Шрифт:
Рита была в своей одежде – может, ей еще не выдали медицинской формы: в дешевых джинсах и кожаной куртке. Она еще не успела потерять живого цвета лица. Под курткой была видна голубая майка. Я уже знал, насколько Маргарита небрежна в одежде, впрочем, это входило в ее образ – из нее получилась бы славная цыганка. Я был рад, что она жива и здорова.
– Рита, – сказал я. – Как ты тут устроилась?
Она меня не узнала.
Но вскочила. Она боялась. Она прижимала к груди белую тряпку.
– А это Ким, – сказал я, – он тоже из Меховска, ты его не помнишь?
– Слушай, уйди, а? – попросила меня Рита. – А то я сержанта позову.
– Я сам сержант. – Я постарался успокоить ее улыбкой. Рита боялась и не любила меня. Я был ей противен – это шло из подсознания, она верила в то, что я убил ее Аркашу, хотя и не помнила никакого Аркашу.
Если бы я знал кого-нибудь из ее друзей или подруг – я бы попытался превратиться в какое-нибудь существо, приятное ей. Но я никого не знал. А превратиться в Аркашу я не посмел – это было бы жестоко и могло вызвать бурную реакцию.
– Но ты-то помнишь Риту Савельеву? – спросил я у Кима.
– Пойдем, – сказал Ким. – Мы тут не нужны.
– Ну хорошо, – сказал я. – Когда ты обживешься, Рита, я вернусь. И ты перевяжешь мои раны.
– Ребята, идите по своим делам, – сказала толстуха. – Не вяжитесь. Мы вам не девки. Понял?
– Я не имел в виду ничего плохого, – сказал я. – Просто мы раньше были знакомы.
И я внушал ей: мы были знакомы, я твой друг, я твой друг... но барьер в ее памяти был настолько тверд, что она не могла и не хотела меня вспомнить.
Ким потянул меня прочь.
– Ну и госпиталь, – сказал я, когда мы отошли немного и я оглянулся посмотреть, как они режут бинты. Рита смотрела нам вслед. Я помахал ей. Она неуверенно подняла руку и уронила ее.
– Ну теперь пойдешь со мной? – спросил Ким.
– Как договорились, – сказал я.
Мы выбрались из канавы и снова пошли по траншее, которая вела в тыл.
– Так ты тоже Риту не помнишь? – спросил я Кима.
– Ты эту имеешь в виду? – Он показал в сторону госпиталя.
– Вот именно. Ведь когда мы были в рефрижераторе, ты ее еще узнавал. Значит, нашей памятью они занялись уже здесь.
– Не говори загадками, – сказал Ким.
Мы шли по траншее, и нам никто не встретился. Наверное, отдыхали перед боем в своих ямах.
– Мне любопытно понять, – сказал я, – что сохранилось в твоей голове, а что пропало.
– Я улицу помню, на которой я родился.
– И какая это была улица?
– Обыкновенная улица... – Он сделал усилие, вспоминая, как она называлась. Потом сказал: – Пушкинская улица. Точно помню. Пушкинская. – Он обрадовался, что вспомнил. – Теперь нам легче будет найти.
– А ты и город забыл? – спросил я.
– Почему. Помню... Сейчас выйдем наверх, посмотрим и сориентируемся.
Он был прав – вскоре траншея кончилась, и нам пришлось выбираться наверх. Мы оказались на длинном холме, словно насыпи братской могилы. Левее, ближе к реке, в низине, сколачивали помост. Рядом была яма и лежал столб с перекладиной.
– Все это очень похоже на виселицу, – сказал я.
– Да кончай ты! – рассердился Ким. – Ну кому здесь нужна виселица?
– Виселицы, мой друг Горацио, – сказал я, – самое распространенное украшение тыловых областей Войска Донского.
– Цитируешь?
– А ты и грамотный притом?
– А почему я должен быть неграмотным? – удивился Ким.
– Может, ты и в школе учился?
– И в техникуме, – сказал Ким.
– В каком?
Вот этот вопрос натолкнулся на заслонку в его мозгу. До того он отвечал как бы автоматически, как в рассказе Чапека, – там следователь допрашивает свидетеля по аналогии: Лицо? – Нос! – Нос? – Горбатый... – Труп? – Яма. – Забор?.. И так далее.
Но когда я спросил о техникуме, должна была включиться часть мозга, отвечающая за сознательную деятельность. А она была блокирована.
Я посмотрел вперед. Перед нами плыла легкая мгла. Но сквозь нее, как только она чуть рассеялась, я увидел очертания города. Смотри-ка, он есть на самом деле! Я уж думал, что он – выдумка, чтобы подольше продержать нас в этой Боснии.
– Вот и пришли, – сказал я, показывая на город.
– Сколько до него идти? – спросил Ким.
– Может, тут трамваи ходят? – предположил я.