В поле один воин

Аннотация

Рассказ Германа Матвеева «В поле один воин» был опубликован в журнале «Костер» № 2 в 1939 году.

На улицах небольшого уральского городка пустынно. Изредка галопом проскачет конник да пробежит бездомная собака. Обыватели попрятались по домам. Не дымят заводские трубы, в домне медленно стынет чугун. Его не успели выпустить, и он превратился в громадную глыбу, или, как здесь называют, — козел. Рабочие ушли на фронт. Далеко за городом бьют орудия. Сутки напролет идет бой. Красная Армия с трудом удерживает наседающие полчища Колчака. Силы мало. Снарядов нет. Каждый патрон на учете. Не выдержать. Все чаще и ближе рвутся снаряды. Уже слышны ружейные выстрелы. Город поспешно эвакуируют. Уходят последние эшелоны с беженцами. В караульном помещении — лихорадка. Приказано снимать людей с постов и быстро грузиться. Карнач и разводящие бегают по городу потные, измученные… Только бы успеть. Посты расположены в разных концах у складов, погребов, на станции, около моста. Разрывы снарядов зачастили, затакал пулемет. Где-то прорвали фронт и клином отрезали восточную часть города. Никита Зимин стоит на посту у пороховых погребов. Погреба вырыты за восточной окраиной. «Мундир английский, Погон французский, Табак японский…» мурлычет Никита, поглядывая по сторонам. Впереди высовываются из-за кустарника красные крыши домов. Слева торчат мертвые трубы завода. Справа холмы волна за волной катятся вдаль и там вырастают в мохнатые горы. Это и есть Урал. Как-то тут все по-другому. Незнакомо и хорошо. Об Урале мечтал Никита с детства. Где-то здесь, на Урале, было спрятано его счастье. Родился Никита в деревне на Сибирском тракте. Отец кузнечил — ковал лошадей, чинил телеги и тарантасы проезжих господ и чиновников. Часто говорил он сыну, взмахивая молотком: — Приглядывайся. Вырастешь, на Урал поедем. На завод поступим. Вот заживем. Завод тебя человеком сделает. Понимал Никита, что отец тоскует по заводу. Морозными ночами дома рисовал отец чудесные картины перед сыном. Забудется, руками машет, выкрикивает непонятные слова: — Долбай!.. Шлак выпускаем! Маленький Никита стоит не дыша. Руки сами повторяют за отцом все жесты. — А плавка-то как молоко. Светлая, простым глазом глядеть невозможно. Как брызнет. Искры такие, что фейерка. И пошла… По жолобу бежит, играет, играет… Часто рассказы перебивала мать. — Что ты голову морочишь! Не слушай, Никита! Ад кромешный эти заводы. Отец сердито машет рукой и уходит. Тогда мать рисует другое. Перед Никитой встают картины кошмарного труда, рабочие бараки, костлявые в лохмотьях дети, слезы жен и матерей. Кто прав? Мать или отец? Хотелось верить отцу. Мужество, красота, сила были с ним. Мать рассказывала знакомые вещи. Слезы, каторжный труд, голод мальчик видел и здесь. И не только это видел он. Не проходило месяца, чтобы не прогнали по этапу большую партию кандальных по тракту. Рано узнал Никита слова: жандарм и политический. Знал он, зачем мать в ненастную погоду кладет на скамейку перед домом на ночь краюху хлеба, соль, спички. Беглым, бродягам… «Погон французский. Табак японский…» Вчера, перед уходом в караул, разговорился Никита с комиссаром и рассказал ему свои детские мечты об Урале и как неожиданно попал он сюда. Рассказал об отце-фронтовике, которого хотелось разыскать. Последнее письмо от него семья получила из Питера больше года тему назад. Комиссар говорил о себе, потом бойцы, окружившие их плотным кольцом… и так задушевная беседа затянулась далеко за полночь. Вот почему Никита хотел спать. Спать на посту нельзя. «Мундир английский…» Молодой боец зашагал по протоптанной дорожке. Почему его не сменяют? Никита с тревогой прислушивался к артиллерийской стрельбе. Ему показалось, что пушки стреляют где-то совсем в другом месте. Он знал положение, знал, что не сегодня-завтра они отойдут. Знал, что Красная Армия вынуждена отступать, сжиматься, накопить силы, выиграть время, а затем, как пружина, развернуться и выкинуть белогвардейцев. Никита посмотрел вперед и прислушался. С полверсты кругом были незапаханные поля, а дальше шел кустарник. На проселочной дороге так никто и не