалера посольства. Саввушка был бледнолицый, белокурый, с большими голубыми глазами, чрезвычайно вежливый, набожный и начитанный юноша. Он даже сочинил нежную песню, какие в моде были тогда, и она была напечатана в журнале «Трудолюбец отдыхающий», серенькие листочки коего выпускал в свет знакомый его бакалавр богословия. Саввушка долго слушал рассказ молодого своего барина о венской жизни. Когда же тот спросил о петербургских новостях, то вздохнул и сказал: «Худо, очень все худо!» На вопрос, что же именно так уж «худо», Саввушка выложил целый ворох слухов, обращавшихся в среде дворовых столицы и крепостных мужиков, бывших здесь на оброке. Говорили разно. Но все приходили к тому, что надо ждать большой перемены. Слухи, шедшие от дворовых богатых домов Петербурга, были неблагоприятны императору Павлу Петровичу. Слуги здесь разделяли недовольство господ и толковали, что государь всю гвардию хочет перевести и всех офицеров выслать и заменить иностранцами, что собрался жениться на актрисе Шевалье, а государыню постричь в монахини, великих князей запереть в Шлиссельбурге, что, наконец, дрожа и оглядываясь, шептал Саввушка, государь сошел с ума и доктора, сколько ни лечат, вылечить его не могут; толки оброчных крестьян были прямо обратного содержания; все симпатии их, как и вообще простого народа, были на стороне Павла; оброчные толковали, что государь в великой опасности, что господа задумали извести его за то, что полегчил крестьянам — повелел три дня в неделе править барщину, а три — работать на себя самих; за это господа и возненавидели царя-батюшку, да за то еще, что при восшествии своем на престол повелел и от крепостных крестьян присягу принимать, чего прежде того не бывало; и тем государь народу давал волю, становились крепостные наравне с вольными, значит, но сенаторы, вельможи и бояре вольность в указе подскоблили, а царя окормили, так что он лишился рассудка. Таким образом, слухи сходились в этом пункте: Павел Петрович явно ославлен был умалишенным. Когда же Саша рассказал о несчастных офицерах, Саввушка вдруг сообщил, что всюду говорят, что государь невзлюбил казаков и задумал всех перевести, а для того погонят их воевать Китай, через великие степи, где все они с голоду должны помереть. Саша изумился, как мог проникнуть в народ, хотя и искаженный, слух об индийском походе, о чем сообщал ему принц де Линь в Вене как о величайшей дипломатической тайне. Очевидно, немного на свете мудрецов, следующих золотому правилу его родителя.

Пополнив всеми рассказами Саввушки первые впечатления петербургской жизни, Саша уснул крепчайшим сном и встал по утру совершенно бодрый, веселый, кипящий энергией. Утро посвятил он на посещение некоторых из своих товарищей, и еще при этом наслушался всякой всячины. Множество знакомых домов были заколочены, и хозяева их со всей семьей и дворней перекочевали в поместья, подальше от греха. Многие знакомые гвардейцы были высланы. Опала при этом постигла их семьи и родных. Петропавловская крепость была переполнена. На гауптвахте ежедневно собиралось самое разнообразное общество. Кто попался с жилетом или круглой шляпой, в коих почитался революционный дух, кто произносил в обществе слова, исключенные по высочайшему повелению из русского языка и замененные другими; то какая-либо дама при встрече с государем не выскочила достаточно стремительно из экипажа; то другая не сделала достаточно глубокого реверанса, боясь перемочить в луже, среди которой судьба судила ей повстречать Павла Петровича, свои юбки. Бесчисленные анекдоты передавались товарищами Саше. Самые необыкновенные распоряжения сменялись еще более удивительными, отменялись, и внезапная отмена служила источником новых притеснений обывателей, действовавших по старому повелению, не ведая об его отмене, и попадающих впросак. Действительно, казалось, что какой-то злой дух издевается над столицей или расстроенный ум приводит все в хаос и на каждом шагу ставит затруднения, ввергает в несчастья и бедствия, приводит к разорению, лишает покоя и уверенности в безопасности, в завтрашнем дне. Понятным становился этот единодушный голос, что государь помешался.

