После бури

Аннотация
В 1959 году Герман Матвеев написал еще одну приключенческую повесть – «После бури». Действие повести происходит в Кизеле в конце 1907 года, главные герои-подростки из шахтёрских семей.

Герман Матвеев После бури (повесть) 1. РОЖДЕСТВО Короткий день быстро угасал, и на потемневшем небе кое-где робко мигали звезды. Дым из трубы топившейся печки столбом поднялся вверх и застыл без движения. В учительском доме зажгли елку. Огоньки свечей двоились на заледеневших стеклах, переливаясь разными цветами. Несмотря на стужу, околоточный Кандыба шел неторопливо, прислушиваясь к своим собственным шагам. Снег под ногами скрипел ну совсем как новые сапоги. Под горой заиграла гармонь, и девичий голос звонко запел: “Не ходите, девки, в лес, Не пугните лешего…” Пели далеко, но в сухом морозном воздухе отчетливо доносилось каждое слово. Девица разухабисто, задорно выкрикивала слова. И, наверно, шла она впереди компаний, широко размахивала руками и в такт песне притоптывала по укатанной дороге. “Мне подружки говорили, А я не послушала. Собаки царские грозили…” Не закончив частушку, голос вдруг взвизгнул их звонким смехом рассыпался по всему поселку. Затем послышался мужской голос, звук гармошки оборвался и все стихло. С первыми словами песни околоточный остановился и стал вслушиваться. Кандыба был местным жителем и знал всех наперечет в рабочем поселке. Последняя фраза, слов которой не удалось узнать, была, наверно, оскорбительна и имела прямое отношение к полиции. — Копейские гуляют, — пробормотал околоточный, неодобрительно покачав головой. Полюбовавшись с минуту на игру огоньков в окнах учительского дома, Кандыба тяжело вздохнул и снова зашагал вниз по улице. Главный поселок расположился на горе. На самом верху горы стояла белая, накрытая зеленым куполом, как шапкой, церковь. Церковь построена недавно. Кандыба хорошо помнил, как он в компании с другими угланами (так называют на Урале мальчиков) целые дни проводил на строительстве. Помнил, как они подносили кирпичи густобородым каменщикам, месили для них известку с песком и как попадало им дома за то, что вечерами приходили перемазанные с ног до головы. Зато потом, когда церковь была построена и освящена, их часто пускали на колокольню. С какой гордостью лазали они по узкой лесенке на самое, как им казалось, небо и подолгу стояли там присмиревшие, подавленные величественной панорамой! Со всех сторон на церковь надвигались Уральские горы, как громадные окаменевшие волны. Казалось, что каждое мгновение они могут прийти в движение и тогда, столкнувшись где-то здесь, внизу, поднимут колокольню на еще бльшую высоту. Горы, как мохом, обросли лесом, и только далеко на горизонте вершины их были голыми. Ближние ряды гор особенно хорошо видны. Местами они срезаны и отвесно спускаются к маленькой, но бурливой речонке. Такие утесы называют здесь просто камнями: Белый камень, Красный камень. Во все стороны от церкви стекают улицы. Кроме церкви и жилых домов, тут стоят лавки, школа, больница, управление копей или иначе — контора. Вокруг главного поселка, в двух–трех верстах, разбросаны другие. Справа Заречное. Немного левее — в одну шеренгу дымят угольные печи, а за ними домики рабочих. Еще левее — заброшенные шахты с темными поломанными вышками и поселок Луньевка. В долине, около плотины, огнедышащая домна и небольшой завод, а под ним по всей горе лепятся домики поселка под названием Доменный угор. Влево “Княжеские копи”, а чуть подальше “Княгининские”. Рабочие бараки, наскоро построенные между пней недавно срубленных деревьев, поставлены ровной линией в три ряда между копями. Когда-то здесь уголь добывали и поднимали из шахт. Впоследствии прорубили в горе горизонтальные штольни-туннели, уперлись в пласт и начали выкатывать уголь по рельсам на вагонетках. Это новшество резко повысило производительность. Старые шахты забросили. Кизелевские копи, как назывались они раньше, быстро разрастались и стали именоваться городом. Город Кизел. Да, если собрать в одно все эти поселки, то получится не маленький город. Это не российский захолустный провинциальный городишко, живущий непонятно чем и неизвестно зачем. Это рабочий город, и каждый житель его знает, почему он пришел и остался здесь. Домна, угольные печи, медные рудники, но главное — копи. Каменный уголь, потребность в котором с каждым годом растет, как растет промышленность и транспорт России, даст смысл, цель и жизнь этому городу. …Оставшись один в дежурной комнате полицейского участка, Кандыба поймал себя на том, что все время думает о песне. Вспомнил, что даже когда принимал дежурство, то много раз мысленно пел случайно запомнившиеся слова, и каждый раз после фразы “собаки царские грозили…” в ушах раздавался звонкий девичий смех. — Тьфу! Привязалась, чтоб тебе!.. — вслух выругался околоточный, когда в ушах снова раздались звуки гармошки и непонятно почему появились слова надоевшей песни. Чтобы отвлечь себя, Кандыба подошел к топившейся печке, отодвинул скамейку, нагнулся, выбрал в лежащей куче березовое полено и поторкал им в неровно сложенные, ярко горевшие дрова. Вернулся к столу, подвернул фитиль керосиновой лампы и взглянул на отрывной календарь, висевший под портретом царя. Жирные цифры ярко-красного цвета о чем-то напомнили, и вдруг он понял, почему со вчерашнего дня на душе лежит тяжелый камень. Даже в церкви во время обедни настроение было мрачным, подавленным. Оторвав листок календаря, Кандыба сел к столу и положил его перед собой. “1907 год. Понедельник. 25 декабря. Еже во плоти Рождество Господа Бога и Спаса нашего Иисуса Христа. Воспомни. Избавление церкви и державы Российския от нашествия галлов и с ними 20 язык. (День неприсутственный)”, — прочитал он. Первый день рождества! Раньше, бывало, этого праздника он ждал с радостью и предвкушал много приятного. С утра надевал парадный мундир, начищенные сапоги, намазывал деревянным маслом волосы и шел в церковь. После обедни, не заходя домой, отправлялся с визитами. Все его знали и, в зависимости от общественного положения хозяев, приглашали в горницу и угощали за столом или выносили на кухню стаканчик “согревательного”, и в каждом доме он обязательно получал праздничные. Это было заведено давно и свято соблюдалось. К вечеру в широких карманах околоточного собиралась немалая сумма этих праздничных, а визиты растягивались на три дня. Везде его ждали и встречали, хотя и по-разному, но в общем хорошо. Так было раньше. А сегодня Кандыба зашел только в два купеческих дома, где был уверен не встретить отказа. И это всё. Больше никуда не решился идти. Он знал, что у инженеров прислуга скажет, что господ дома нет, и перед самым носом захлопнет дверь, как это было на пасхе. А про визиты к рабочим, даже квалифицированным, вроде штейгеров, и думать не приходилось. “Теперь я царская собака”, — с горечью подумал околоточный, вспомнив слова песни, и вздохнул. За дверью послышались шаги. Густые клубы пара ворвались в комнату, словно в сенях был пожар. Пар сразу растаял, как только закрылась дверь. Вошел пристав Аким Акимович Кутырин. Он хмуро взглянул на вставшего при его появлении Кандыбу и несколько раз топнул ногами, отряхивая снег. — Так что, дозвольте доложить, ваше высокоблагородие! На дежурство заступил исправно. Так что, никаких происшествий не случилось, — скороговоркой пробормотал околоточный, когда Кутырин подошел к столу. — “Так что” ты болван! — с раздражением отчеканил пристав. — Никаких происшествий не случилось! А это что? Он достал из кармана скомканный листок бумаги и, нервно разгладив его, поднес к самому носу околоточного. — Читай! На листке синими типографскими буквами в два ряда было напечатано: ДАЛОЙ ЦАРЯ. Положив на стол бумагу, Аким Акимович заложил руки за спину и долго ходил из угла в угол, не глядя на остолбеневшего Кандыбу. Затем он остановился около печки и, поднимая к огню то одну, то другую ногу, не поворачиваясь, неожиданно спросил: — Ты мне вот что скажи, Кандыба… Почему тебя зовут “братоубивцем”? — Ваше высокоблагородие, напраслина это, — хрипло проговорил околоточный. — По злобе дразнят. — А все-таки? Нет дыма без огня. Кандыба откашлялся, опустил руки по швам и, часто моргая широко открытыми глазами, заговорил: — Дозвольте доложить, ваше высокоблагородие, всю правду, как на исповеди. Был у меня брат… не отрекаюсь. Оба мы раньше на копях работали. А потом, значит, когда я на своей супруге оженился, то переехал сюда в собственный ейный дом. Супруга моя приходилась родной дочерью здешнему надзирателю и, как, значит, я по наследственности тоже поступил служить в полицию, то между нами с братом произошла свара. Конечно, ваше высокоблагородие, кто себе враг… Я желаю лучшей жизни. При моей старательности… — Не размазывай! Короче! — подстегнул его пристав. — В прошлом году, ваше высокоблагородие, когда на копях беспорядки учинились… Крамола, забастовка, бунт и всякие комитеты… Так что, брат мой, по слабости ума, с внутренним врагом связался и вместе с другими против царя бунтовал… Он, конечно, не социлист, как вы изволили говорить, а только что вроде… Пролетарий! — Кандыба горестно вздохнул и покосился на икону спасителя, как бы призывая его в свидетели. — А потом, когда вы приехали усмирять и покарали виноватых… Так что, брата моего во время стрельбы убили… Вот и говорят, будто я его убил… Ваше высокоблагородие, напраслина это… Так что, меня самого чуть жизни не лишили. Оружие отобрали… В погреб посадили… Казалось, Кутырин не слушал и думал о чем-то другом. Прищурившись, он смотрел на огонь и медленно покачивал головой. — Следовательно, брата твоего убил я? — спросил он. — Нет… Как можно?.. Что вы, ваше высокоблагородие! — испуганно забормотал Кандыба. — С твоих слов так выходит. — Никак нет… И в мыслях не имел… Да разве там разберешь!.. Как на войне… Я к тому говорил, как вы есть… — Ну, довольно! — остановил его пристав. — Черт занес меня в эту дыру! В первый день рождества — и некуда деваться. Со скуки сдохнешь! Кандыба давно привык к таким резким переходам своего начальника. — Истинная правда, ваше благородие! — угодливо согласился он. — Места здесь глухие, медвежьи… образованной компании не собрать. Дикость! — В конторе сегодня бал-маскарад. Воображаю, чт это за бал! Аким Акимыч вернулся к столу, взял бумажку и сложил ее вчетверо. — Я считал, что типографию они успели увезти… — медленно проговорил он. — Это первый случай. Надо ждать еще… Типография где-то здесь. Понял? Держи нос по ветру. Большую награду получишь, если типографию найдем. Пока молчать!.. Ты здесь всех знаешь. Подумай, где искать и кто еще остался ненадежный. — Ой, ваше высокоблагородие! — вздохнул Кандыба. — Так что, много тут ненадежных… Притаились. — Ничего! Больше не посмеют! Голову мы им оторвали, а без головы они не страшны… Типографию надо искать! С этими словами пристав направился в свой кабинет, находившийся в соседней комнате. Околоточный схватил лампу и догнал начальника в дверях. Спрятав бумажку в ящик стола, Кутырин надел перчатки и на ходу приказал: — Я буду в конторе. По пустякам меня не беспокоить! 2. БРОДЯГА Городовой, по фамилии Жига, в валенках, в овчинном тулупе, в башлыке, медленно шагал по середине улицы, с завистью и досадой поглядывая на освещенные окна домов. Края башлыка и поднятого воротника покрывались инеем, на усах наросли сосульки, но он не замерз. Обидно было дежурить в первый день рождества, да еще на наружном посту. Против конторы Жига остановился. Нижние окна двухэтажного каменного здания были ярко освещены. Здесь инженеры, техники и служащие копей устраивали сегодня бал-маскарад. “Интересно было бы поглядеть, как вырядились господа!” — подумал Жига, вспомнив, что в молодости он и сам с приятелями ходил ряженым по деревне. Обычно он выворачивал наизнанку шубу, мазал лицо сажей и изображал не то зверя, не то черта. Другие наряжались кто во что горазд. Чаще всего мужчины надевали женскую одежду, а женщины мужскую и при этом наводили сажей усы и мазали подбородок. Главное, чтобы не узнали… — Кто это? — раздался за спиной знакомый резкий голос. — Это я… Жига, ваше высокоблагородие! Аким Акимович, не поворачивая головы, быстро прошел мимо, вбежал на крыльцо и, широко распахнув дверь, ушел внутрь. Жига проводил его глазами, запахнул полу тулупа и медленно тронулся дальше. По натуре трусоватый человек, он одобрял решительное и жестокое поведение начальника. За спиной пристава Жига чувствовал себя в полной безопасности. Рабочих-бунтовщиков, не желающих покориться царю-помазаннику, городовой ругал последними словами. Но особенно ненавидел он студентов и “социлистов”. И о тех, и о других он имел смутное представление со слов Кутырина. Ему казалось, что это были переодетые слуги антихриста в образе людей. А в антихриста Жига верил и знал, что его пришествие ожидается в ближайшие годы. Все признаки, указанные в библии, точно сходились. И русско-японская война и смута по всей земле… Пройдя несколько шагов, Жига снова остановился и прислушался. Звуки пианино пробивались через двойные рамы и еле слышно, но четко доносились до слуха полицейского. Музыку Жига любил только в пьяном состоянии. В трезвом она настраивала его на грустный лад. Сердце начинало сжиматься от непонятной жалости, а кого и что надо было жалеть, — он не знал. Жигу никто не жалел, а он и подавно. Так и сейчас. Как только в тихом звоне струн появилась стройная мелодия вальса, к сердцу полицейского подкралась жалость. Чтобы не расстроиться окончательно, он тронулся дальше, заглушая музыку скрипом шагов. Дойдя до переулка, Жига остановился как вкопанный. Во втором доме от угла из трубы поднимался столб дыма и был ясно виден на фоне неба. По спине у полицейского поползли мурашки. “Что за наваждение! — подумал он. — Печка топится”. Дом этот был давно покинут и стоял с заколоченными окнами, наполовину занесенный снегом. Принадлежал он повешенному после восстания шахтеру Зотову. Сообразив, что дело “не чисто”, Жига торопливо перекрестился, но дым не пропал и противное чувство страха не исчезло. Если бы это случилось в другое время, Жига, пожалуй, бы не испугался или испугался меньше, но на рождество от нечистой силы можно ждать чего угодно. Долг призывал выяснить “происшествие”, и Жига, вторично перекрестившись, свернул в переулок и осторожно приблизился к дому. Щели заколоченного досками окна светились ровным огоньком. Полицейский оглянулся. В переулке ни души. “Что, если хозяин домой вернулся?” — мелькнула в голове непрошеная догадка. Городовой ясно представил себе, как сейчас из дома выйдет Зотов, этот крупный, суровый, большой силы человек и неторопливой, развалистой походкой подойдет к нему. Пойдет он босым, как и был повешен, а ноги его не будут проваливаться в снегу… На шее у него черный рубец от веревки… В этот момент конторский сторож захлопал деревянной колотушкой. От неожиданности Жига шарахнулся в сторону. Опомнившись, он крикнул, не