Шрифт:
— Чего молчишь? Говори, кто ты и откуда. Раньше здесь я видел тебя, но недосуг было спросить.
Как завороженные слушали князь и дружинники исповедь Лагира, полную страдания и скорби. И когда Он поведал о своей матушке, которую предал священному огню на берегу Меотийского озера, вдруг из числа гридней вышел доселе молчавший человек со шрамом через все лицо и обратился к Диру:
— Княже, он действительно говорит правду, я знаю этого алана, вернее, его отца. Да, да… — повернулся он к Лагиру. — Твой отец, когда я исколол рожнами ромея и его телохранителя, прятал меня некоторое время у себя, пока я не ушел в степи. А ты уже тогда служил в херсонесском гарнизоне. Прости его, архонт Дир. За его неразумность прости, хотя за дерзость ему всыпать бы не мешало. Слишком горяч…
— Счастье его, что я сам таков! Ладно, прощаю… Раз и ты просишь за него, Еруслан. Так и быть. — Дир окинул быстрым взглядом ладную, крепкую фигуру алана и предложил: — Хочешь в мою дружину? Тем более рубить мечом тебе не привыкать…
— Княже! — вдруг бухнулся на колени Лагир. — Благодарю тебя за доброту и доверие, но допусти меня до двора, где суда строят… Хочу мастеровым быть, живописцем, красками хочу писать по корабельному древу… Сплю и во сне сие вижу. Княже, после церковного подвала, где смерть ожидал, не могу больше лишать жизни других… Прости, если опять сказал что дерзостно.
— Раз не хочешь… Проводи его, Еруслан, до Почайны, найди на вымоле [123] боила Вышату [124] и скажи — пусть возьмет этого человека к себе и даст в руки краски.
Со Старокиевской горы Еруслан и Лагир спустились к реке Глубочице, впадающей в Днепр. На ее берегу, возле дикорастущих яблонь, Еруслан предложил остановиться. Отстегнул от пояса меч, положил рядом боевой топор, снял ярко-синий плащ, сел на поваленное дерево и пригласил алана:
123
Вымол — пристань.
124
Боил Вышата — прадед Яня Вышатича, рассказавшего в 1106 году Нестору-летописцу, автору «Повести временных лет», о перевозе на Киев со стороны Днепровской, «того ради и глаголют, яко град Киев зделан на перевозе».
— Садись, земляк… У меня в торбе есть вино и немного еды. Выпьем, закусим и побеседуем. Не возражаешь?
— Еще бы возражать!.. — улыбнулся алан. — Спасибо тебе, Еруслан, отвел от меня беду.
— Благодари своего отца. За его доброе сердце…
— Когда умер он, без меня его предали огню. Так и не проводил его в последний путь. Да что там говорить, и мать бы свою не увидел, и Меотийское озеро, если бы не Доброслав и Дубыня…
— А знаешь, Лагир, я однажды пожалел, что спас их вместе с ромеями от гибели, когда в хазарских степях на них напали угры…
— Это почему же? — искренне изумился алан.
— Вот и я так поначалу удивился… Я ведь после того, как ушел в степи, сколотил из таких же горемык, как сам, «черную» шайку, и стали мы грабить ромеев, хазар и богатых людишек, жгли дома, резали и убивали. Уж очень я зол был на них за свою поруганную женку, которая, бедняжка, не вынесла позора и вскоре повесилась…
— Значит, моя мать, когда жива была, о твоей жене мне рассказывала, и о тебе тоже… А женку твою, Еруслан, люди не в яму бросили, как удавленницу, а сожгли в священном огне, по закону добрых язычников…
И вдруг Лагир увидел перекошенное лицо Еруслана, который по-детски всхлипнул, и из глаз его покатились крупные слезы.
— Ну, ну, — укорил его алан. — Не пристало мужчине…
— Я понимаю, Лагир. Но как вспомню про свою голубку, про ее несчастную судьбу, и сердце будто кто сжимает клещами… Голубка и есть, кроткая, ласковая, добрая душа, все хотела иметь детей, да почему-то Дидилея от нас отвернулась… А может, это и к лучшему?.. Что было бы с ними после случившегося?..
— Ты не прав, Еруслан, богиня не отвернулась, она знала о вашей судьбе и не давала детей… Ты ее можешь только благодарить за это.
— Хорошо… Так вот, Лагир, со своими кметами я как-то оказался недалеко от Сурожа. Встали мы в лесу на постой у костра. Гляжу, мои головорезы тащат в сетях двух вооруженных человек и огромного пса, похожего на волка. Вытряхнули их из сетей, и вдруг один из них назвал мое имя… Вгляделся я в него и узнал Дубыню, бывшего парилу, тоже находившегося в бегах… Так я познакомился и с Доброславом Клудом. Сказали они, что недалеко от места, где мы остановились, стоят убитые люди в белых саванах, прислоненные к деревьям. Надобно их похоронить по-человечески… Оказалось, что их порешили ромеи за то, что не полную дань отдали, и выставили их во устрашение другим. Ромеев мы, конечно, всех истребили, а их тиуну и еще одной сволочи жуткую казнь устроили — вытянули им половые члены. В тот раз особого расположения к ромеям у Доброслава и Дубыни я не заметил, наоборот, если бы не они и не их пес Бук, нам бы пришлось с ромеями повозиться, и не одной бы жизни моим людям стоила эта заминка…
— Так, значит, Клуд сумел свою собаку повенчать с волком, значит, Бука родила ему хорошего зверя! — воскликнул Лагир.
— Ты знаешь и это?
— Знаю. Доброслав рассказывал.
— А потом, когда я надумал уйти к Борисфену и устроил на солеварнях погром и поджоги, в хазарской степи снова встретил Доброслава и Дубыню, которые сопровождали ромеев. На них напали угры, они уже окружили их и взяли бы живыми, не подоспей я со своими кметами. Среди ромеев я обратил внимание на двух человек — на одного, в серебряном шлеме, которого звали Ктесием, и на другого — во всем черном. Доброслав и Дубыня с Константином-философом, посланником от василевса, продолжили путь в Хазарию, а мы отправились к границе Руси.