Рибопьер пробовал заступиться за государя, приводя в пример положение возвращенных из ссылки офицеров, о котором государь, конечно, и не подозревает. Не делается ли то же постоянно начальниками, именем государя применяющими так его распоряжения, что из благих намерений монарха проистекают бедствия. Желая погубить государя, вызвать общее недовольство, эти начальники… Крики негодования, насмешки, хохот прервали рассуждения Саши.

— Видно, что ты долго пробыл в Вене и не испытал на себе всего того, что испытали мы, если можешь заступаться за тирана! — кричал один.

— Это правление ужаса! Это позор Европы! — кричал другой.

— Доколе же нами будет распоряжаться умалишенный изверг? — кричал третий.

И все смешалось в общем хоре.

— Конституцию! Пора обуздать зверообразное самовластие! Мы довольно терпели. Нам нечего терять. Хуже быть не может. Один уже конец! Это продлиться долго не может!

Саша припомнил слова родителя, что теперь заступаться за Павла неприятнее и даже опаснее, нежели поносить его. Он умолк и перевел беседу на венские маскарады.

К трем часам он поехал к Ливенам. Они жили на Большой Миллионной, как раз напротив казармы первого батальона Преображенского полка.

Там он в самом деле застал и военного губернатора Палена и длинного, сухого, накрахмаленного и важного графа Бенигсена.

Пятнадцатилетняя прелестная женщина-ребенок, Дашенька Ливен, с золотистыми локонами и глазами-сапфирами, с тоненькой шейкой, прозрачными ручками, весело болтала около мужа, молодого идеального немца, высокого и стройного графа Христиана Андреевича, в 25 лет невступно генерал-адъютанта, военного министра и начальника военно-походной императорской квартиры.

Военный губернатор Пален сидел на обычном месте у вощеного круглого столика, на котором стоял необходимый ему огромный графин с лафитом, разбавленным водой. Пален ежедневно заезжал к Ливенам провести с ними час-другой.

Этот огромный, широкоплечий, лобастый немец все время сыпал шуточками и прибауточками, смешил Дашеньку и забавлял ее рассказами о различных приключениях столичного дня. Как начальнику полиции, ему было известно решительно все.

Когда же Палену надо было сообщить нечто важное военному министру, Дашеньку выпроваживали, и она, надув губки, уходила, жалуясь, что эти несносные дела отнимают у нее мужа даже в те немногие часы, когда он свободен от служебных обязанностей.

Если при этом присутствовал граф Бенигсен, то он не произносил ни слова. Но время от времени Пален просил его справиться у своей «памяти». Тогда Бенигсен методически и не спеша доставал толстейшую записную книжку, всю исписанную бисерным готическим письмом и, отыскав страничку, подносил ее Палену. Тот читал и возвращал книжку, каждый раз хваля осведомленность и отчетливость Бенигсеновой «памяти».

Появление Саши Рибопьера встречено было супругами Ливенами с живейшей радостью. Военный министр обнял Сашу и поздравил с благополучным прибытием в отечество.

Дашенька, протянув ему ручку для поцелуя, выразила удовольствие, что теперь возвратился один из лучших вальсеров Петербурга.

— Как княгиня Гагарина будет рада! — воскликнула Дашенька. — Она всем жалуется, что после вашего отъезда ей не с кем вальс танцевать! Садитесь, однако, и послушайте ужасно потешное, что нам милый Пален рассказывает.

Огромный Пален с ужимками буффона налил стакан лафита и выпил залпом, заливая «танталову» жажду, обычно пожиравшую его внутренности. Потом продолжал рассказ, прерванный появлением Рибопьера, состоявший в том, что у какой-то княгини, большой кокетки, есть маленькая обезьянка. Эта обезьянка, привязанная на длинной цепочке, жила в чуланчике, рядом с уборной княгини. Но однажды в ее отсутствие порвала цепочку и пробралась в уборную. А так как из своего чуланчика она хорошо могла видеть все, что делала около туалета ее хозяйка, то и не преминула заняться украшением своей особы. Все коробки, флаконы были открыты. Обезьянка облила себя всевозможными духами, потом вымазалась помадой от макушки до кончика хвоста; затем высыпала на пол всю пудру и тщательно в ней вывалялась…