поворачивая головы: — Архипыч! Ты? — Ась! — Поди сюда! Когда старик подошел, Жига молча указал рукой на огонек, по-прежнему мелькавший в щелях. — Чего там? — не понял сторож. — Огонь, что ли? Присутствие старика прибавило бодрости. Кроме того, полицейский заметил глубокие следы в снегу, протоптанные от дороги к дому. — Хозяин вернулся… — хрипло сказал Жига, показывая рукой на дом. — С нами крестная сила! — прошептал, крестясь, старик. — Скажет же такое… — Пойдем поглядим… Иди за мной, не бойся. Они направились к крыльцу. Следы шли кругом, делали петли. Видимо, кто-то долго бродил около дома, прежде чем войти. Держась друг за друга, ощупью, полицейский и сторож прошли сени, нащупали скобу, распахнули дверь и увидали бородатого, высокого, незнакомого мужчину. Вероятно, он слышал их шаги в сенях и спокойно ждал около печки, которую успел недавно растопить. — Кто такой? — строго спросил Жига, внимательно разглядывая незнакомца. — А что, разве не видишь? Человек мужского пола, с руками, с ногами, — шут~ ливо ответил тот. — Фамилия как? — Непомнящий. — Это фамилия такая?.. Ну-ка, покажи паспорт. — Нет у меня паспорта. — Почему нет паспорта? Беглый? — Зачем беглый… На заработках в Перми был. Сейчас домой пробираюсь. — Куда домой? — В Чердынь. Насмешливые глаза мужчины и спокойный тон ответов сбивали с толку, но Жигу трудно было провести. В полиции он служил не первый год и редко смущался. Обстоятельства встречи и одежда этого человека говорили сами за себя. — А зачем ты сюда пришел? Видишь, дом заколочен? — грубо продолжал спрашивать Жига. — Вижу… Потому и зашел, что заколочен. Значит, не живут. Хотел переночевать. — Для ночевки я тебе найду место потеплее. Ну-ка, гаси огонь! — А что я такое сделал? Мешаю тебе, что ли? — Бродяга ты — вот что. Беглый! Меня не проведешь. Глаз у меня наметанный. Архипыч, погаси в печке огонь, а ты пойдем со мной! Старик вышел. Мужчина стоял в нерешительности. Жиге вдруг показалось, что он хочет броситься на него и даже сделал движение. Городовой невольно отскочил в сторону и схватился за кобуру. — Какой пугливый!.. Не бойся, не трону, — усмехнулся мужчина и, взяв кушак с лавки, стал неторопливо подпоясываться. Жига все-таки вытащил револьвер. Влажный от меховой варежки палец цеплялся за мерзлую сталь. — Вот, будь ты неладная! — выругался он и, подойдя к печке, стал отогревать наган. Так они стояли некоторое время, поглядывая друг на друга, пока старик не принес снегу. — Выходите. Погашу, темно станет. Вышли на улицу и неторопливо двинулись к участку. Жига надеялся, что задержанный попросит его отпустить, может быть, даже предложит хорошие деньги из награбленных по дороге, но тот молчал. — Из Сибири бежал? — спросил городовой. — По одежде видать — снял с кого-то? Мужчина молчал. — Что ты, в рот воды набрал? Говори, когда спрашивают, — рассердился Жига. — Не о чем нам говорить. С приставом буду говорить. — С приставом? Поговори, поговори… Он вашего брата жалует! Жига шел сзади. Когда нужно было поворачивать в переулок, где находился участок, мужчина, не оглядываясь, свернул. — Дорогу знаешь? — удивился Жига. — Бывал, что ли, здесь? Задержанный молчал. 3. СИРОТЫ Поднимаясь по улице в гору, лошади выбивают желоб на дороге. В таком желобе хорошо кататься на ледяшке. Еще лучше — на санках с тонкими железными полозьями. Сеня Богатырев шагал по дороге и мечтал о санках, обитых красным бархатом, с кистями по бокам. На днях он видел, как неумело пытались кататься на таких санках инженерские дети. Бороздилками у них были тонкие машинные гвозди, править они не умели и на первом же повороте перевернулись… — Эй! Эй! Берегись! — раздался крик за спиной, и он отскочил в сторону. По желобу вихрем пронесся на ледяшке мальчик. — Кузька! Кузька! Кузя услышал окрик приятеля, ловко свернул в переулок и, поднимая бороздилками снежную пыль, изо всей силы затормозил. Когда Сеня подбежал, он пытался выправить согнувшийся при торможении кончик большого кованого гвоздя. — Сделал ледяшку? — спросил Сеня, перевернув обрубок толстой доски, затесанной спереди наподобие лодочного носа. С видом знатока, он провел грязной от угольной пыли варежкой по гладкой поверхности льда. — Сам наращивал лед? Кузя не считал нужным отвечать на такой вопрос. Кто же будет наращивать лед на его ледяшке, кроме него? — Едем, что ли? Подобрав полы длинной женской капа-вейки, Кузя сел на задний конец ледяшки, вытянул ноги вперед и слегка раздвинул колени. — Садись! Сеня сел между его ногами, наклонил голову набок, чтобы не мешать править. Кузя оттолкнулся бороздилками, и ледяшка покатилась по утрамбованной дороге, быстро увеличивая скорость. От встречного воздуха было трудно дышать. Мороз колол лицо, угрожая побелить щеки, нос… Но спуск уже кончился, и ледяшка остановилась у плотины. Приятели встали и двинулись дальше пешком, таща за собой ледяшку. Скоро они пришли к низенькому дому, где жил Карасев с матерью. Мать Карасева работала в ночной смене на угольных печах, и поэтому ребята смело вошли в дом. В комнате жарко натоплено. Около двери стояла приготовленная рождественская звезда на длинной палке. На стене горела маленькая керосиновая лампа с сильно привернутым фитилем. — Где же Карась? — спросил Сеня. — Я знаю! У коровы! Он ледяшку хотел делать, — догадался Кузя. Мальчики вышли во двор. Прежде чем наращивать лед на ледяшку, доску надо смазать тонким слоем свежего коровьего навоза, иначе лед отскочит при первом же ударе. Навоз крепко пристанет к доске, и тогда можно смело наращивать лед, поливая поверхность водой на морозе. Карасев сидел на приготовленной для ледяшки доске в коровнике, в ожидании необходимого материала. Здесь было темно. Тощая корова беззвучно жевала, не обращая внимания на молодого хозяина. — Карась! — Я тут! — отозвался мальчик. Кузя и Сеня вошли в коровник. — Темно! Зажгем огарок, — предложил Кузя. — Сенька, у тебя спички есть? — На звезду надо огарки, — предупредил Карасев. — Я много набрал. Полный карман. Хоть на всю ночь хватит! Сеня чиркнул спичку. Корова повернула голову на свет, равнодушно посмотрела на ребят и шумно вздохнула. Кузя вытащил из кармана огарок тонкой восковой свечи и зажег его. Когда огонек разгорелся, он нашел толстый гвоздь, вколоченный в бревно, накапал воску и прилепил к нему свечку. Затем вытащил две просфоры и протянул их приятелям. — Держите. Мягкие, понимаешь! — Где ты взял? — спросил Карасев. — В церкви. Просвирня на продажу принесла цельный мешок. Вот я и взял! Она сама велела. Возьми, грит, штучки три… Я и взял. Говоря это, Кузя присел на корточки к стене, вытащил из-за пазухи пять штук белых просфор и положил их на колени. Ребята с аппетитом принялись жевать мягкие, вкусные хлебцы. Отец Кузи был убит на русско-японской войне. Мальчик пользовался расположением священника и каждую субботу и воскресенье прислуживал в церкви: раздувал кадило, ходил с тарелкой собирать копейки у молящихся, тушил свечки у икон, следил за лампадками. Выгода от этого легкого занятия была не малая: больше, чем он зарабатывал на откатке вагонеток. Корова почуяла хлебный запах, развернулась и, вытянув шею, потянулась к хозяину. — Ну да… тебе надо сто штук… — проворчал он, отталкивая морду коровы. — Дай одну, — великодушно сказал Кузя, протягивая просфору. Карасев взял хлебец, посмотрел на корову и спрятал просфору в карман. — Пускай сено жует, все равно не доится. А просфорку я лучше мамке дам. Ели не спеша. Разобрать вкус хлеба и получить от этого удовольствие можно, только сильно его разжевав. Поэтому ребята откусывали маленькие кусочки и подолгу жевали. — Ребята, а поп грит, мой батя в раю живет и сверху на меня смотрит, — задумчиво произнес Кузя. — Ну да! Откуда он знает? — насмешливо отозвался Сеня. — Он, грит, помер за веру, царя и отечество на поле брани. — А японцы, грит, нехристи. Верно? — Врет он все, — тем же тоном сказал Сеня. — А Васькин отец, грит, в аду на сковородке жарится, потому что бунтовщик… — продолжал Кузя, — против царя пошел. — А ты и поверил? — возмутился Кара-сев. — Он революционер! За рабочее дело дрался… Наших бы тоже могли повесить… Отцы обоих мальчиков, после разгрома восстания, были сосланы в Сибирь на каторгу. — А я что, не знаю, что ли? — смущенно сказал Кузя, поняв, что поповские речи обидели друзей. За стеной послышался тонкий голос Маруси: — Мальчики, где вы? — Здесь! — крикнул Кузя. — Заходи, не бойся. Маруся нашарила рукой скобу и с трудом распахнула дверь. — Ой, мальчики, стынь какая! У меня совсем нос отморозился! Пойдем славить-то? — Конечно пойдем, — ответил Карасев, помогая закрыть дверь. Маруся подула на пальцы и погладила коровью морду. — А что вы тут делаете? — Спрос. Кто спросит, тому в нос! — серьезно ответил Кузя и протянул ей просфору. — На вот… ешь! Девочка взяла просфору, села на корточки в уголок и молча принялась жевать. Давно было заведено, что никогда ни один углан не водится с девчонками, но отец Маруси, веселый балагур, с ярко-рыжими волосами, после восстания умер от ран в больнице, и поэтому мальчики добровольно взяли над ней опеку и приняли в свою компанию. Маруся дорожила исключительным положением и старалась держать себя с достоинством. В коровнике сравнительно тепло. Уютно горит свечка. — Ты давно ждесь, Карась? — спросил Сеня. — Засветло пришел, а она… как нарочно… — сердито ответил тот и бросил в корову щепку. Терпение его иссякло. “Придет Васька, пойдем славить, и доска останется не намазана”, — думал он. — А как это может быть? — проговорил Кузя, ни к кому не обращаясь. — В церкви икона нарисована… Рождество Христово. Он, грят, во хлеву родился, а печки там не было. Как он не замерз. — Потому что бог! — сразу отозвалась Маруся. — Ну да… бог! — передразнил ее Сеня. — В такой мороз и богу не вытерпеть. Там жаркая страна и морозов не бывает. — А на том свете морозы бывают? — спросил Кузя. — А про это никто не знает… Снова восстановилось молчание, но ненадолго. — Надо бы спевку устроить, — предложил Кузя, заметив, что ребята съели просфорки, и, не дожидаясь согласия, откашлялся и запел. Не понимая смысла славянских слов, коверкая их по-своему, пели старательно, вытягивая шеи на высоких нотах. “Рождество твое, Христе, боже наш, вос-сия мирови свет ра-а-зума-а. В нем бо звездам служа-ащие и звездою уча-ахуся. Тебе кланятися, солнцу пра-авды, и тебе видети с высоты восто-ока. Господи, слава тебе”. Закончив одну молитву, сейчас же запели: “Дева днесь”, но вдруг послышались долгожданные звуки коровьих шлепков. Карасев вскочил, схватил приготовленную доску и деревянную лопаточку. — Кузька, посвети… Быстро принялись за дело и, когда все было готово, намазанную доску выставили на мороз. — Во! За ночь так прихватит… Я те дам, — сказал Сеня. — Утром я тебе помогу, Карась. — Очень толсто не наращивайте, — посоветовал Кузя. — Тонкий лед крепче. — И без тебя знаем. — А что это Васька долго? — недовольно протянула Маруся. — Пора уж… — Успеешь. Свечки надо поставить. Пошли… Отряхнув ноги в сенях, вошли в дом, прибавили в лампе свет и занялись звездой. Карманы у Кузи дырявые, и все содержимое проваливалось за подкладку кацавейки. Вытаскивая огарки свечей, он не заметил, как обронил на пол небольшой металлический предмет. — Чур на одного! — сказала Маруся, нагибаясь. Занятые звездой, ребята не обратили внимания на восклицание девочки. Маруся подошла к лампе и стала разглядывать находку. Четырехгранные, с углублением посредине, металлические палочки были связаны вместе. На одном конце они имели букву. Некоторые буквы она сразу узнала: Д, О, И. Другие были почему-то перевернуты задом наперед. — Ты где взяла? — неожиданно грозно спросил Кузя, выхватив у нее из рук находку. — Я нашла… — робко ответила Маруся. — Где нашла? — А вот здесь. Девочка показала рукой на пол и такими ясными глазами посмотрела на мальчика, что сомневаться не приходилось. Положение создалось затруднительное: надо было как-то объяснить, предупредить, иначе она могла проболтаться и наделать бед. — Это мое. Марусенька, ты никому не сказывай, — таинственно прошептал Кузя. — Слышишь, Маруська? Если узнают, все пропадем. Посадят в “чижовку”. — Я не скажу… Кузя, а на что тебе? — таким же шепотом спросила она. Мальчик оглянулся. Карасев и Сеня вставляли огарок свечи в звезду и не обращали на них внимания. — Гляди! Он взял руку девочки и приложил связку буквами к ладони, сильно нажал. На коже отпечатались слова. — Видала! — прошептал он. — Такими буквами книжки печатают. Только ты никому не сказывай. Маруся недоверчиво слушала и с удивлением смотрела на ладонь. Буквы вдавились на коже и сначала были синеватыми с белыми каемками, затем начали краснеть, расплываться и, наконец, стали еще заметнее. — А где ты взял? — поинтересовалась она. — Я тоже нашел, — соврал он и, погрозив пальцем, спрятал связку в карман. — Только ты никому… Побожись! — Нет, ей-богу, никому, — охотно сказала девочка и перекрестилась на Кузю. Звезда была готова; время шло, ожидание томило, и ребята устроились кучкой в темном углу около печки, разговорились. — А сегодня в полиции Кандыба дежурит, — сообщил Кузя, знавший все новости поселка. — Он “братоубивец”, — заметила Маруся. — Дядя Степа сказывал, его надо в шурф спустить вниз головой. — Не твоя забота. Придет время, и спустят, — остановил ее Сеня. — Ты лучше помалкивай. — А он один там? — спросил Карасев. — Один. — Вот бы ему теперь стекла вышибить! На улице-то мороз! — предложил Карасев. — Давайте! — живо согласился Кузя. — Возьмем полены да ка-ак звизданем, одним разом! — Нет… Стекла не надо. Ни к чему, — возразил Сеня. — Вот если спалить. Фараоны пьяные, никто не увидит… Глаза ребят загорелись злым огоньком. Воображение легко представило картину возможного пожара. Бьет в набат церковный колокол, и тревожные удары гулко разносятся над поселками. Огонь разгорается все ярче и ярче, искры летят к небу, и никто не хочет тушить ненавистную “чижовку”. Неукротимую злобу затаили сироты против полиции после восстания. Там служили, по их мнению, виновники всех бед, горя и страданий. А главное, пристав или, как они его называли между собой, “живодер”. Часто мечтали ребята о мести за отцов, строили всевозможные планы, но Вася Зотов всегда останавливал и, что называется, охлаждал их пыл. Ослушаться его они не смели. И только Кандыба дважды почувствовал на себе силу их ненависти. Один раз они подобрались к его дому и по команде выбили все стекла. В другой раз достали каустика и, когда Устинья, жена Кандыбы, развесила на дворе после стирки белье, они ночью перемазали его ядовитой солью. Кандыба, конечно, догадывался, кто это сделал, но молчал. Во-первых, “не пойман — не вор”, а во-вторых, боялся, что может быть и хуже: пустят “красного петуха”. — Мальчики, мамка сказывала, вчера в кузнице драка была. Мастера побили… — Ну и пускай… — неопределенно промолвил Сеня. Он еще не расстался с мыслью поджечь полицию, хотя и был уверен, что Васька не позволит. Наконец распахнулась дверь и вошел Вася Зотов. Он был самый старший. Отцовский полушубок, большие валенки и мохнатая шапка велики, но в них легко угадывалось стройное, сильное тело юноши. — Все собрались? — Все… А чего ты так долго? — Дело было… Ну-ка, покажи звезду. — Вася взял звезду, проверил, крепко ли она держится на палке. — Хорошо! Инженера Камышина встретил. Велел приходить к нему славить, — сообщил он. — Он добрый, — сказала Маруся. — Ну да, добрый, — усмехнулся Сеня. — Он трус! “Медведь” говорил, что он не наш. — Не болтай, если не знаешь. Он тоже революционер. Только он в другой партии состоит. С рабочими он не хочет, — уверенно сказал Вася, хотя сам имел довольно смутное представление о партиях. — Потому что сам не рабочий, — подтвердил Карасев. — Не потому. Разные партии есть… Которые за царя, которые за фабрикантов и за помещиков, а которые за рабочих, — также уверенно пояснил юноша. — Вася, бери просфорку. Это тебе, — сказал Кузя и протянул просфорку. — Украл? — Я с разрешения. Нет, верно! Просвирня сама велела взять. Вася сунул просфорку в карман, взял звезду и оглядел свою команду. — Марусь, а ты ведь замерзнешь… Девочка сразу заморгала глазами и замотала головой. — Нет… Я теплая. Я пойду с вами. — Пускай идет, а замерзнет, домой прогоним, — заступился Сеня. — Ну ладно. Только потом не реветь. Пошли! Потушив лампу, славельщики гурьбой вышли из дома и направились к рабочим баракам. 