Тот отбежал, не стал наносить последнего удара.

Может, он был прав.

Наш рыцарь прополз три или четыре шага на коленях, потом поднялся на ноги, сделал еще два шага и упал.

Надин уткнулась головой в рукав Коршуна.

Враги прыгали от радости – эта победа помогала им в сегодняшнем бою. Есть такое правило: чей богатырь побеждает, те почти наверняка выигрывают весь бой.

Несколько служителей, помощников палача, выбежали на поле, подхватили тело мертвого рыцаря специальными крючьями и потащили к носилкам. Того, чужого, рыцаря подхватили под руки медики, и один из них стаскивал с него куртку с пластинами, а второй обматывал раненую кисть.

Само поле быстро пустело – вот-вот начнется настоящий бой.

В разные стороны разошлись судьи и ассистенты.

– Прости, – сказал Коршун Надин, – мне пора.

Она сразу послушно отошла от него. Он поднял ладонь – на ней были красные кровоточащие полумесяцы.

– Ой, это я?

Коршун бы зализал их – но как залижешь в маске? А в боевой период снять маску – воинское преступление.

– Ничего, – сказал Коршун, – заживет. Это пустяки. Ты беги к госпиталю. Там безопаснее.

– Береги себя, – сказала Надин.

– Уж я постараюсь, – ответил Коршун.

Пока тыловые люди и бродяги разбредались с поля боя, в траншеях и штабных ямах уже кипела работа – вот-вот начнется настоящий бой.

Коршун оставил на связи Мордвина, а сам пробежал к канаве, в которой сидела дюжина старослужащих солдат, ожидая, что именно там, через овраг, ублюдки могут прорываться.

Солдаты рыли себе укрытия – конечно, надо было бы сделать это пораньше, но грустная история с Шундараем и затем совещание на командном пункте полка задержали Коршуна. Он должен был проверить, как его солдаты готовы к защите канавы. Справа начинались корпуса санатория, он когда-то стоял на берегу речки, но речка превратилась в грязную канаву, да и сами корпуса стали грудами трухлявых бревен и кирпича. Оттуда Коршун нападения не ждал, хотя бы потому, что ублюдки тоже знали, что развалины санатория – дурное место и тот, кто побывал там, заболевал неизлечимой смертельной болезнью. Доктор сказал, что там радиация, но никто не знал, что это такое. Коршун помнил... вот-вот вспомнит как следует. Но до конца не вспомнил. На краю санатория они похоронили Попугая. Потому что иначе его надо было тащить в общую вонючую яму, как раз за местом казней, там водились страшные гады, которые пожирали трупы, а заодно могли сожрать и могильщика. А здесь, в земле, Попугаю удобнее и не так страшно – правда, было нелегко выкопать яму, а потом затоптать ее и завалить сучьями и бревнами, чтобы никто не догадался, – ведь хоронить в санатории – воинское преступление. Но никто не продал, никто не настучал. Даже Дыба не догадался. Дыбу кто любит? Никто. Дыбе плевать на людей. А люди понимают, что если они не будут держаться друг за дружку, то их всех перебьют. Известно, как ублюдки друг за друга стоят, попробуй только убей кого-то – весь его род поднимется против тебя. Но это было в мирное время. Теперь все враги всем.

Коршун с некоторой тревогой поглядывал на развалины санатория. Конечно же, оттуда не должны напасть, но вдруг они привезут на фронт зеленых новичков – им ничего не скажут про радиацию и пошлют? А потом будет поздно.

Коршун отделил двух дружинников, братьев Гор, хорошие ребята, но очень хотят вернуться с войны живыми. Он им приказал глаз не спускать с санатория, если какое-нибудь там движение – сразу сообщить.

– А ты где будешь, комроты? – спросил старший Гор.

– В начале боя я с вами побуду, – сказал Коршун. – А если возникнет нужда, перейду на командный пункт.

Он почувствовал, как люди вздохнули с облегчением. Казалось бы, что может один лишний человек, комроты без году неделя, но все же они не останутся одни. У солдат, подумал Коршун, есть сходство с детишками, как в детском саду. Они сами пугают себя страшными рассказами про черную руку, сами плачут от страха, но если с ними воспитатель, то никакая черная рука не страшна. Они будут искренне над ней смеяться. Странные мысли приходят иногда в голову, и не знаешь, насколько они твои, насколько они принадлежат другому человеку – твоему предыдущему рождению. Ведь стоило ему подумать чуть глубже, копнуть в собственной памяти, и оказывается, что он не знает, что такое детский сад. Сад? Значит, там деревья. А на них плоды – или листья?

– Коршун, я думаю, что пора нам выползать к тому концу канавы, – сказал старший Гор. – Они пробираются оттуда.

– Погоди, – сказал Коршун, – я сам посмотрю.

Он пополз до конца канавы, теперь надо было перебраться через старый обсыпавшийся бруствер. Но неприятное предчувствие не оставляло его. Коршун снял каску и приподнял ее над бруствером.

Со звоном в каску ударилась стрела.

Лучник притаился рядом.

– Шагов пятьдесят, – сказал Золотуха, оставивший свой взвод и пришедший сюда. Его тоже привело сюда недоброе предчувствие – это важное качество на войне, оно помогает выжить. С Золотухой прибежали четыре камнеметчика.

– Молодец, – сказал ему Коршун, сползая в канаву. – Вели своим людям быстро пробежать к самым развалинам. Оттуда легче стрелять. Но только по моему приказу.

Потом он обратился к своим солдатам:

– Сейчас нам придется нелегко. Мы даже не знаем, сколько их, – как всегда, эта долбаная разведка ничего не сообщила.

– Так ведь воздушный шар сбили! – напомнил Золотуха.

– По боевым точкам! – крикнул Коршун.

Солдаты разбежались вдоль канавы, затаившись в тех пробитых заранее выемках, откуда можно было бить из арбалетов.

Коршун велел Золотухе оставаться в канаве, а сам побежал к завалам санатория – там уже сидели, затаились за бревнами камнеметчики. Откуда-то справа донесся нестройный крик – там началась рукопашная. Что-то слишком рано для боя – кто там? Третий батальон? Ну ничего, отобьются, у них потери не такие, как у нас. Один из солдат вдруг охнул и свалился в канаву. Хвост стрелы торчал из прорези для глаз. У ублюдков были хорошие лучники. Тут же начали отстреливаться наши. Коршун видел, присев в канаве, как солдаты натягивали тетиву, прицеливались, и стрелы со свистом уходили прочь.