доказывался. Пушки били совсем близко, но разрывов не было слышно. Изредка доносилось таканье пулемета и редкие хлопки беспорядочной ружейной стрельбы. До слуха часового долетело легкое звяканье. «Смена идет», обрадовался Никита и облегченно вздохнул. Сейчас он сдаст свой пост. Никита перенес винтовку в левую руку, вытер запотевшую ладонь и поправил подсумок. Вид у Никиты был неважный. Громадные стоптанные ботинки, штаны из голубого матерью тканного полотна, выцветшая и истлевшая от времени гимнастерка, солдатская папаха. Шинели Никита не любил и оставил ее в караульном помещении. Шинель была кем-то снята с убитого. До сих пор на ней в двух местах заметные прострелы и следы засохшей крови. К винтовке Никита чувствовал нежную любовь. Меткач с детства, обыгрывая сверстников в бабки, в чижа, подбивая воробьев с руки, он с первых дней начал стрелять без промаха. Его хотели перевести в пулеметчики, но мешала молодость. Пулеметчик должен быть с выдержкой и хладнокровен, а таких качеств за ним еще не знали. Звяканье приближалось. Из кустарника вышел небольшой отряд и остановился. Белые. Офицера Никита узнал сразу: погоны, английский френч цвета хаки не могли обмануть. Мгновение — часовой растерялся. Офицер заметил холмы погребов и часового, что-то крикнул. Никита вскинул винтовку и, не зная, что желать, спрятался за земляной выступ погреба. Офицер снова крикнул. Никита опять не понял. Сердце в груди колотилось. — Наверно, разведка наскочила. Что делать? Офицер обернулся к солдатам. Один из них отделился и побежал по полю к часовому. — Стой! — крикнул Никита и, сообразив, что это ни к чему, дрожащими руками прицелился и выстрелил. Солдат споткнулся, широко взмахнул руками и упал вперед. Грохот выстрела привел в себя Никиту. Сердце забилось нормально, руки перестали дрожать. Перебежал в окопчик, вырытый в пяти шагах от погреба, и быстро вытащил из подсумка патроны. Тридцать патронов в обоймах и три в ружье. «Здесь будет фронт», подумал Никита, подгибая рукава гимнастерки. Солдаты рассыпались в цепь и залегли в канаве. Офицер махал фуражкой и срывающимся голосом кричал: — Ты что, болван!.. Прекратить!.. Твои без оглядки бегут в Москву!.. Город занят!.. Точно в ответ на это, где-то с треском разорвались подряд три снаряда. — Врешь, — пробормотал Никита. — Не бегут, отходят… — И вдруг в голове мелькнула догадка: «Ну, а что, если и верно ушли. Если его не сняли, забыли, не поспели?.. Мало ли что может случиться на фронте…» Офицер сделал несколько шагов и остановился. Видимо, он боялся подходить ближе. — Сдавайся! — крикнул он и, заметив движение часового, упал. Это спасло его от смерти. Пуля пролетела над головой. Между часовым и белыми расстояние саженей двести. Если они все бросятся на него в атаку, то, пока бегут, Никита успеет выстрелить раз пятнадцать. В кармане у него должны быть две гранаты. Никита локтем нащупал «лимоны». Тут. Двое солдат, нагибаясь, побежали в сторону, намереваясь обойти справа. Никита приложился и выстрелил. Солдат побежал быстрее. Никита, волнуясь, схватил обойму и, досадуя на промах, зарядил винтовку. За это время солдат отбежал шагов тридцать и залег. Офицер приподнялся и, грозя кулаком, крикнул: — Пархомов, левей!.. Я сказал левей!.. Ну! Солдат снова побежал. В то же время в левую сторону с дороги побежали еще трое. — Раз! — Солдат упал. Никита перенес винтовку. — Два! Три! — Считал про себя Никита, нажимая курок. Третий солдат набежал на падающего и, повернувшись, бросился назад. Пуля ударила в булыжник и с визгом отскочила в сторону. Мелкие осколки камня слегка оцарапали щеку. Вслед за первой пулей «чухнула» в насыпь погреба вторая, затем третья. Белые стреляли часто и бестолково. Меткий огонь красноармейца смутил их. Они боялись высунуться из канавы. Никита с любопытством слушал, как поют пули. Он знал по рассказам боевых товарищей, что такие пули не страшны. «Страшны пули в патроне, а такие — игрушка», говорили они. Офицер поднялся на колени и посмотрел. Этого ждал Никита. Он спокойно прицелился и выстрелил. Офицер ткнулся головой в землю. Стрельба продолжалась. Пули пели, щелкали, визжали, поднимали