4. В УЧАСТКЕ В полицейском участке тепло и тихо. В печке изредка потрескивали еловые дрова, в шкафчике шуршали тараканы, в кабинете начальника тикали часы. Кандыба сидел за столом и, положив голову на ладонь согнутой руки, тупо глядел на огонек лампы. “Кто же тут еще ненадежный?” — думал он. Рабочих много, и все они казались ему ненадежными. Все смотрят волками, все отворачиваются при встрече или просто не замечают. Перебирая в памяти наиболее известных, он вспомнил о Денисове, по прозвищу Медведь. “Вот этот, пожалуй, самый ненадежный… — решил Кандыба. — Вот на кого надо указать приставу!” Брат Денисова после восстания был сослан на каторгу, а он каким-то чудом уцелел. — Погоди, Медведь… Ты еще меня попомнишь… — сказал околоточный вслух и погрозил кулаком в сторону двери. Были у Кандыбы с Денисовым кое-какие счеты с давних времен, и вот, кажется, пришло время рассчитаться. От этой мысли на душе стало веселее. Кандыба достал из-за деревянного сундука “мерзавчик” и поставил его на стол. Из кармана висящей шинели вынул две рюмки в виде бочоночков и кусок пирога, завернутого в цветистый платок. Ударом о ладонь раскупорил бутылку, налил в обе рюмки и развернул платок. — С праздником! — сказал он вслух. Взяв в каждую руку по рюмке, он чокнулся ими сначала о бутылку, затем рюмку о рюмку и, не переводя дыхания, выпил одну за другой. Крякнул и начал закусывать пирогом. В сенях послышалось хлопанье дверей и шарканье ног. Кандыба быстро спрятал бутылку за сундук, рюмки сунул в карманы шаровар и принял озабоченно-деловой вид. Вошли двое. — Принимай гостя! — сказал Жига, пропустив перед собой задержанного мужчину. — В зотовский дом, понимаешь ли, забрался, печку затопил и сидит, как хозяин! — В зотовский дом? — переспросил Кандыба. — Он же заколочен… — А ему что… Заколочен, так еще и лучше, — ответил Жига. — С приставом желает говорить. Беспаспортный. Кандыба внимательно посмотрел на задержанного, но тот, не обращая внимания на околоточного, скусывал лед, наросший на усах. — Протокол завтра напишу, — сказал городовой, собираясь уходить. — Замерз? — Пока ничего. — Пьяных много? — Кто их знает! По домам сидят. Жига ушел. Кандыба вторично и по возможности строго уставился на мужчину, но это не подействовало. Разглядев толстого с громадными пушистыми усами, добродушного на вид полицейского, человек подмигнул ему и улыбнулся. — Чего тебе смешно? — сердито спросил околоточный. — Как зовут? — Непомнящий. — Имя как? — Никак. Нет у меня имени. — Имя нет? По-нимаю… А мать у тебя есть? — Нет. — Матери нет? Откуда же ты взялся? — В канаве нашли. — В канаве, говоришь?.. Так… Это другое дело… А как же без матери? — Не было матери. Русским языком тебе говорят, — спокойно ответил мужчина и, не дожидаясь приглашения, сел на скамейку около печки. — Впервые такого человека вижу… Без матери! — не то шутливо, не то серьезно удивился Кандыба. — Много бродяг ловили, но такого не видал! Ты из Сибири бежал? — О чем нам с тобой говорить?.. С начальством буду говорить. — Я начальник! Говори со мной. — Видали мы такое начальство, — презрительно, сквозь зубы проговорил мужчина и отвернулся к печке. Кандыба растерялся. Независимое поведение и уверенный тон бывалого человека в полиции сильно его смущали. — Пристав где? — громко спросил задержанный. — Пристава тебе надо? — прищурив глаза, переспросил Кандыба. — Увидишь и пристава. Не торопись. Увидишь, второй раз не захочешь. Он с тобой возжаться долго не будет. — А кто у вас пристав? Теперь Кандыба догадался, почему этот человек держится так уверенно. По-видимому, он знает старого пристава, служившего здесь до восстания. Слабого, безвольного “либерала”, как его называл Аким Акимыч, новый пристав. — Пристав у нас теперь настоящий! Ему скажешь… И мать вспомнишь… — угрожающе растягивая слова, начал говорить Кандыба, но вдруг замолчал и прислушался. На улице возле дома кто-то ходил. Скрип шагов ясно доносился сюда. Околоточный подошел к окну и на кружевных морозных узорах выскоблил ногтем кружок. Затем, закрывшись ладонями от света, прильнул к стеклу. Действительно, недалеко от уличного фонаря, напротив участка, стоял человек в длиннополой шубе. Некоторое время Кандыба напряженно всматривался и, узнав священника, по-детски всплеснул руками и проворно побежал встречать. Как только захлопнулась дверь за околоточным, мужчина вскочил и быстро прошел в кабинет. Убедившись, что комната не имеет выхода, он вернулся и сел на прежнее место. В это время в сенях послышались голоса. — Батюшка! Отец Игнатий!—ласково, нараспев, говорил Кандыба, широко распахивая дверь. — Заходите. Никого у нас нет. Один дежурю. Священник осторожно вошел в комнату и подозрительно покосился на сидевшего возле печки человека. — Не подобает священнослужителю без крайней надобности… — пробормотал он. — Благословите, отец Игнатий! — суетился Кандыба около священника, помогая расстегнуть длиннополую шубу. — Погоди… Ну и мороз! Помяни, господи, царя Давида и всю кротость его…— бормотал он, снимая варежки. Затем, переложив имевшийся с ним сверток в левую руку, широким крестом осенил околоточного.— Во имя отца и сына, и святого духа. Аминь! Кандыба поймал руку священника и звонко чмокнул. — Завернул по пути… — Душевно рад, батюшка! Видите, какая моя планида. В святой праздник дежурить пришлось… — “Сам” где? — “Сам” на вечеру… в копейской конторе. — Это кто? — снова покосившись на мужчину, тихо спросил священник. — Бродягу задержали. Беспаспортный. — Беспаспортный? Не здешний? — Никак нет, отец Игнатий. Так что, много их теперь шатается по Руси. Мужчина вытянул ноги к огню и, казалось, дремал, не обращая никакого внимания на говоривших. Священник развернул епитрахиль, достал завернутое в него евангелие и стал молча листать. Наконец он нашел нужную страницу. — Смотри! Кандыба наклонился. На чистых полях евангелия были четко напечатаны уже знакомые ему два слова: ДАЛОЙ ЦАРЯ. — Господи! Куда припечатали! На святом евангелии!.. — с ужасом прошептал он и перекрестился. — Утром ничего не было. После литургии заметил. Типографские буквы-то. Рука крамольника наложила. Серьезное дело! — сильно окая, вполголоса сказал священник. — Так что, сурьезней и быть не может! — подтвердил околоточный. — Аким Акимыч сильно беспокоились… При упоминании этого имени глаза дремлющего мужчины вдруг блеснули, и он переменил позу. Кандыба услышал шорох, оглянулся, но задержанный уже по-прежнему сидел спокойно с закрытыми глазами. — Отец Игнатий, они не велели беспокоить их по пустякам, а только об таком деле надо немедля доложить. Прикажете кого-нибудь послать? — Не надо. Я сам схожу. Шуму поменьше. — В одно слово с ним. Секрет. И кто бы ведь мог? Всех я тут знаю наперечет. Денисов разве, — вкрадчиво намекнул околоточный. — Это какой Денисов? — Шахтер с копей, по прозвищу Медведь, у которого брата на каторгу присудили. — Так он и в церковь не ходит… Отец Игнатий на минуту задумался. Кандыба ждал, хитро поглядывая на священника. Сам он вряд ли решился бы назвать приставу фамилию человека, от которого хотелось избавиться, и рассчитывал, что это сделает иерей. — Ну ладно. Аким Акимыч дельный человек. Найдет виновника. Евангелие оставлю до его прихода. Непристойно туда, на бал… — сказал отец Игнатий и положил на стол евангелие. Кандыба услужливо открыл дверь и, когда священник, запахнув полу шубы и надев варежки, вышел, вернулся к столу. Евангелие он спрятал в сундучок и, оглянувшись на дремавшего мужчину, налил еще рюмку и выпил. — Пристав-то у вас из Соликамска? — неожиданно спросил задержанный, потягиваясь. — А ты его знаешь? — Раньше знавал. Из жандармов. Аким Акимыч Кутырин… Когда-то приятелями были… Кандыба, широко открыв глаза, уставился на говорившего. Он не мог понять, серьезно тот говорит или шутит. — Жестокий человек Аким Акимыч. Ледяное сердце. Стальные нервы. Спуску никому не дает, — продолжал между тем задержанный. — Стало быть, он у вас и восстание подавлял? Дорвался. Озадаченный Кандыба молчал и недоверчиво следил за каждым движением странного человека, глаза которого насмешливо поблескивали из-под нависших бровей. “Врет или не врет? — с тревогой Думал он. — Неужели и в самом деле знаком с приставом, да еще и приятелем числится?” — Да-а. Аким Акимыч очень даже мужчина достойный, — сказал вслух Кандыба, уже совсем другим тоном. — Это вы правильно изволили выразиться, что спуску никому не дает. Без него тут такое творилось. Беда. А теперь ничего. Спокойно. — Снаружи спокойно, — не то согласился, не то спросил задержанный. В это время за стеной послышался скрип половиц и топот кованых сапог. Мужчина повернул голову и прислушался. — Это наши побегли. За подкреплением, — пояснил околоточный и при этом щелкнул себя пальцами по шее. — Известно, праздник. Курица и та пьет. Некоторое время молчали. От выпитой водки Кандыба пришел в благодушное настроение. Он чувствовал, что задержанный был человеком грамотным, бывалым, и ему захотелось поговорить о чем-нибудь умном. — Вот ведь какое явное несоответствие, — начал он. — По счислению православной церкви от сотворения мира нынче исполняется семь тысяч четыреста пятнадцать лет, а по заграничной церкви считается восемь тысяч восемьсот шесть лет. Большая разница получается. Почему бы это? Как вы об этом можете рассудить? Вместо ответа задержанный взглянул исподлобья на околоточного и, кивнув головой на печку, сказал: — Надо бы дров подкинуть. — Подкиньте, — разрешил Кандыба. — А что, я тебе нанимался в истопники, что ли?.. Кандыба встал и подошел к печке. Нагнувшись, он неторопливо начал укладывать поленья на красные угли. Мужчина отодвинулся и молча наблюдал. Вдруг он быстрым и точным движением взял березовое полено, взмахнул и сильно ударил околоточного по затылку. Послышался хруст, словно удар пришелся по спелому арбузу. Кандыба выпрямился, но в глазах у него все потемнело, и он со стоном рухнул на пол. 5. СО ЗВЕЗДОЙ В рабочем бараке было шумно Через тонкие перегородки комнат в коридор доносились пьяные голоса, топот ног. В одной из комнат тренькала балалайка и в разноголосицу играли три гармошки, а казалось, что их десяток. Ребята в нерешительности остановились в темном коридоре. “Что делать? Идти славить по комнатам или спеть здесь?” Открылась дверь, и в коридор вышел Никитич. Придерживаясь одной рукой за стену, он неуверенным шагом направился к выходу. Поравнявшись с ребятами, посмотрел на звезду и подмигнул. — Славить пришли? — спросил он и, не дожидаясь ответа, вышел на двор. — Пойдем к Данилову, — предложил Кузя. — Данилова дома нет. Он холостой, в гости пошел к своим, — ответил Вася. Вернулся Никитич и, прислонившись спиной к столбу, уставился на ребят. — Ну, что стали? Зачинай! — сказал он, засунув руки глубоко в карманы и поеживаясь от холода. Борода у него торчала в разные стороны, брови нахмурены. Кузьма неуверенно запел: “Рождество твое…” Остальные подхватили. Пели тихо, медленно. Голоса от волнения дрожали. В конце молитвы осмелели и “Дева днесь” пели звонко, перекрывая пьяный шум барака. Гармошки замолкли. В коридор выскочили сначала дети. Все они были сегодня в новых рубахах, платьях, причесанные, с чистыми лицами, и только вокруг глаз у них не отмылась угольная пыль. Впрочем, и у взрослых, которые вышли следом за ними, глаза были словно нарочно подведены черной краской. v От раскрытых дверей стало светло. Женщины, увидев славелыциков, возвращались обратно, выносили и совали им по карманам гостинцы: картофельные шаньги, куски морковных пирогов, леденцы. Сердобольная Настасья принесла громадную коврижку и, положив ее на руки Марусе, заплакала. — Сиротки горемычные… Рабочие сумрачно смотрели на сгрудившуюся стайку ребят. Это был живой памятник кровавой битвы и горького поражения. Когда кончили молитвы, Карасев, как и условились, снял шапку. Пока он ходил по коридору, спели шуточную песенку: “Славите, славите, Вы меня не знаете. Открывайте сундучки, Подавайте пятачки Или гривеннички”. Пятаки давали охотно. Никитич вытащил из кармана смятый рубль и, протянув Зотову, сказал сквозь зубы: — Василий! Отца не забывай… Эх! Он ударил кулаком по столбу так, что многие с опаской посмотрели наверх: как бы балки не упали. Посыпались приглашения “погреться чайком”, “погостить”, но Вася наотрез отказался. Приятелей, которые обступили их плотным кольцом и просили взять с собой, он без церемонии растолкал. — А сами-то что? Делайте звезду и ходите. Выйдя на мороз, славельщики чуть не плясали от радости В прежние годы за все рождество они не собирали столько денег и гостинцев, сколько собрали сегодня в одном бараке. — Старый Трифон полтинник дал, — рассказывал Карасев. — Хамидуло — гривенник… Ей-богу! Татарин, а дал гривенник! Вася молчал. Он понимал, что дело тут не в празднике. Шахтеры давали деньги не для баловства, не на конфеты. Это была помощь сиротам. У Маруси не было варежек, а засунуть руки в рукава полушубка мешала Настасьина коврижка. Пальцы щипал мороз. Девочка чуть не плакала, но стойко терпела. — Пойдем на Доменный угор! — крикнул Карасев. — Сначала к инженеру, — ответил, не оглядываясь, Вася. По пути зашли к Карасеву и выложили на стол гостинцы. Шаньги поломались. К леденцам прилипли крошки мусора. — Вот удивленья-то будет мамке! — сказал Карасев, глядя на кучу еды. — Васька, надо мешок взять, — предложил Кузя, счищая мусор с конфет. — Есть у тебя мешок, Карась? — спросил Вася. Карасев вышел в чулан и через несколько минут принес запылившийся берестяной бурак. — Мешок