Шрифт:
Серебристый неудержимый смех Дашеньки прервал военного губернатора.
— Ах, как потешно! Какая прелесть! — воскликнула она, хлопая в ладони. — Рассказывайте, что было дальше, милый Пален! Рибопьер, слушайте, слушайте! Наверно в вашей Вене не бывало такого удивительно смешного?
— Il se regarda au miroire, — продолжал Пален, — et, satisfait de cette transformation, il la rendit comp'ete en s'appliquant du rouge et des mouches, ainsi qu'il l'avait vu faire sa maitresse; seulement il se mit le rouge sur le pez, et la mouche au milieu du front… [11]
11
Она посмотрела в зеркало и, довольная этим преображением, решила его сделать полным при помощи румян и мушек, как видела она, поступает ее хозяйка; только румяна она положила себе на нос а мушку прилепила посреди лба.
— Le rouge sur le nez! xa! xa! xa! — в восторге залилась, как серебряный колокольчик, звонким смехом Дашенька. — Et la mouche au milieu du front! xa! xa! xa! Рибопьер вы только себе представьте: Le rouge sur le nez!
— Ce ne fut pas tout! [12] — продолжал Пален.
— Обезьянка прикрыла верх хвоста кружевным чепчиком княгини, ленты же обвязала вокруг пояса, и внезапно, когда меньше всего ее могли ожидать, посреди ужина появилась в столовой, вскочила на стол и побежала через блюда, все опрокидывая на пути, к хозяйке. Дамы подняли крик. Они думали, что это появился дьявол. Все вскочили. Но когда рассмотрели, что это любезный Альманзор, — так звали обезьянку, — подняли общий дружный хохот.
12
Это еще не все.
— Милый Альманзор! Какая прелесть!
— Христиан! Непременно купи мне обезьянку! — обратилась Дашенька к мужу.
Военный министр, однако, рассудительно заметил:
— Я нахожу, что обезьяны весьма потешны, если смотреть на них издали, но держать их в апартаментах невозможно. Они там позволяют себе всякие шалости и от них замечается нечистота и дурной запах.
— Совершенно верно, — сказал Пален, — обезьяны потешны издали. Но иметь постоянно общение с глупой, избалованной, злой и нечистоплотной обезьяной в апартаментах, слуга покорный.
И Пален, подмигнув Бенигсену, захохотал. Гримаса улыбки исказила вытянутое лицо графа. Что касается Ливена, то он опустил глаза и придал лицу самое безразличное, «общегвардейское» выражение.
Заметив, что Рибопьер, видимо, не расположен потешаться рассказом о проказливом Альманзоре, а последняя выходка Палена насчет «обезьяны в апартаментах» повергла его в недоумение, военный министр завел с ним серьезный разговор о последних военных действиях итальянской армии. Рибопьер готовился перейти к мучившему его делу несчастных офицеров, когда появился лакей и доложил Ливену:
— К вашему сиятельству с повелением государя императора флигель-адъютант полковник Альбедиль!
И сейчас же в гостиную скорым шагом в полной парадной форме вбежал запыхавшийся толстый, курносый, низенький, коротконогий немец.
Остановившись во фронт, он выпучил глаза и громко проговорил:
— Имею честь доложить вашему сиятельству, что государь император мне высочайше повелеть соизволил доложить вам, что ваше сиятельство изволите быть…
Полковник Альбедиль остановился, багровый, с выпученными глазами, широко раскрытым ртом и выражением крайней степени ужаса на толстом лице.
Это было до того неожиданно и комично, что Дашенька опять расхохоталась, как звонкий серебряный колокольчик.
— Дурак! — вдруг выпалил Альбедиль, и схватившись за голову, жестом полного отчаяния, повернул направо кругом и со всех ног бросился вон из гостиной. Он питал глубочайшее почтение к Ливену, начальнику военно-походной императорской квартиры и его непосредственному командиру и преисполнен был чувств беспредельной к нему пре данности. Поэтому необходимость исполнить столь своеобразное повеление государя повергло его в неописуемый ужас и горе.
— Вот она, — обезьяна в апартаментах! — проговорил сквозь зубы граф Пален.
Дашенька, еще не понимая, что такое произошло, продолжала смеяться. Ливен был мертвенно бледен, яростно сжимал кулаки и кусал себе губы, стараясь овладеть собой.
— Не хотите ли стакан лафиту? — предложил, посмотрев на него проницательно, Пален.
Но хотя Ливену и было всего 25 лет, он не даром занимал третий год пост министра. Совершенно овладев собой, он попросил Дашеньку прекратить смех, неуместный, когда дело идет о неудовольствии государя.
— Дело весьма серьезно, Дашенька, друг мой! Если государь так на меня разгневался, то, может быть, я уже не министр и не генерал-адъютант ничто. Может быть, сейчас… — он не договорил.
— Все может быть! — сказал себе под нос Пален.
Слова мужа привели впечатлительную Дашеньку к другой крайности. Она вдруг смертельно напугалась, всплеснула руками, и на ее сапфирах забегали слезинки.
— Боже мой! Чем же ты прогневал государя? — воскликнула она.
— Решительно не могу уразуметь. Кажется, ничего такого… Ах, Боже мой! — вдруг вскричал Ливен, ударяя себя по лбу. — Вспомнил! Ах, Боже мой! Как я мог забыть! Какая неисправность! Я погиб, пропал! О, Боже мой!