кучки пыли, и ни одна из них не тронула красноармейца. Вдруг легкий толчок — и словно горячая гайка, вырвавшись из отцовских клещей, обожгла Никите левое плечо. Солдаты заметили отсутствие офицера, растерялись и прекратили стрельбу. Никита осторожно пошевелил левой рукой. Боли не чувствовалось. Было что-то другое… пониже ключицы какое-то стеснение, словно поставили пластырь, стягивающий кожу. Никита с удивлением смотрел, как выступает на гимнастерке темное пятно крови, опускается вниз и ширится. Похоже, как в детстве прикладывал он к чернильной кляксе край промокательной бумаги и следил за расплывающимся во все стороны пятном. «Вот, наконец, и пролил кровь за революцию», с гордостью подумал Никита. Среди обстрелянных бойцов, имевших ранения, контузии, он чувствовал себя каким-то неполноправным. Записавшись одним из первых в члены Российского Коммунистического Союза Молодежи, он этим повысил свой авторитет среди бородатых красноармейцев, но все же его продолжали называть мальчуганом. Где-то густо-густо ударил большой колокол, к нему вразброд присоединились другие. Нестройное начало выровнялось, и веселый пасхальный звон «во все колокола» запрыгал в воздухе. В городе попы встречали белогвардейцев. Из кустарника вышел второй отряд. Впереди верхом ехали два офицера. У Никиты замерло сердце. Надежда на подмогу не оставляла его все время. А теперь… уходить? Как? Куда? Нет! Он — часовой и со своего поста самовольно не уйдет. В инструкции не предусмотрено ни одного случая, когда часовой мог бы уйти сам. Колокольный звон то затухал, то с новой силой разливался во все стороны. Горячая ненависть и решимость охватили комсомольца. Он приложился и выстрелил. Один из офицеров опрокинулся на лошади и, вздрагивая, повис ногой в стремени. Лошадь закружилась на месте. Второй офицер кубарем скатился вниз и спрятался в канаву. Солдаты побежали врассыпную. Никита стрелял. Левая рука онемела. Патронов оставалось мало. Солдаты бежали. Кто-то из них крикнул «ура», но сразу же замолчал. Никита стрелял без промаха. Он не чувствовал, как пуля ударила его в бок, и только, когда, отбив первую атаку, бросил вдогонку убегающим «лимон», почувствовал страшную слабость. «Лимон» не разорвался. Голова кружилась, и перед глазами плавали светлые водянистые круги. Никита положил голову на теплый ствол винтовки. Хотел пошевелить ногой, но их точно отрезали по пояс. Опять кругом запели пули. Многоголосый бешеный хор визжал, чмокал. «Один в поле не воин», вспомнил Никита и горько усмехнулся. Тупая боль сверлила в боку. «Нет, он еще жив». Никита собрал последние силы. Упираясь правой рукой о землю, пополз к погребу. По земляным ступенькам скатился вниз. На толстой двери замок. С трудом подтянул Никита винтовку, перевернулся на спину и приставил ее дулом к скобе замка. Выстрел. Замок сдернуло, и он беспомощно повис. Это был предпоследний патрон. Дверь открылась легко. Жизнь в комсомольце теплилась, у него хватило сил уползти в темноту погреба. Солдаты, заметив, что часовой прекратил стрельбу, поднялись и, поочередно перебегая, стали приближаться к погребу. Когда до окопа осталось шагов сто, они с криком «ура» бросились в атаку. В окопе никого не было. Валялись пустые гильзы и старая солдатская папаха с красной лентой. Опоздавший офицер указал пальцем на дверь. Солдаты побежали по ступенькам вниз. Никита слышал крики солдат и офицера. Руками он лихорадочно раздвигал цинковые коробки, добираясь до артиллерийского пороха. Вот, наконец, в углу большая куча «макарон», а за перегородкой мелкий, ружейный. Никита воткнул винтовку штыком в самую середину. Солдаты, один за другим, шаря в темноте руками, пробирались по погребу. — Что вам надо? — тихо сказал умирающий. — Вы хотите революцию задушить… не выйдет… — У Никиты хватило сил нажать курок. Последним потерял сознание офицер, стоявший у погреба. Он почувствовал, как под ним дрогнула земля и какая-то сила швырнула его вверх. Над восточной окраиной города взлетел громадный столб дыма. В окнах посыпались стекла. Глухой, мощный удар страшного взрыва перекрыл колокольный звон и согнал улыбки с лиц «победителей».