занятой… Вот бурак. Зотов взял бурак, вытащил деревянную крышку, понюхал. — Много ли тут унесешь? — Много. В него цельное ведро браги уходит… И не сомнутся, если пироги, — горячо вступился за бурак Карасев. Бурак был большой и легкий. Повертели, повертели и решили взять. Маруся вытерла с него пыль подолом платья, а нести поручила Сене, имевшему теплые варежки. Переменив свечку в звезде, отправились к инженеру. На улице было по-прежнему тихо и пусто. Но вот в Заречье залаяла потревоженная собака; ей сразу ответила другая, третья, и скоро целый собачий хор заливался на разные голоса. — Вот разбрехались! — заметил Вася, шагавший впереди. — И чего лают попусту? — Дразнят! — ответил Кузя. — Это зареченские. Там в каждом доме собака, — сказал Сеня. — Злые, кусачие, — еле шевеля губами, подтвердила Маруся. — Из-за них мамка боится в Заречье ходить. — А чего к ним ходить? — Работать. — Выжиги! — выругался Сеня. Заречье во всех отношениях походило больше на село, чем на рабочий поселок. Жили там крестьяне, переселившиеся из деревень со всем скарбом и живностью. Работали они сезонно, в лесу, на лесосплаве, а кто имел своих лошадей, возили зимой древесный уголь в больших плетеных коробах. Летом большинство заречных занимались крестьянством. Сеяли пшеницу, овес, косили, развели огороды. Женщины из Заречья торговали на базаре яйцами, молоком, сметаной, творогом, шерстью, домотканым полотном, лаптями. Между Заречьем и остальными поселками была старинная вражда, и даже молодежь остерегалась ходить на гулянье в рабочие поселки. Малейший повод — и разгоралась драка. Лай прекратился так же дружно, как начался, и в тишине остался только один звук: хрупкий, отрывистый скрип торопливых шагов. Васе казалось, что этот скрип никто не слышит, кроме него, как не слышат, когда звенит в ушах. Когда ребята свернули в переулок, где жил инженер Камышин, перед ними, как из-под земли, выросла высокая темная фигура мужчины. От неожиданности ребята шарахнулись в сторону, но человек тоже остановился и пристально уставился на них. Так они некоторое время стояли молча, разглядывая друг друга. — Славельщики со звездой… — неопределенно произнес человек. — Это хорошо… Кто у вас главный? — А что? — спросил Вася. — Ты знаешь, где живет Денисов, по прозвищу Медведь? — А ты кто такой? — спросил в свою очередь юноша. — Не здешний? — Нет… Я князь Абамелек-Лазарев — хозяин копей. Ребята переглянулись. — Врешь! — вырвалось у Кузи. — А разве я не похож на хозяина? Ты его видел когда-нибудь? — Нет. Он здесь не живет. Он в Питере живет, — смело ответил Кузя, но в это время его дернули за полу, и он замолчал. — Ну так как? Кто мне покажет дорогу к Денисову? Пятак получите. — А на что тебе Денисов? — спросил Вася, подозрительно разглядывая мужчину. Голос его был знаком, и где-то он видел этого человека, но никак не мог вспомнить где. — Фу, какой ты любопытный! Значит, надо, если спрашиваю. Вася задумался. Времени было уже много, и он боялся опоздать к инженеру. А к инженеру у него было серьезное дело. — Ладно… Марусь, покажи ему дорогу. Девочке не понравилось такое поручение, и она решительно замотала головой. — Ты не бойся. Зайдешь погреться у Кости и вертай назад. Мы пойдем к Камышину, — успокоил Вася и, не дожидаясь согласия, подтолкнул ее в спину. — Иди, иди. Тут близко. — Идите за мной, дяденька, — неохотно сказала девочка и быстро зашагала в обратном направлении. Когда фигура человека скрылась за поворотом, ребята направились к дому инженера. Маруся бежала быстро, постоянно оглядываясь назад. Ей казалось, что “бородач” вот-вот наступит ей на пятки, так близко и громко скрипели его шаги. — Как тебя зовут? — приветливо спросил он. — Маруська. — Отец у тебя в горе работает? — Нет. Он на домне работал, только его уже нет… Помер! — охотно ответила девочка. — Когда против царя бунтовали, он тоже ходил стрелять. В него три пули попали. Фершал сказал, что он выживет, а он и не выжил. — А мать у тебя есть? — Есть. Мамка шибко голосила, когда он помер. — А где она работает? — Она вместе с тетей Аришей на угольных печах. — С какой Аришей? — А мать Карася, Ариша, — знаете? Они ночью ходят, уголь жгут. — Далеко нам еще идти? — Не-ет! Живо добежим! До Почайки спустимся, а там рукой подать. — А ты не замерзла, Маруся? — Не-ет… Я только с виду хлипкая, а на самом деле ничего… Я, дяденька, бойкая! Некоторое время шли молча. Спускаясь с горы, прошли мимо крытого колодца, — место, называемое Почайкой. Девочка постоянно убегала вперед на несколько шагов, затем останавливалась и, подождав мужчину, шла рядом. Ее мучил какой-то вопрос, но она не решалась заговорить. Тот это заметил и ласково спросил: — Ты мне что-то хочешь сказать, Маруся? — Дяденька, а вы верно хозяин? — Нет. Я пошутил. Маруся облегченно вздохнула. Она, конечно, не поверила и сразу поняла, что дяденька пошутил. Не такая уж она глупенькая на самом деле. Но все-таки проверить не мешало. А вдруг правда! В сказках бывают и не такие чудеса. Даже с царями встречаются. — А я думала, вы, и верно, хозяин… А только смотрю, зачем вы пешком ходите… Он ведь шибко богатый, хозяин-то? Да? — Да. — У него денег, поди, цельный короб. Все на него работают, а он только деньги считает… Дяденька, а на что ему столько денег? — Жадный он, Маруся. — Он скупой?.. У нас бабка рядом жила… Вот была тоже скупая. В церковь ходила милостыньку просить, а копейки все прятала… Вот скупая, вот скупая… Лучше бы пряников купила. Крутой спуск кончился. Дорога шла у подножия горы. Справа, над дорогой, показался небольшой домик. — Дяденька, ты прямо по этой дорожке иди. Тут и живет Денисов. Вон он где, дом! — сказала Маруся, показав рукой на тусклый огонек в окне. — Зашла бы со мной погреться. Девочка на секунду задумалась. Она действительно замерзла, в особенности руки. Кроме того, хотелось повидать Костю и продолжить разговор с приветливым “дяденьком”, но она боялась отстать от своих и поэтому упрямо замотала головой: — Нет. Я побегу! Мужчина оглянулся по сторонам, с минуту стоял неподвижно, прислушиваясь к удаляющимся шагам девочки, и наконец решительно свернул с дороги в проход, вырезанный лопатой в сугробах снега. 6. ЛАСКОВЫЙ “ЖИВОДЕР” Кандыба широко открыл глаза. Большие кольца разных цветов плавали в темноте, растягиваясь и сжимаясь. Постепенно они стали желтеть, сливаться вместе, пока не образовали один сплошной круг. В ушах гудело, словно туда нагоняли воздух и он не выходил обратно, раздувая и без того разбухшую голову. Сознание возвращалось медленно. Круг перед глазами сузился и превратился в лампу. Она еще имела неясное очертание и покачивалась вместе со столом, но это была знакомая лампа. Сквозь шум в ушах начал различать какое-то пощелкивание и понял, что это трещат в печке дрова. В затылке появилась острая боль, будто туда вколотили гвоздь. Боль все усиливалась, и хотелось пощупать, не вбили ли туда действительно… Но странное дело: ни рук, ни ног Кандыба вообще не чувствовал, словно ничего, кроме тяжелой, налитой чугуном, разбухшей головы, у него и не было. Прошло еще немало времени, пока он окончательно пришел в себя и понял, что лежит на полу в участке, около печки. Появились руки, ноги, и Кандыба, с трудом перевернувшись, на четвереньках добрался до стола. Надо было бежать во флигель, где жили городовые, наряжать погоню за беглецом, но не было сил. Все тело расслабло, ноги дрожали и в горле щекотало хуже, чем после попойки. Ухватившись обеими руками за край стола, он встал и грудью навалился на него. Согнув голову, как бык, дышал отрывисто, со стоном, и каждый раз с рычанием из груди вырывались слова. — Ой, худо мне!.. Ой, смерть моя!.. В таком положении его застал пристав, вернувшийся вместе со священником. — Ты что, болван? Напился, что ли? Услышав строгий голос начальника, Кандыба поднял голову и мутными глазами бессмысленно посмотрел вокруг. — Ой, ваше высокоблагородие! Убежал… По затылку… Ой, чуть не убил!.. — Кто убежал? Кого убил? Чего ты бормочешь? Говори, как следует! Раскис, как баба! Ну! — прикрикнул пристав. Это подействовало. Продолжая держаться за стол, Кандыба выпрямился, скорчил болезненно-страдальческую гримасу и, широко открывая рот, как рыба на суше, начал рассказывать. — Так что, убежал… Бродягу тут… бродягу без вас задержали… Вот… беспаспортный… Сидел тут у печки… Вот отец Игнатий видели. Сидел и сидел… все ничего… А потом схватил полено и по голове… вдарил… Меня по голове. Ой!.. Ваше высокоблагородие… сюда, по затылку… В глазах потемнело… Думал, смерть пришла… Говоря это, Кандыба закатывал глаза к потолку, моргал, часто прикладывал к груди то одну, то другую руку. Страдальческое выражение на толстом красном лице с большими пушистыми усами делало его смешным и сочувствия не вызывало. Казалось, что он представляется, преувеличивает. Не верилось, что этот тупой, грубый человек может испытывать какую-то боль и что-то переживать. “Телячьи нежности”, — подумал пристав, а когда Кандыба умолк, с презрением процедил сквозь зубы: — Болван! Так тебе и надо! Я бы еще добавил. Вперед умнее будешь! — Ваше высокоблагородие! Я за веру, царя и отечество… Дозвольте доложить, облаву надо… погоню! Никуда не денется. Не здешний… — Замолчи! Без тебя знаю, что надо делать. Побег бродяги мало беспокоил Акима Акимовича. Сейчас все его мысли были заняты так неожиданно появившимися крамольными словами, и он, как хорошая собака, почуял свежий след. — Выйди на двор. Остудись! — сказал он и, резко повернувшись, ушел в свой кабинет, но сейчас нее вернулся с листком бумаги. — Где евангелие? Кандыба с недоумением посмотрел сначала на священника, затем на пристава. — Евангелие? — Ну да, евангелие! Что он, у тебя из башки последние остатки мозгов вышиб? Евангелие, которое отец Игнатий принес? Кандыба вспомнил все и со страхом открыл сундук. Евангелие лежало на месте. Священник помог найти страницу. — Один и тот же отпечаток… — обрадовался пристав, сличая отпечаток на листке и евангелии. — “Далой”! И здесь ошибка… Странно! В двух простых словах — и ошибка… — Темный народ, неграмотный, — заметил отец Игнатий и горестно вздохнул. На лице священнослужителя, как маска, застыло обычное выражение кротости и умиления. Глядя на него, можно было подумать, что все это его не касается, что в полиции он оказался по недоразумению, случайно и что, как убежденный служитель бога, далек от дел мирских. Но хищный огонек любопытства в глазах выдавал, и Кутырин, еще мало знавший священника, понял, что имеет хорошего помощника и советчика. — Нет. Прокламации они без ошибок печатали. Народ они грамотный… ученые. Инженеры среди них имеются… подзуживают. К сожалению, покровители мешают. Я бы им показал, как в революцию играть… — говорил он с раздражением и ходил по комнате, размахивая евангелием. — Поиграли… Довольно! Либералы проклятые! Они не могут жить просто так, без идей. Скучно, видите ли. Вот и доигрались, допрыгались… А сейчас в кусты! Извольте, расхлебывайте кашу… Кандыба слушал и не понимал, на кого сердится начальник, а священник стоял около печки, задумчиво пощипывая бородку. — Аким Акимыч, а не дети ли? — вкрадчиво спросил он. Пристав мельком взглянул на священника и замолчал, продолжая ходить по комнате. — Сегодня у меня в алтаре прислуживал Кузьма Кушелев, — продолжал священник. — Отец его на поле брани погиб, и я считал своим христианским долгом принять участие… — Ваше высокоблагородие… Ваше преподобие… позвольте доложить, — встрепенулся околоточный. — Кузька этот из одной шайки… Пятеро их. Копейские. Одной шайкой разбойничают. Нонешней осенью мне стекла вышибли, белье каустиком сожгли… — Почему молчал? — едва сдерживая себя, грозно спросил пристав. — Так что, ваше высокоблагородие, опасался… — сразу снизив тон, ответил околоточный. — У них заступники есть. Боюсь, петуха пустят. Озверелые они совсем! Вас-то они боятся, а меня ни во что не ставят. — Как их фамилии? — Главный у них Зотов Василий… сын того… повешенного. Кузька этот… Потом Семен Богатырев и Карасев. Отцы у них в Сибирь сосланы, на каторгу… Константин Денисов еще… ну, тот безногий. Девчонка около них. Маруська Шишкина. У этой отец в больнице скончался. Помните, рыжий такой? На плотине все отстреливался… Дюже они озлобились, ваше высокоблагородие… Как волчата дикие. — А ты в лицо их знаешь? — Как мне не знать, ваше высокоблагородие!.. Пристав на минуту задумался. Все это было вероятно и правдоподобно. Вряд ли взрослые революционеры стали бы заниматься таким делом. Какой смысл печатать на евангелии фразу, когда, кроме священника ее никто не прочитает? Дети же могли это сделать ради озорства, ради игры, подражая взрослым, да, наконец, их могли и подучить. — Так-с… Вот что, Кандыба, пойди сейчас и приведи кого-нибудь из них. Только не пугай. Поласковей. — Слушаюсь, ваше высокоблагородие! — Пройдемте ко мне, отец Игнатий. С этими словами пристав взял со стола лампу, распахнул дверь и, пропустив священника вперед, ушел в кабинет. От топившейся печки было достаточно светло. Морщась от боли, Кандыба начал одеваться. Каждое движение отдавалось в затылке. Кряхтя и ругаясь, он надел шинель, подпоясался, несколько раз напяливал шапку, но каждый раз боль вынуждала снимать. Вернулся с лампой пристав. В кабинете уже горела другая, с зеленым абажуром. — Ну? В чем дело? — спросил он, увидев стоявшего без шапки околоточного. Кандыба не решился жаловаться на боль, зная, что начальник все равно не поверит. — А как же дежурство, ваше высокоблагородие? Прикажете вызвать? — Не надо. Я буду здесь. Набравшись духу, Каидыба напялил шапку и направился к двери. …Маруся торопливо шла, низко опустив голову. Она заметила, что при быстрой ходьбе мороз сильнее щиплет нос. Чем скорее и чаще шагать, тем хуже. А если побежать, — совсем плохо. Можно и отморозиться. Но если опустить голову пониже и согнуться в пояснице, то ничего. Надо только под ноги смотреть… Девочка была уже близко от инженерского дома, как вдруг налетела на человека. — Тихо ты! Бежит, как угорелый! От неожиданного столкновения и оттого, что она сразу узнала голос Кандыбы, Маруся присела. — А-а… Маруська! Тебя-то мне и надо, касатка, — обрадовался околоточный и схватил ее за шиворот. Маруся рванулась в сторону, но полицейский держал ее крепко. — Куда! Погоди, девчонка! — Пусти-и-и… дяденька-а!.. — Да ты не бойся. Не признала меня, что ли? Я тебе ничего не сделаю. Пойдем-ка со мной… Идем! Маруся упиралась что было сил. Присела еще ниже, ноги вытянула вперед и повисла на руке у полицейского. — Пусти-и… Я дяде Андрею скажу-у, — пищала она, дрыгая ногами. Не ожидая такого сопротивления, Кандыба растерялся. В руках у него билось живое существо, и каждое его движение больно отдавалось в затылке. В сердце закипела злоба, но, сдерживая себя, он только крепче сжал воротник. — Ну вот… Ну чего ты, глупая!.. Я же тебя не забижаю. Идем. Чего упираешься? Пристав тебе гостинца даст, пряников, — уговаривал он девочку как можно ласковее. Услышав слово “пристав”, Маруся испугалась еще больше. Она повернулась кругом, отчего ворот тулупчика сдавил горло. Стало трудно дышать, но, к счастью, Кандыба переменил руку. Продолжая держать девочку на весу, околоточный стоял в нерешительности. Смешное, нелепое положение. Упирается девчонка отчаянно, шагу не дает ступить, слушать ничего не хочет, а сделать ничего нельзя. В другом случае он бы припугнул ее как следует или просто взял за косу и притащил в участок силой, не обращая внимание на крик. Но сейчас было приказано не пугать. — Вот дурная!.. Что я тебя, режу, что ли?.. Иди без опаски. Там тебя матерь ждет, — неожиданно для себя соврал Кандыба, и это сразу подействовало. Девочка перестала брыкаться. — Мамка? Где мамка? — Ну да! У нас она в гостях. Велела за тобой сходить. — Врешь! Она на печах работает. — Была на печах, а теперь к нам пришла. Доверчивая Маруся верила даже сверстницам, когда они явно обманывали ее. Как же она могла не поверить взрослому человеку? — А зачем? — Значит, надо… Ну идем, что ли, глупая! — как можно ласковее сказал Кандыба и слегка подтолкнул девочку. Маруся покорно тронулась вперед. …Аким Акимович был уже один, когда Маруся, в сопровождении Кандыбы, вошла в полицейский участок. — Вот, ваше высокоблагородие! Встретил по дороге. Упиралась, хуже нельзя! Сказал, что мать велела… Пристав понял его хитрость. Он широко и радостно развел руками, словно встретил родную дочь. — Здравствуй, красавица! Сейчас твоя мамаша придет. А ты пока подожди и погрейся у печки. Наверно, замерзла? Говоря это, пристав подвел девочку к печке, помог развязать платок и пододвинул скамейку. Маленького роста, худая, с русой косичкой и большими светлыми глазами, наполненными ужасом, девочка напомнила приставу бездомного рыжего котенка. — Садись к печке и грейся. Как тебя зовут? — Маруська, — еле внятно пролепетала она. — Замерзла, бедненькая… Грейся, грейся. Платок ты положи, никто его не тронет… Да ты не бойся меня… Маруся со страхом смотрела то на пристава, то по сторонам. Она слышала много жутких рассказов про “чижовку”, особенно раньше, когда была поменьше. Но это оказалась обыкновенная комната. На стене висел портрет царя, в углу — икона; топившаяся печка, стол, скамейка, — все это было обычным. И нигде никаких решеток. Но самым удивительным было то, что страшный пристав говорил с ней приветливо и даже улыбался. — А где мамка? — с тревогой спросила она. — Мамка твоя скоро придет. — Сейчас же успокоил ее пристав. — А что ж ты де-лала на улице в такой мороз, Маруся? — Славить ходила. — Ах, славить! Похвально! Очень похвально! С кем же ты ходила славить? — С ребятами. — Очень хорошо. Оч-чень… А с какими ребятами? — С нашими. — Девочка, а водится с угланами… — проворчал Кандыба и, словно поперхнувшись, замолчал. Маруся не могла видеть, как за ее спиной пристав погрозил Кандыбе кулаком и какие свирепые глаза он сделал при этом. Руки ее начали отходить, и кончики пальцев приятно пощипывало тепло. — А где же они сейчас, твои товарищи? — все так же ласково спросил пристав, останавливаясь возле девочки. — Пошли к инженеру славить, — доверчиво ответила она. — Ах, вот оно что! К инженеру! Прекрасно. А к какому инженеру? К Камышину? — Да. — Та-ак… Похвально! Очень похвально. Ну что, согрелась? Ласковый голос “живодера”, который оказался совсем не страшным, тепло от печки окончательно успокоили Марусю. Она осмелела настолько, что даже, заметив на волосах пристава несколько разноцветных кругляшек, сказала ему с улыбкой: — Дяденька, а у вас гумашки на голове. — Какие гумажки? — переспросил тот и стряхнул конфетти на пол. — Ах, бумажки! Да, да… Бумажки. Спасибо, что сказала. В ожидании матери, Маруся сидела перед печкой и, протянув руки к огню, поворачивала их то одной, то другой стороной. Неожиданно пристав сел рядом и взял ее за руку у самой кисти. Девочка давно забыла, что на ладони у нее напечатаны буквы, и, когда спохватилась, было поздно. — Что это такое? — Пусти, дяденька… Она хотела вырвать руку, но пристав держал крепко. — Подожди… не дергай. Подтянув руку ближе к огню, он нагнулся и с трудом разобрал еле заметные буквы: ДАЛО Й ЦАРЯ. — Вот оно что! Любопытно! Кто же это тебе напечатал? Глаза у девочки сделались большими и круглыми. Она с ужасом смотрела на пристава, но тот по-прежнему приветливо улыбался. — Ну, что же ты испугалась, Маруся? Ты слышала, о чем я тебя спросил? Кто это тебе напечатал? — Я не знаю… — еле слышно произнесла Маруся. — Не знаешь? — переспросил пристав и, прищурив один глаз, погрозил пальцем. — Ой, врешь! По глазам вижу, что врешь! — Это я так… — опустив глаза, пробормотала она. — Мы играли, дяденька… Я ничего не знаю. — А ты, я вижу, хитрая, Маруся! Ну и хитрая! Только я все-таки хитрей… Я, например, знаю, кто это напечатал. — Кто? — А ты сначала пробуй сама вспомнить. — Нет… Я не знаю, — упрямо повторила девочка. — Забыла? — Ага! Забыла. — Ну, хорошо! Сейчас ты вспомнишь… Аким Акимович резко встал и ушел в кабинет. Здесь на стене висела ременная плеть. После событий пятого года, когда над Россией грозно гремела буря первой революции, когда был дан приказ “патронов не жалеть”, Акиму Акимовичу предоставилась возможность, и он показал свои способности. Из Соликамска его спешно направили в Кизел на усмирение “взбунтовавшихся рабочих-”. В короткий срок он восстановил порядок, а всех оставшихся в живых бунтовщиков передал в суд. Прошел год. Копи работают, домна плавит чугун, печи дымят, но как-то так случилось, что про него забыли и заслуги его перед престолом до сих пор не оценены. Нужно было напомнить о себе. Если дети достали где-то шрифт, то, значит, подпольную типографию не вывезли. Она здесь, в его владениях и где-то совсем близко. Если бы ему удалось ее найти, о нем вспомнят и, конечно, наградят, повысят, а главное — могут перевести в большой город, хотя бы в Пермь. Сняв плеть с гвоздя, Кутырин задумался. В памяти снова встал образ маленького, худого рыжего котенка, и злое, нехорошее чувство защекотало под сердцем. Плеть много раз помогала ему на допросах, но холодный расчет подсказывал, что с детьми горячиться не следует, что сейчас нужна хитрость. Бросив плеть на стол, он вернулся назад. Маруся почувствовала угрозу в последней фразе и ждала “живодера” с ужасом. Кандыба с ехидной улыбочкой поглядывал па дверь и был сильно удивлен, когда увидел, что начальник вернулся без плети. — Ну что, вспомнила? — мирно спросил пристав. — Нет. Я не знаю… — еле слышно пролепетала девочка. — Ну, хорошо. Я тебе помогу вспомнить. Хочешь, я сам угадаю… Кузька Кушелев! — А кто тебе сказал? — вырвалось у Маруси. И столько искреннего удивления было в этом восклицании, что пристав засмеялся. — Ну, вот видишь! Я, милая моя, все знаю. От меня ничего не скроется. Маруся растерялась. Откуда он мог об этом узнать? Никто их с Кузей не видел, она никому не говорила, и было это совсем недавно. — Ну, а теперь скажи мне, Маруся: где он взял эти буквы? — Не знаю. — Опять не знаешь! Посмотри-ка мне в глаза. — Он не сказывает, дяденька, — прошептала девочка, не решаясь поднять голову и взглянуть на пристава. — Значит, не сказывает… Значит, он тебе не верит. Как же так?.. Как же так?.. — задумчиво произнес пристав и, вдруг повернувшись к околоточному, резко приказал: — Кандыба, девчонку не выпускать до моего возвращения. Смотри, чтобы она не стирала надпись на руке. — Слушаюсь, ваше высокоблагородие! Затем пристав ушел в кабинет, оделся и, застегивая на ходу шинель, быстро вышел из участка. 7. У ИНЖЕНЕРА Над обеденным столом уютно горит большая лампа под зеленым абажуром. Она подвешена к потолку на цепи. Кроме лампы, на цепи висит еще тяжелый шар с дыркой. Если залезть на стол и наклонить шар, из дырки посыплется мелкая дробь. Дробью можно заполнять пустоту в битке-бабке, которую называют свинчаткой, — от слова “свинец”. Шар уже наполовину пуст, но лампа еще держится, и никто, кроме няньки, даже не подозревает, что Сережа вот уже вторую весну, когда начинается игра в бабки, отсыпает дробь. Ну, а нянька не выдаст. Напротив Сережи, едва касаясь коленями стула, лежит животом на столе кудрявая розовощекая девочка и держит в руках пучок красных бумажных полосок. На столе лежат: разноцветная бумага, ножницы, клей, кедровые орехи, перемешанное со скорлупой, тарелка с водой, смятое полотенце. Нянька, сидящая сбоку, режет узкие полоски, а Сережа клеит цепь для елки. Цепь лежит уже на полу горкой, а конца работе не видно. — А теперь красная… — говорит девочка и протягивает полоску. — Нет, синяя, — с усмешкой отвечает мальчик и берет со стола полоску синего цвета. — Ну вот, опять синяя… Няня, что он все синяя да синяя!.. — Ему видней, Ритуша. Пойдем-ка лучше спать. — Нет… Я не хочу спать. Я когда сама захочу… — плаксиво тянет она, видя, что нянька положила ножницы и отодвигает бумагу. — Пускай тогда и Сережка идет спать. — Он старше. Ему можно еще часок посидеть. В это время в столовую вошел высокий мужчина с коротко подстриженной квадратной бородкой. Увидев его, девочка соскользнула со стула и бросилась навстречу. — Папа пришел! Инженер подхватил дочь на руки, нежно поцеловал в щеку и, устроившись к столу, посадил ее на колени. — Папа, а Сережка мне не дает клеить, — вытянув нижнюю губу, пожаловалась она, разглаживая отцовскую бороду. — Я тоже умею… — Ну да, умеешь ты… Она, папа, криво клеит и все перемазала… Посмотри, на что у нее похоже платье! Отец взял руку девочки и шутливо продекламировал: “Шаловливые ручонки, Нет покоя мне от вас, То и дело натворите Вы каких-нибудь проказ…” — Папа, ты не уходи… Я сейчас… — сказала Рита и, соскользнув с колен, убежала в спальню. — Папа, а мама пришла? — спросил мальчик. — Нет, Сережа, она осталась танцевать. — А почему ты вернулся? — Потому что соскучился без вас, — с грустью ответил отец. — К тому же танцевать я не умею. Вернулась Рита и, забравшись на колени к отцу, снова начала разглаживать бороду на пробор. Откинувшись на спинку стула, Георгий Сергеевич Камышин закрыл глаза. Руки дочери приятно щекотали подбородок, и ему было тепло, уютно. — Папа, ты спишь? — шепотом спросила девочка. — Нет. — Открой глаза. Георгий Сергеевич исполнил просьбу дочери, но сейчас же опять закрыл их. — Звонят! — сказала Рига. Кухарка была отпущена в гости, и нянька, положив ножницы, отправилась в прихожую открывать. Через минуту инженер услышал, как она прошла в его кабинет, где топился камин. “Кто же приходил?” — подумал он. — Папа, на улице мороз? — взглянув на опущенную штору, сказал Сережа. — Да. Крепкий мороз. — А ты его видел? — неожиданно спросила Рита. Георгий Сергеевич открыл глаза и с удивлением посмотрел на дочь. — Кого видел, Ритуша? — А деда Мороза? — Ах, деда Мороза! Нет. К сожалению, не видел. — Папа, расскажи что-нибудь! — попросил Сережа. — Про колобок! — сейчас же подхватила девочка. — Да ну тебя с колобком! Ты уж не маленькая. Нет, папа, ты лучше расскажи про настоящую жизнь, — предложил Сережа. Эта необычная просьба сына удивила Георгия Сергеевича. Он внимательно посмотрел на сосредоточенное лицо мальчика и снова закрыл глаза. ““Рассказывать про жизнь”. Откуда у него такой странный вопрос?” — думал он. Рита оставила бороду и, в ожидании рассказа, завозилась на коленях, устраиваясь поудобнее. — Ну, папа, не спи! — сказала она, гладя теплыми ручками по щекам. — Я не сплю, Ритуся. Я думаю, о чем бы вам рассказать… — Рита, не мешай, и сиди, как мышь в крупе, — строго сказал Сережа. Девочка с минуту молчала, обдумывая приказание брата, и нерешительно возразила: — Я не умею, как мышь… Я лучше, как ты. Что же он может рассказать сыну интересного о жизни? — думал Георгий Сергеевич. Особенно сейчас, после бури первой революции, когда сместились все понятия, когда лучшие надежды рухнули и когда сам он растерялся и никак не может разобраться в этой жизни. Рассказывать не пришлось. До слуха его донесся второй звонок. В прихожую ушла нянька и скоро, открыв дверь в столовую, сообщила: — Барин, к вам пришли. Георгий Сергеевич посадил Риту на стул и поднялся. — Работайте, детки… …Иван Иванович Орлов приехал на работу в Кизел осенью. Невысокого роста, широкоплечий, с бритым лицом, на котором всегда играла ироническая улыбка, он произвел приятное впечатление в среде местной интеллигенции, но оказался нелюдим и избегал широкого знакомства. Никто о нем ничего не мог сказать ни плохого, ни хорошего. Георгий Сергеевич был крайне удивлен, когда увидел этого нелюдима потирающим руки около камина. — Кого я вижу! Иван Иванович! — радостно воскликнул Камышин. — Вот уж не ожидал! Очень рад, очень рад! Попутным ветром занесло вас. — Завернул на огонек, Георгий Сергеевич. С визитом… — сказал Орлов, пожимая руку инженера. — А супруги нет? — Она осталась в конторе, а я вот сбежал… Не выдержал. Прошу к столу, Иван Иванович! С мороза так приятно… Около окна был накрыт маленький столик. На нем стояли три бутылки с вином, графин с водкой и различная закуска. Георгий Сергеевич налил водки в граненые рюмочки и протянул одну из них гостю. — Прошу! Но не ставить! — предупредил он. — Зачем же ставить? С праздничком, Георгий Сергеевич! Я хотя и никудышный христианин, но праздники люблю… Они чокнулись и выпили. Разглядывая закуску, Иван Иванович как бы мимоходом сказал: — Георгий Сергеевич, там у крыльца мальчики ждут… — славельщики. Жалуются, что ваша прислуга не пускает их, а вы приглашали… — Да, да, — спохватился Камышин. — Няня! Няня!.. Няня, почему вы не пустили детей? — крикнул он. Нянька вошла в кабинет с дровами и, положив их перед камином, проворчала: — Да какие же это дети, барин! Шантрапа. Наследят, нагрязнят… — Я их пригласил, надо пустить! Ноги они вытрут… И вообще ничего страшного нет. Сейчас же пустите! — приказал Камышин. — Барыня станут сердиться… — Няня, делайте, что я вам сказал. Нянька покосилась на гостя и, неодобрительно покачав головой, вышла в переднюю. Иван Иванович понял, что Камышин в доме не глава и если нянька послушалась его, то только потому, что не хотела “конфузить” своего барина перед гостем. — Почему же вы сбежали из конторы, Георгий Сергеевич? Камышин провел рукой по волосам, жест, который он часто делал, и, глядя в потолок, решительно ответил: — Признаюсь вам, Иван Иванович… Это веселье мне не по душе… Сейчас, когда еще в России льется кровь… Когда народ расплачивается за свои ошибки… Мне не до веселья. — Камышин как-то боком взглянул на гостя и, увидев невозмутимое выражение на его лице, продолжал: — А потом есть еще одна причина… Я не хочу встречаться с одним человеком… Удивительно неприятная личность! — Кто же это такой? — подняв брови, спросил гость. — Кутырин… Пристав. Руки у него обагрены кровью… И вообще карьерист! Жестокий, холодный. Не люблю его. — Не любите и боитесь, — с усмешкой проговорил Орлов. — Боюсь? Почему боюсь? — удивился Камышин. — Слышал я о ваших подвигах, Георгий Сергеевич. Говорят, во время восстания вы не сидели сложа руки… — Какая чепуха! — возмутился Камышин и сильно покраснел. — Не верьте сплетням. Сейчас всех подозревают. — Я не верю, — усмехнулся Иван Иванович. — А насчет Кутырина вы напрасно… Человек он энергичный, умный, дело свое знает. В это время открылась дверь и за ней показались славельщики. Мохнатые шапки, большие валенки, в заплатах и не по росту одежда. В руках одного бурак и самодельная звезда с мигающей свечкой внутри. Носы и щеки красные, глаза блестят любопытством. — Куда вы звезду тащите! Оставьте ее в прихожей! — сердито приказала нянька. — А славить-то как? — удивился Кузя. — Без нее хорошо. — А-а… славельщики! — обрадовался Камышин и, подойдя к двери, крикнул: — Рита, Сережа, идите сюда! Славельщики пришли! — Куда вы лезете, прости господи!.. Встаньте в сторонку! — все так же сердито командовала нянька. — Оставьте их, няня, — нахмурился инженер. Прибежали Рита и Сережа. Георгий Сергеевич взял девочку на руки, а Сережа подошел к ребятам и дружески им улыбнулся. Ребята сняли шапки и, смущенно переглядываясь, молчали. — Начинайте, пожалуйста… Не стесняйтесь! — ободрил их хозяин. — Давай, Кузя! — вполголоса сказал Вася Зотов. — Не шмыгай ты носом-то! — В тепле оттаял, — тихо пояснил Кузя, вытирая нос рукавом и, кашлянув для порядка, запел “Рождество твое, Христе, боже наш…” От волнения он запел слишком высоко, и поэтому пели давясь и напрягаясь. Когда кончили первую молитву, Зотов дернул его за рукав и начал сам: “Дева днесь пресущественного рождает…” Взял он правильный тон, и вторую молитву спели стройно и дружно. Шуточную песню петь не решились, а просто Карасев вышел на середину комнаты, наклонился и, протянув шапку, сказал: — С праздником! — Очень хорошо! Спасибо. Няня, принесите им конфет, пряников, орехов… И побольше, пожалуйста. — Вы лучше деньгами дайте, — неожиданно попросил Зотов. Камышин взглянул на гостя и пожал плечами. — Детям в руки я денег не даю, Вася. Это мой педагогический принцип… И, только сказав, он понял, как это глупо. Вот она жизнь, о которой хотел знать его сын, — мелькнуло в голове. — “Это же сироты. Жертвы безумия отцов, бросившихся с оружием на самодержавие. Чем они виноваты?” — Хорошо, хорошо… — поправился Камышин. — Сейчас. — Спустив девочку на пол, порылся в карманах и не нашел мелочи. — Одну минутку подождите меня. Погрейтесь у камина, — сказал он и вышел. Сережа видел, как смутился отец. Проводив его глазами, он сделал шаг к ребятам, намереваясь что-то сказать, но повернулся и ушел за отцом. Иван Иванович стоял у стола и с обычной улыбкой молча наблюдал. — Пойдем-ка, Ритуша, спать, — со вздохом сказала нянька. — Не дай бог, мамаша придет. Попадет нам всем. — Няня, а зачем они пели? — Христа славили… Наследили-то! Господи! Вот наказанье на мою голову. Кресло-то хоть не лапай! Руки-то у тебя… Она не докончила. Безнадежно махнув рукой, взяла девочку и вышла следом за хозяином. Ребята столпились у камина и шептались. — Пряников-то не дадут, стало быть? — шепотом спросил Кузя, но его толкнул в бок Сеня и глазами показал на Орлова. — А кто это такой? — Новый инженер. На домне… — Скуластый… — Он хороший… Медведь говорил, — побольше бы таких… — Зотов, поди-ка сюда! — громко позвал Иван Иванович. Вася отделился от группы и неуверенно приблизился к незнакомому человеку. — Держи. Хорошо славили! — сказал инженер и протянул ему золотую монету. — Бери, Василий, бери… Пригодится. Ребята прислушивались к разговору затаив дыхание. Они видели, как покраснел Вася, не решаясь брать такие деньги, и как инженер взял его руку, вложил монету в ладонь, загнул пальцы и похлопал по руке. — А вы откуда меня знаете? — спросил юноша. — Откуда ты меня знаешь, оттуда и я тебя. Слухом земля полнится. Ты в шахте на откатке работаешь? — спросил инженер. — Да. — Не тяжело? — Что ж… я крепкий. — Перебирайся ко мне на домну. — А что делать? — Работа будет полегче, а заработаешь не меньше. — Вы бы лучше Карася взяли. Его в шахту не принимают. Я хотел Георгия Сергеевича просить. — Хорошо. Приходите вместе. В проход-, ной спросите Мальцева. Я ему скажу. — Спасибо. А вы не обманете?.. — спросил Вася, но спохватился и, невольно заглушив голос, пояснил: — Вы, может, не знаете… Наши отцы против царя бунтовали… Инженер отвернулся, подошел к столику, налил в рюмку водки и взял ее в руки. Но, прежде чем выпить, прищурившись посмотрел на юношу и сердито сказал: — А мне какое дело! Что ты мне об этом говоришь? Если ваши отцы бунтовали против царя, пускай царь и спрашивает с них… Так-то вот, Зотов… За твое здоровье! С трудом сдерживая радость, вернулся Вася к друзьям, по-прежнему стоявшим у камина. — Карась, слышал? На домну берет! Тебя и меня… Вот заживем! — Сколько дал? — спросил Кузя. Вася разжал кулак и показал монетку. — Золотая!.. — поразился Кузя. Такую монету ребята видели первый раз. На одной стороне ее была отчеканена отрезанная голова царя, а на другой — цифры и слова. Монету попробовали на зуб, вертели, передавали из рук в руки, пока в прихожей не раздался звонок. Вошла нянька, а за ней Камышин. На тарелке он принес гостинцев и, пока старуха ходила открывать, разделил их между всеми поровну. Затем он дал три рубля и сказал: — Только, пожалуйста, не благодарите! А если будете нуждаться в чем-нибудь, то смело приходите ко мне… в контору. Открылась дверь, и на пороге появился пристав. За его спиной выглядывал городовой. Камышин побледнел. Кутырин скользнул взглядом по комнате, приложил руку к шапке и сделал на лице приятную улыбку. — Господа, прошу простить, что заглянул без приглашения. Так сказать, нежданно-негаданно, — вежливо сказал он, обращаясь к инженерам. — Милости просим, Аким Акимыч. Что же вы не раздеваетесь? — с трудом ответил инженер с такой же неискренней, натянутой улыбкой. — Не могу! По делам службы… Иван Иваныч, кажется… Имею честь поздравить! — Вас также, — ответил Орлов и сел в кресло. — Ваши гости, Георгий Сергеевич? — кивнул пристав на ребят. — Кто из вас Кузьма Кушелев? — Я Кушелев… — робко отозвался мальчик. — Так-с… Славили, значит! Похвально!.. А ты Зотов? — Я Зотов! — смело подтвердил Вася. — Очень рад познакомиться. Пройдемте-ка со мной, друзья. — Зачем? — Есть у меня к вам маленькое дельце… Пустяки. Но важные пустяки. Кое-какие документы нужно оформить, — пояснил он. — Не пугайтесь. — А я и не пугаюсь! — ответил Вася. — Тем лучше! Еще раз прошу прощенья, господин Камышин. Ваших гостей приходится потревожить. По исключительно вежливому тону пристава, с каким он обращался к Камышину, и по заметной бледности последнего Иван Иванович понял, что между ними есть много недоговоренного. Вася не понимал, зачем он понадобился “живодеру”, но знал, что может задержаться. Были слухи, что его собираются выслать куда-то в Сибирь, и он давно примирился с этим. Зато у Кузи “душа ушла в пятки”. “Далой царя” лежало в кармане, и смутное предчувствие подсказывало, что “оно” имеет отношение к приходу пристав? Надо было что-то делать, спрятать, выбросить, но у дверей стоял городовой, и Кузе казалось, что не спускал с него глаз. — Так, значит, мне и Кушелеву идти? — спросил Вася. — Да. Тебе и Кушелеву. — Тогда я отдам деньги и гостинцы… — Какие деньги? Подожди… — остановил его Кутырин. — Славили они, господин пристав, — вмешался Иван Иванович. — Славили? Та-ак-с… Деньги твои никто не тронет… А впрочем, отдай! — разрешил он. Вася сделал шаг к Карасеву и переложил из карманов в бурак пряники и конфеты. — Гостинцы Маруське, а деньги отдай матери, Карась… — Подожди, подожди, — остановил его Кутырин, пристально следя за передачей. — Откуда у тебя золотой? Вася взглянул на пристава, и густая краска обиды выступила у него на лице. В глазах “живодера” он увидел явное подозрение. Захотелось ответить, и на языке уже вертелся дерзкий вопрос “По себе судите?” — но снова вмешался Иван Иванович: — Это я им дал. — Ага! Так… Ну, ну, передавай. Всё? — Всё. — Идите, молодцы, вперед! До свиданья, господа! Сережа стоял у дверей отцовского кабинета и слышал каждое слово. Он не решался войти, будучи уверен, что его все равно выгонят. Славельщиков он знал, как знали их все ребята поселков, и у него сложилось двойственное отношение к ним. Мама говорила, что это “конченые, обреченные”; отец называл их: “бедные сироты”, кухарка жалела, а нянька почему-то ругала “разбойниками”. Впрочем, Сережа знал почему. Нянька находилась в приятельских отношениях с Устиньей, женой околоточного, а та особенно ненавидела этих ребят. Вдумчивый, серьезный мальчик хотел разобраться во всем, что происходило на его глазах в прошлом году. Почему рабочие хотели свергнуть царя? Почему стреляли на копях и целый месяц ему было запрещено выходить на улицу? Почему папа ссорится с мамой и последнее время ведет себя как-то странно? За что повесили Зотова и отправили на каторгу многих рабочих? Сотни вопросов возникали в голове Сережи, но никто не хотел ему отвечать на них. А если он спрашивал отца или мать, они сердились и говорили: “Не твое дело. Вырастешь — узнаешь”. Вот и сейчас. Пришел без приглашения пристав, которого так не любили в доме, а папа любезно сказал: “Милости просим, Аким Акимыч”. И почему он увел двух мальчиков? Когда пристав ушел, нянька грубо выпроводила остальных. — Ну, а вы чего рот разинули? Так и будете стоять? Погрелись — и хватит. Идите, идите… Закрыв за ребятами дверь, нянька отправилась в комнату, где спала Рита, а Сережа притаился у дверей, прислушиваясь к доносившемуся из кабинета разговору. — Что это все значит, Иван Иванович? Как вы думаете? — спросил Камышин, оставшись наедине с Орловым. — Вам лучше знать… Я здесь человек новый. — Вы обратили внимание, как он ехидно сказал: “ваших гостей”? А как он был вежлив… Приторно вежлив! — Да уж… Оба вы вежливо разговаривали. Георгий Сергеевич, слышал я, что вы вместе с Зотовым прокламации печатали в прошлом году. Говорят, подпольная типография здесь была… — Вот-вот… Эта сплетня ходит, и ничего удивительного нет, что пристав верит ей… А как доказать, что это ложь? — горячо и взволнованно заговорил Камышин. — Неужели ложь? Да вы меня не бойтесь, Георгий Сергеевич, я не шпик, не донесу. — Правда, я сочувствую рабочему движению, как всякий интеллигентный человек, но я за легальные формы борьбы. Царь пошел на уступки: манифест, дума — это первый шаг, а это уже много… — А это не маневр? С одной стороны манифест, а с другой — виселицы, так называемые столыпинские галстуки. — Ну, это, знаете ли… “Как аукнется, так и откликнется”. Не надо было браться за оружие. Если бы вы были здесь в прошлом году. Безумие… Разве я мог предполагать, что они стрельбу откроют!.. Это большевики виноваты… Они призывали к оружию… — А вы думали, что оружие для украшения выдают? — Кому выдают? — Жандармам, полиции, войскам! — Я говорю о рабочих. — Извините, Георгий Сергеевич, но мне кажется, что если дело до драки дошло, то с кулаками против винтовок глупо кидаться. А страхи ваши неосновательны. Все кончилось. Если кое-где еще и горит, вернее догорает… Ничего, ничего. Пятый год больше не повторится. Самодержавие уцелело. А у вас есть, насколько мне известно, сиятельный покровитель, и все знают, что вы за легальные формы борьбы. Это не опасно. Это разрешается. — Вас трудно понять, Иван Иванович. Не то вы успокаиваете, не то иронизируете. Давайте поговорим серьезно. — Настроения нет… Давайте лучше выпьем! За думу, за манифест! — Да, да! — оживился Камышин. — Дума, манифест… — “Мертвым свобода, живых под арест”. — Должен сознаться, что это довольно ядовито и метко сказано… За ваше здоровье! Затем Сережа услышал смех отца и звон рюмок. 8. НЕЖДАННЫЙ ГОСТЬ Когда Марусины шаги затихли и Непомнящий убедился, что кругом никого нет, он решительно свернул с дороги и направился к домику. Переступая порог, пришлось сильно согнуться, чтоб не удариться о косяк. Выпрямляясь, он взглянул на потолок и увидел, что может стоять во весь рост. Большая русская печь перегораживала комнату пополам. На столе, покрытом пестрой скатертью, стояла зажженная лампа. Чисто вымытый пол, белая печка, занавески на окнах, начищенный до блеска медный рукомойник и вышитое полотенце говорили о заботливых руках хозяйки. — Дома кто есть? — спросил он. — Есть! — раздался детский голос с печки. Только сейчас Непомнящий заметил, что на него с любопытством уставились два глаза. Мальчик неподвижно сидел в тени на печке, и его не было видно. — Денисов здесь живет? — Здесь, — охотно ответил мальчик. — А тебе на что? — Надо. Где же он? — Он к тете Даше пошел, — доверчиво сказал мальчик и, словно боясь, что гость уйдет, торопливо прибавил: — Он скоро вернется, дяденька… Ты подожди! Непомнящий снял шапку, расстегнул полушубок и сел на табурет. — А ты почему на печке сидишь? Товарищи твои со звездой ходят… — У меня, дяденька, ноги нет. Видишь, чего осталось? Обрубочка. Мальчик подвинулся к краю печки и высунул замотанный в тряпки обрубок ноги. Вторую босую ногу он свесил вниз. — О-о! Ишь ты, бедняга! — Дядя обещал деревянную сделать, тогда опять бегать стану. Хорошо! Сапогов не надо. Я, дяденька, буду как баба-яга, деревянная нога, — весело сказал мальчик и даже засмеялся. Он был рад гостю. — И давно ты без ноги живешь? — Нет. С прошлого года. Она у меня долго болела. Я в больнице маялся. Теперь зажила. Я живучий! — А что с ногой случилось? Отморозил? Улыбка сбежала с губ мальчика, отчего лицо вдруг потемнело и стало совсем не детским. — Не-ет… Я политицкий, дяденька, — многозначительно прошептал он. — Жандармы меня подстрелили. Я к тятьке ходил на копи, когда революция была, меня и саданули. — А родители у тебя есть? — Есть. Мамка есть; она в ночной смене работает, а тятьку в Сибирь угнали. Тятька-то у меня тоже политицкий… Непомнящий слушал болтовню мальчика и хмурился. Он старался о чем-то вспомнить. — Тебя Костей зовут? — неожиданно спросил он. — Ага! — Вот оно что-о, — протянул он. — Значит, Денисов твой дядя… Понимаю. Отца твоего Андреем зовут. — Да. А ты его знаешь? — заволновался мальчик. — Дяденька, а? Ты тятьку знаешь? — Знаю. Видел я твоего отца. — Где? Дяденька, голубчик, скажи! От нетерпения Костя заерзал на печке и готов был спрыгнуть. — Встречались раньше. Он про тебя мне рассказывал. “Шустрый, — говорит, — у меня сынишка есть, затейный”. Непомнящий задумался. Молчал и Костя. — Дяденька, а тятька-то в кандалах? — тихо спросил он. — В кандалах, — машинально ответил Непомнящий, но, взглянув на мальчика, спохватился. — В кандалах, говоришь? Нет, Костя, сняли кандалы. Ты не беспокойся за него. Вернется! Все вернутся! — Хорошо, что живой остался! Верно? У Васьки вон отца-то повесили. Непомнящий подошел к печке и неловко погладил мальчика по голове. — Ничего, Костя, ничего. Ты не грусти. Вернется! На печке были разбросаны нож, железные стружки, угли, бабки, а в углу горкой свален железный хлам. Около трубы прилепилось какое-то сооружение из глины и мелкой гальки, в котором теплился огонь. Непомнящий заинтересовался. — Что это ты делаешь? — Доменку сложил. Она у меня работает. Взаправдешная! — похвастался Костя. — Свинец враз плавит! Карась обещал медных опилков принести. Хочешь, покажу? — А ну, покажи! Костя подбросил в “домну” несколько угольков и подул. Затем он достал согнутую из листа железа коробку и стал рыться в куче железного хлама. Делал он все это неохотно: видимо, мысли его были в другом месте. — Дяденька, а кормят их там? — спросил он. Непомнящий понял, что вопрос относился к отцу. — Кормят, Костя. Не шибко жирно, а кормят. — Холодно им. Мороз-то какой! Тятька мне пимы оставил, а мне и ни к чему… Лучше бы себе взял. Костя нашел кусочек свинцовой палочки и бросил се в железную коробку, но в этот момент за окном послышался скрип шагов. — Кто-то идет! Костя, если это чужой, не говори, что я здесь, — предупредил Непомнящий и спрятался за занавеску. Вошел Денисов, Это был человек могучего сложения, с широкой окладистой бородой и добрыми светлыми глазами. Двигался он медленно, неуклюже, и сразу становилось попятно, почему ему дали прозвище Медведь. — Дядя, а Даша не придет? — Придет ужо… Никак гость? — спросил он, заметив чужую шапку на столе. — Незваный гость, — сказал Непомнящий, выходя из-за занавески и протягивая руку. — Здравствуйте, товарищ! Денисов исподлобья взглянул на человека, пожал плечами, но руку подал. — Что ж… здравствуй… — неохотно проговорил он. — Дядя, он тятьку знает… Говорит, кандалы сняли… — Что ж… Его многие знали… Н вот гостинца тебе. — Денисов подошел к печке, положил перед мальчиком принесенный узелок и шепнул. — Ты помалкивай, Костя… Это жандарм переодетый. У Кости сделались большие глаза Взяв узелок, он поспешно убрался на старое место в тень. Между тем Непомнящий подпорол шов пиджака, достал во много раз сложенную бумажку, развернул ее и, когда Денисов вернулся к столу, положил перед ним. — Я из Перми, — начал он тихо. — Приехал с партийным поручением наладить связь с вашей организацией и вывезти типографию. Явка была дана к Зотову, но там меня задержали… Из полиции пришлось бежать. Случайно я выяснил, что приставом у вас теперь Кутырин, а он меня знает в лицо. Вашу фамилию я узнал там же, в полиции… как человека ненадежного. — Это они напрасно… Я человек рабочий. Кусок хлеба зарабатываю — мне больше ничего и не надо. — Вот, прочитайте мой документ. Денисов взглянул на бумажку и отстранил ее своей большой, загрубевшей рукой. — Это я ничего не знаю, господин хороший. — Неохотно сказал он. — Брат у меня такими делами занимался. Теперь вот наказание несет по заслугам. А я ничего не знаю. Если мальчишка что и болтал, вы ему не верьте. Он по молодости… Не желаете ли для праздничка рюмочку?.. Говоря это, Денисов достал из висевшего на стене шкафчика небольшой графин с водкой и поставил его на стол. — Вы мне не доверяете… Прочитайте документ. — Не знаю, не знаю, господин хороший… Документы мне ни к чему… Вот извольте! Чем богаты… — Как же вам доказать?.. Времени у нас мало. В полиции, наверно, уже хватились… Вашего брата я лично знал. Он бывал в Перми за литературой и останавливался у меня. — Брата моего многие знали. Он был человек компанейский, — неопределенно сказал Денисов. — Как же быть?.. Как вам доказать? — Ничего я про это не знаю. Вы, господин хороший, не туда попали. Мало ли чего наговорят на меня. Язык у людей долгий, без костей. Денисов не случайно называл гостя господином. Внешне тот походил на мастерового. Черная борода, давно не знавшая ножниц, простая одежда, какую обычно носит трудовой народ, простуженный, хрипловатый голос. Но манера разговора, руки без мозолей и трещин, длинные пальцы и особое выражение лица не соответствовали такой внешности. Наблюдательному, осторожному человеку, каким был Денисов, это сразу бросилось в глаза, и он не верил ни одному слову необычного гостя. Положение создалось безвыходное. Непомнящий сидел нахмурив брови, нервно покусывая усы. Он понимал осторожность Денисова и не имел ни малейшего чувства досады или обиды. Времена наступили тяжелые. Ищейки, провокаторы рыскали повсюду. Малейшего повода было достаточно, чтобы схватить “неблагонадежного”, и хорошо, если он отделывался только ссылкой на каторгу. “Но что же теперь делать? Как поступил бы на моем месте опытный революционер?” — мучительно думал Непомнящий, перебирая в памяти похожие случаи, о которых слышал раньше, но ничего подходящего вспомнить не мог. Вдруг глаза его блеснули хитрым огоньком. Откинувшись назад, он хлопнул ладонью по столу. — Подожди-ка… Послушай меня минутку, только не перебивай. Слышал я про один случай… В каком году это было, не знаю. На копейской конюшне служил конюх, — начал он оживленно рассказывать. — И было у него два сына: Андрей и Михаил. Тогда же, на конюшне, жил старый козел. Звали его, если память не обманывает, Чужбан… При этих словах Денисов выпрямился. — Да, да… Чужбан, — продолжал гость. — Мальчишки у этого конюха были озорные. Они часто дразнили козла. Дергали его за хвост, махали перед мордой тряпкой, щипали. Чужбан был старый, и рассердить его было трудно, но все-таки и у него терпение лопалось. Вот тогда и начиналась потеха. Чужбан вставал на задние ноги, тряс бородой и с прискоком бросался на ребят. Рога у него были большие, закрученные в кольца. Ребята увертывались и смеялись. Это еще больше сердило козла, и он начинал кидаться на все, что попадало на глаза. Опрокидывал бочки, гонял по двору конюхов. Однажды ребята рассердили козла так, что сами испугались и выскочили за ворота. Чужбан за ними! В это время мимо проходила толстая купчиха… Как ее по фамилии… забыл… — Чирикова, — с улыбкой подсказал Денисов. — Да, да, Чирикова. Козел выскочил за ребятами, увидел купчиху, поднялся на дыбы и со всего размаху поддел ее рогами под зад… Купчиха упала в канаву. Ребята не растерялись. Они отвлекли внимание козла, загнали его обратно на конюшню, помогли выбраться купчихе из грязи, довели ее до дому и за это получили серебряный полтинник. В конце рассказа Денисов беззвучно смеялся, хлопая себя по коленке. Вместе с ним хохотал на печке и Костя. На душе у всех стало легко. Эту давным-давно забытую историю мог рассказать гостю только брат Андрей в дружеской беседе. Не было никакого сомнения в том, что Непомнящий был с Андреем в хороших отношениях. Неужели бы брат стал изливаться перед подозрительным и ненадежным человеком, да еще вспоминать свое детство? Бумажку легко подделать, но рассказанная история с Чужбаном была лучше всяких документов. — Ну, здоров, товарищ! — радостно сказал Денисов, пожимая рассказчику руку. — А ведь я думал, что ко мне шпика подослали. Эту историю тебе только братишка мог рассказать. Чужбана вспомнил… Ох, ну и козлище был! Огромный, борода во! Это верно, все так и было… И купчиха знатно в канаву кувырнулась. Ну, пойдем, товарищ хороший, потолкуем. Они прошли во вторую половину комнаты и заговорили так, чтобы не слышал мальчик. — Так ты за типографией? — проговорил Денисов, почесывая бороду. — Это, знаешь, загвоздка… Насчет связи — чего лучше… Связь мы, конечно, наладим. И люди у нас есть настоящие и всё… А вот насчет типографии хуже. Я ведь не знаю, где она спрятана. Зотов прятал. Говорили наши, что инженер Камышин знает. Он тоже там чего-то делал… — Как же теперь быть? Денисов подумал и нерешительно продолжал: — Вот разве еще сын Зотова знает… Василий. Было у них, видишь ли, свидание с отцом перед казнью. Так я полагаю, что он ему шепнул. Спрашивал я его, — отпирается! Чего-то он боится, скрытничает, от него трудно добиться. Мальчишка упорный, с отцовским норовом. — А Камышин здесь? — Камышин-то здесь, а только, видишь ли, он того… Сильно перепуганный после восстания. Черт его знает, что у него в голове! Ненадежный он какой-то… Сунешься и как раз в капкан попадешь! Потрепали нас тут крепко, товарищ хороший. Сейчас начинаем опять силы собирать. Голова есть… Денисов оборвал фразу на полуслове и, повернувшись, предостерегающе поднял руку. До слуха донеслись глухие голоса и скрип шагов за стеной. Непомнящий встал. — Идут. Не за мной ли? — проговорил Денисов. — Нет, дяденька! Это тетя Даша, — крикнул Костя, услышав женский голос. — Это мои, — подтвердил шахтер. — А на случай, все-таки схоронись! Мало ли кто с ними увязался. Непомнящий спрятался за занавеску, а Денисов направился к двери. Захватив по пути шапку Непомнящего, по-прежнему лежавшую на столе, он бросил ее на печку. Широко распахнулась дверь, и в избу шумно вошли раскрасневшиеся на морозе: Матвей — старинный приятель братьев Денисовых, Дарья-вдова — соседка — и кузнец Фролыч, по прозвищу Кержацкий сын. — С праздником, хозяин! — поздравил Матвей, снимая полушубок. — Славельщиков пускаешь? — спросил кузнец. — “Не красна изба углами…” А где твои пироги, мил дружок Мишенька? — спросила Дарья, задорно подперев бока и останавливаясь перед столом, на котором стоял одинокий графин и две рюмки. — Назвал гостей, припасай и костей… Костя расхохотался на шутку, а Денисов, еще больше нахмурившись, серьезно сказал: — Распоряжайся, Даша, за хозяйку, а у меня дельце есть. Женщина взглянула на шахтера и как-то сразу потускнела. Широкое краснощекое лицо вытянулось, улыбка исчезла, свет в глазах потух, и Косте показалось, что в доме стало темнее. — Стряслось что? — тревожно спросила она. — Пугливая ты стала, как я погляжу… — с усмешкой продолжал он. — Тут вот в шкафчике все стоит. А без меня не расходитесь. Вылезай, друг. Это свои… Вот приехал из Перми товарищ посчитать, много ли нас уцелело, — представил он Непомнящего, когда тот вышел из-за занавески. — Много не много, а все воробьи стреляные, — дружелюбно сказал Матвей, пожимая руку незнакомца. Даша недоверчиво и даже с неприязнью поглядывала на высокого бородатого человека. Она, как и Денисов, почувствовала в нем противоречие между тем, что он есть, и тем, чем хотел казаться. — Ничего тут не осталось. Одни кроты! — мрачно пробурчал Фролыч. — Ну идем, друг. Раз такое дело, надо рисковать, — сказал Денисов, одеваясь. — Надолго уходишь? — спросила Дарья. — К инженеру Камышину и назад. Не расходитесь, — предупредил еще раз Денисов. После ухода хозяина Дарья тряхнула головой, отгоняя мрачные мысли, и захлопотала, собирая на стол угощенье. Костя, получив пару вкусных шанег, уплетал их и с удовольствием следил за ее проворными руками. Даша была своим человеком в доме, и мальчику было известно, что она скоро выйдет замуж за дядю Мишу. Матвей был приятелем отца, и Костя помнил его с самого раннего детства. Фролыча мальчик знал мало и больше по рассказам, но он вызывал у всех ребят поселка особый интерес. Высокий, сухощавый, с железными мускулами, Фролыч обладал большой силой, и Костя даже видел однажды, как они боролись с дядей и тот не скоро его одолел. Кузнец он был необыкновенный. Лет шесть назад Фролыч неизвестно откуда появился в Кизеле. Подкараулив главного инженера, он попросился на работу, и тот отправил его в кузницу на пробу. Для определения мастерства и опытности кузнецам для пробы предлагали сделать обыкновенную шестигранную гайку. Фролычу указали наковальню, дали инструмент, приставили молотобойца, и он приступил к делу. Выхватив из горна раскаленную болванку, кинул ее на наковальню, перехватил и скомандовал: — Бей, да полегче… Работа началась. Нехитрое это дело — гайка. Мастер издали наблюдал за новичком и видел, что ухватки у него опытного кузнеца, хотя и возился он с гайкой долго. Потемневший под ударами красный кусок железа принимал нужную форму, но гайка имела не шесть граней, как полагается, а пять. Первым заметил эту странную ошибку молотобоец и засмеялся. — Дядя, да ты никак обсчитался… — Бей, дурень! Учить станешь потом, когда молоко на губах пообсохнет. Молотобойцем был молодой парень. Когда гайка была сделана и остужена, ее показали другим кузнецам. Поднялся смех: — Обсчитался, братцы! — Чудная гайка! — Это он с похмелья один грань откусил. Видя замешательство мастера, Фролыч сказал: — Неси инженеру. Не для вас она делана. Мастер долго чесал в затылке, но наконец отправился к инженеру. — Вот это настоящий кузнец! — воскликнул инженер, едва взглянув на гайку. — Золотые руки. Это артист! Измерив циркулем грани, он оставил гайку себе на память, а кузнецу вместо ответа прислал с мастером серебряный рубль. — Ну, значит, инженер у вас понимающий, — с одобрением заметил Фролыч, принимая рубль. Сконфуженные и озадаченные кузнецы попробовали сами сделать пятигранную гайку, но не тут-то было. Это оказалось очень трудно. Был еще случай, о котором знал Костя. Однажды Фролыч пошел в лес, и на спину к нему прыгнула рысь. Она нацелилась и зубами точно вцепилась в шею. Кузнец не растерялся. Закинув руки, он мгновенно схватил хищницу за горло и крепко сжал. Рысь не могла разжать челюсти, задыхалась и начала отчаянно отбиваться. Порвала пиджак, исцарапала в кровь всю спину, но кузнец все крепче сжимал пальцы и в конце концов ее задушил. Так в мертвом виде он и принес на спине у себя животное прямо в больницу. Здесь, прежде чем снять рысь, пришлось развести сведенные челюсти, и тогда из прокушенных мышц хлынула кровь. Не схвати Фролыч вовремя рысь за горло — и конец. Жил кузнец бобылем и, выполняя сложные кузнечные работы, зарабатывал хорошо, но деньги у него расходились, как вода между пальцами. Раздавал в долг или пропивал с приятелями, которых у него было не мало. — А теперь, Фролыч, у нас будет с тобой разговор! — многозначительно сказал Матвей, когда на столе стояло угощение. — А что я? — насторожился кузнец. — Сказывали ребята, — на тебя протокол составили? — Ну, составили… — хмуро сознался кузнец. — За что ты мастеру в зубы дал? — Он знает, что за дело. — Он-то знает, да мы не знаем! — вмешалась Дарья. — А вам и знать ни к чему, — сердито ответил кузнец. — Как же так?.. Ты свой брат, рабочий… — примирительно проговорил Матвей. — А-а… чего там свой!.. Фролыч махнул рукой и хотел встать, но Даша удержала его за рукав. — Ты не ершись, не ершись! Говори! — сказала она, подсаживаясь рядом. — А что говорить? Что вы, сами не знаете? Дал в зубы? Ну и дал. И еще давать буду! Они нас штрафами допекают, а нам что остается? В ножки им кланяться? — Один против хозяев пошел… Богатырь! — насмешливо сказал Матвей. — Посадят ведь. — А пускай! — А потом в Сибирь, — предупредила Даша. — А что мне Сибирь? Мать родная! Там народ свой. Все мои други в Сибири. Вы здесь, как мыши, попрятались… — Не горячись, молодец! Берите! — предложила Дарья и, подмигнув Матвею, первая взяла рюмку. — Славить полагается! — заметил Матвей. — Запевай, Даша. Дарья оглянулась на Костю, потом на дверь и тихо запела приятным задушевным голосом: “Вихри враждебные веют над нами…” Она ждала, что и мужчины подхватят, но Фролыч неожиданно поставил рюмку, выпрямился и, шумно вздохнув, процедил сквозь зубы: — Эх! Не петь нам больше этой песни полным голосом! — А почему не петь? — хитро прищурившись, спросил Матвей. — Совсем задушат! Горло тисками зажали… Слово сказать нельзя, не то что песню. — Ничего, запоем и на улице. — Ты запоешь? — Я! — А ну пойди запой! Поди, поди! Выйди на улицу и запой! — Что ж, я еще с ума не свихнулся. — Тогда нечего и языком болтать. — Ты свою злобу укроти, Фролыч, — ласково сказала Дарья. — Подальше спрячь. Время придет — выпустишь. Затем мы тебя и позвали… Ты человек настоящий, а по горячности губишь себя. — Просто сказать “укроти”! Накипело тут… — А ты думаешь, у нас не кипит? — грустно спросила она и тоже поставила рюмку. — Вот что, друг, запомни! — спокойно и внушительно начал Матвей. — Не вышло у нас в прошлом году… Победа за царем осталась — это верно… А почему? Потому что долго раскачивались да раздумывали… Надо бы всем сразу… дружно. А в общем теперь умнее стали. Закалку мы получили хорошую В другой раз такой осечки не будет. В другой раз наша возьмет. — В другой раз, — с горькой усмешкой повторил Фролыч. — Когда это будет-то?.. — Будет, — твердо сказал Матвей. — Ты слушай. Теперь надо снова силы собирать, а в одиночку, брат, воевать не годится. Дурость свою только показываешь. Кутырин только того и ждет, чтобы нас поодиночке выкорчевывать. — А с Кутыриным у нас расчет впереди. — Да ты что? Совсем соображать перестал? — сердито остановила его Дарья. — Плетет чего-то… Ты слушай. Он с тобой по поручению говорит. — По поручению? — удивился Фролыч — Ну-у? Это другой коленкор, как говорится. Я ведь полагал, что вы просто так… от себя… Продолжай, друг… — А что продолжать? Бунтовать, говорю, в одиночку не следует. Запомни. Общее наше дело, рабочее, подрываешь. Силы надо беречь… — Молчать? — спросил Фролыч. — Да, молчать. Пока самодержавие свирепствует… Ждать надо. — Сидеть и ждать сложа руки? — перебил его Фролыч. — Ни-ни… Не сложа руки. Силы будем собирать для новой битвы. Правду нашу народу понесем, но только с оглядкой… и без кулаков. С кулаками против винтовок не воюют. Без толку. Согласен ты?.. — Согласен, конечно… Вы на меня не обижайтесь. Накипело очень… Я ведь думал. Конец революции на веки вечные… С отчаяния… — Вот! Давно бы так, — с удовлетворением проговорил Матвей и, переглянувшись с Дашей, кивнул головой. Через минуту торжественно и складно пели в три голоса, но так тихо, что даже Костя плохо разбирал слова. “На бой кровавый, Святой и правый, Марш, марш вперед, Рабочий народ!.” 9. СТРАХИ Когда Георгий Сергеевич, проводив гостя, вернулся в кабинет, он застал у камина Сережу. В сильном смущении мальчик вертел в руках какой-то предмет, но отец, слишком занятый собой, своими мыслями, не обратил на это внимания. — Сережа, не пора ли спать? Времени много, — машинально сказал он, усаживаясь в кресло. Приход пристава взволновал его не на шутку. “Зачем он явился? Почему именно сюда, в первый день рождества? Откуда он знал, что Зотов у меня?” — размышлял он, и, чем больше думал, тем тревожнее становилось у него на душе. Отдельные выражения, интонация голоса, бегающий по сторонам взгляд Кутырина, его приторно-вежливое обращение казались ему неспроста. Он видел во всем этом какой-то другой смысл и пытался его разгадать. Плохо скрытое ироническое отношение Ивана Ивановича, по поводу прихода пристава и его страхов, не только не успокоило, но даже наоборот, раздражало Камышина. “Хорошо говорить, когда он просидел все эти годы где-то там, — подумал он, но спохватился. Было известно, что пятый и шестой год Орлов находился в Петербурге, а значит, в самой гуще событий. — Но почему он уклоняется говорить на политические темы? Или он беспартийный? Трудно поверить! Оставаться сейчас в стороне от политической борьбы, не иметь убеждений — это значит быть обывателем, мещанином”. Георгий Сергеевич уважал людей с убеждениями, независимо от того, какого толка они были, и презирал остальных. Он любил спорить, доказывать, убеждать и в такие минуты любовался собой, своим голосом, красноречием, манерой держаться. “В партии можно и не числиться, — продолжал он размышлять, — но иметь убеждения необходимо. Кстати, выбор большой. “Союз Русского народа”, “Союз Михаила Архангела”, — начал он перечислять в уме известные ему партии и при этом невольно загибал пальцы, — монархисты, Совет объединенного дворянства, октябристы, кадеты, эсеры, народные социалисты, анархисты и, наконец, партия социал-демократов”. Были еще какие-то мелкие партии, о которых упоминалось в газетах, но ни программы их, ни задач он не знал. Камышин взглянул на сжатые кулаки и усмехнулся. “Пожалуй, надо бы еще один палец. Социал-демократическая рабочая партия раскололась, и нет никакого сомнения, что объединить их больше не удастся. А значит, две самостоятельные партии…” — Папа, что это такое? — прервал Сережа размышления отца и, подойдя к нему, протянул руку, на которой лежал продолговатый предмет. Камышин мельком взглянул, схватил предмет и, сильно побледнев, с ужасом спросил: — Где ты взял? — Здесь. Нашел около камина. — Не лги, негодный мальчишка! Сейчас же сознайся, — где ты взял? — Папа, я же говорю правду! Ты ушел в прихожую с Иваном Ивановичем, а я пошел сюда и увидел… у камина лежит эта штучка. Это буквы, папа? Они печатают, да? Георгий Сергеевич растерялся. Сын без тени смущения, смело смотрел в глаза. Он говорил правду. “Но как могла попасть эта связка типографского шрифта в его кабинет? Да тут что-то набрано?” ДАЛОЙ ЦАРЯ. Холодный пот выступил на лбу инженера, когда он разобрал слова. — Сережа… мальчик мой! Знаешь ли ты, что за это могут сделать со мной? Меня могут повесить, как повесили Зотова… Что ты делаешь?! Что ты делаешь! Разве это игрушки?.. Боже мой! — простонал он, и на лице его изобразилось такое страдание, словно заболели зубы. — Папа, я же не знал, — со слезами пробормотал Сережа. — Я не нарочно нашел….. Она тут лежала… Может быть, полицейские потеряли?.. При этих словах Георгий Сергеевич вскочил, как будто его шилом укололи. — Да, да… Это он подбросил! — заговорил Камышин, бегая по кабинету. — От него можно ждать все, что угодно! Да, да… Это он! Это провокация!.. Но тогда он должен вернуться с обыском… Что делать? В этот момент раздался звонок в прихожей. Отец и сын, оба бледные, со страхом смотрели друг на друга, готовые бежать, прятаться. Страх, панический страх, от которого подкашиваются ноги, путаются мысли и теряется воля, охватил инженера. “Что делать? Куда скрыться?” В голове мелькнула мысль научить сына сказать, что он нашел эту связку где-нибудь вне дома. “Нет, Сережа мал, запутается и сделает еще хуже”. — Подожди… Сейчас… Нет… Нет… Сейчас… Камышин заметался по кабинету в поисках места, куда бы можно было спрятать эту страшную находку. Наконец сообразил, что в доме ее оставить нельзя. — Вот что… Слушай меня внимательно… Пойди на кухню, открой форточку и выбрось… Впрочем, я сам… Никому… Слышишь, никому об этом не говори… Снова раздался звонок. Георгий Сергеевич вытолкнул в столовую сына, а следом за ним выскочил и сам. — Сейчас же спать!.. Притворись, что спишь… — прошептал он и дрогнувшим голосом крикнул: — Няня, откройте дверь! Пока задремавшая старуха ворча надевала туфли, он прошмыгнул в темную кухню, крадучись подошел к двери черного хода, прислушался и с бьющимся сердцем снял крюк. На дворе было тихо. Размахнувшись, швырнул тяжелую связочку за забор и захлопнул дверь. “Упала в снег и глубоко утонула” — подумал он, и на душе сразу стало легче. — Барин, там двое рабочих пришли, — сообщила нянька, встретив хозяина. — Зачем? — Кто их знает! Авария, может, на копях. Один-то шахтер с копей, Денисов, а другого впервые вижу. Страх исчез, и вместо него появилось чувство жгучего стыда. Камышин прошел в спальню, нагнулся к лежавшему уже в кровати сыну, погладил его по голове и виновато сказал: — Ничего, ничего, Сереженька… Теперь все будет хорошо. Не думай об этом. Постарайся забыть. Там пришли рабочие… В кабинет он вернулся спокойный, причесанный, без малейшего признака пережитых волнений. С рабочими он держал себя всегда просто, непринужденно, но никакого панибратства не допускал, стараясь быть требовательным и справедливым. Несколько снисходительно-барский тон давал понять им разницу в положении. Он был убежденным демократом, но высшее образование делало его на много голов выше, и это должно чувствоваться. Камышин любил быть учителем-наставником и, когда это было можно и удобно, — разъяснял, поучал. Рабочие, как ему казалось, ценили и уважали его. Увидев Денисова, он с достоинством пожал ему руку, а незнакомцу приветливо кивнул головой. Острый, изучающий и чуть насмешливый взгляд мужчины, взгляд, проникающий в самую душу, какой бывает у волевых людей, не понравился инженеру. “Что ему надо от меня?” — подумал он и сделал широкий жест рукой. — Садитесь, пожалуйста. — Нам некогда, господин инженер, — сказал Денисов и, понизив тон, неожиданно спросил. — Никто нас не услышит? Камышин насторожился. Такое начало ничего приятного не сулило, а нервы его и так были растрепаны. — А что случилось? Говорите, пожалуйста; дома только дети и прислуга. Все они спят. — Меня вы знаете, господин инженер, а это товарищ приехал из Перми с поручением. Дело к вам есть. Секретное. — Я слушаю… Что за дело? — сухо спросил Камышин. Бородатый мужчина подошел к двери в соседнюю комнату, приоткрыл ее и заглянул. Успокоившись, он вернулся назад и, пристально глядя в глаза Камышина, твердо сказал: — Вы храните революционную тайну! Теперь вся кровь бросилась в лицо инженера. В первый момент он даже не нашелся, что ответить. — Что такое? Не понимаю… — Вы храните революционную тайну, — повторил тот. — Вы с ума сошли! Я-а? Тайну? Какую тайну? — возмутился вдруг Камышин, но, вместо того, чтобы забегать по кабинету, как это он делал в минуты сильного волнения, беспомощно сел в кресло. — Господин инженер, не опасайтесь, — успокоил его шахтер. — Это надежный человек, проверенный. Сами понимаете… Я не привел бы к вам, если б не надеялся… — Вы знаете, где спрятана наборная касса типографии и станок. Сегодня же ночью шрифт… Главным образом шрифт надо вывезти отсюда. Мне поручили доставку, — спокойно и четко сказал Непомнящий и, подумав, прибавил: — Типография здесь не нужна сейчас. Очень хорошо, что вы ее сохранили! Камышин сидел в кресле и закрыл лицо руками, словно плакал. — Нет, нет… Я ничего не знаю… Мне некогда… Да что же это такое?.. Скоро придет жена… — жалобно заговорил он, поднимаясь. Денисов загородил ему дорогу. — Господин инженер, революция вам приказывает! Какие могут быть разговоры! — сурово проговорил он. — Революция? Какая революция? — словно очнувшись, спросил инженер. — Некогда нам! — уже совсем сердито сказал шахтер. — Послушайте, — устало заговорил Камышин, обращаясь к Денисову. — Вот вы говорите, революция… Какая революция? Все в прошлом. Теперь все погибло! Ведь я говорил вам… Я предупреждал вас… Не беритесь за оружие. Это безумие. Ничего бы этого не было… Вы меня не послушались… — Ладно. Мы все знаем и ничего не забудем! О чем сейчас говорить? — остановил его Денисов. — Из пустого в порожнее переливать. — Нам нужен шрифт, — подхватил Непомнящий. — Или вы полиции успели передать? Такого оскорбления инженер не ожидал и в первый момент растерялся. — Я попрошу меня не оскорблять! Я вас вижу в первый раз… — сухо и несколько брезгливо сказал он. — Хорошо! Я передам вам типографию и после этого прошу забыть обо мне. Мне с вами не по пути. — Эх вы… пингвин! — вырвалось у Непомнящего. Камышин удивленно поднял брови и боком повернул голову, словно не расслышал. — Пингвин? Почему пингвин? — Где типография? — вместо ответа строго спросил Непомнящий. — Я покажу. Она спрятана в старой, заброшенной шахте… — За Доменным угором? — спросил Денисов. — Да. — Я так и думал. Только шахта там не одна… — Ее называют “Кузнецовская”, — пояснил Камышин. — Вот что!.. Лошадь придется кружным путем подводить. На руках такую тяжесть не вынесем, — деловито сказал шахтер и, подумав, продолжал: — Я пойду подготовлю людей и все такое… а вы через полчаса выходите. Мы встретим вас на Доменном угоре! Денисов надел шапку и направился к двери, но, сделав несколько шагов, повернулся и угрюмо предупредил: — Вот что, господин инженер… Если нас накроют, вы тоже с нами сядете. Я так… на всякий случай. — Нет, нет… — запротестовал инженер. — Я не отвечаю! Делайте, что хотите! Сдам типографию — и всё… Я в подполье уходить не собираюсь. — Да вас и не приглашают, — также хмуро сказал шахтер. — Когда увезем, — считайте конец! А пока типография в Ки-зеле, — не отвертитесь! Денисов ушел. Камышин закрыл за ним дверь и с каким-то смешанным чувством, в котором он и сам не мог разобраться, вернулся в кабинет. С одной стороны на душе стало легко. Наконец-то он разделается с проклятой типографией, которая не давала спокойно спать! С другой стороны, было досадно передавать ее в руки большевиков. А в том, что приехавший с таким поручением был большевик, в этом он не сомневался. Через час — полтора ему предстояло пережить еще последние страхи, но он был не один, и это его успокаивало. На народе Камышин вообще чувствовал себя по-другому. — Закусить хотите? — предложил он Непомнящему, который рассматривал висевшую на стене картину. — Не откажусь, — охотно согласился тот. Они подошли к столу. — Ваше лицо мне знакомо, но никак не припомню, где я вас видел, — соврал Камышин, чтобы завязать разговор. — Обознались, наверно, — неохотно ответил Непомнящий, принимаясь за еду. Пока он ел, Камышин подошел к догоревшему камину, кочергой лениво порылся в углях и, заложив руки за спину, начал прохаживаться по комнате. — Послушайте… А почему я все-таки пингвин? — спросил он через некоторое время. — “Буревестника” Горького читали? — Кажется, нет. А впрочем, не помню, может быть и читал. — Значит, не читали! — уверенно сказал Непомнящий. — Там и найдете объяснение. Камышин снова заходил по комнате. Он рассчитывал, что, когда гость утолит голод, можно будет с ним поговорить по душам, высказать свои сомнения, которых так много накопилось. Можно будет поспорить, расспросить о новостях. Здесь, в Кизеле, он чувствовал себя одиноким, непонятым, обиженным судьбой, забросившей его в такую глушь. Непомнящий сразу оценил этого бесхарактерного, безвольного и трусоватого человека. С такими людьми никогда нельзя быть уверенным ни в чем, и Денисов, как и другие рабочие, видимо, знали его не плохо. Между тем Денисов торопливо шагал домой, обдумывая, как лучше и безопаснее вывезти типографию. Лошадь можно взять в заводской конюшне. Там работает старшим конюхом старик татарин Хамидуло. Он даст без лишних расспросов. Плохо, если после побега полиция ищет Непомнящего и сообщила о нем на другие копи. Из Кизела типографию вывезут, но как с ней быть дальше, нужно обдумать. Свернув на главную улицу, Денисов увидел впереди себя темную фигуру невысокого человека. Он сразу узнал его и прибавил шагу. — Иван Иваныч! — окликнул шахтер вполголоса. Орлов остановился. — Кто это? А-а… Миша! Это хорошо, что я тебя встретил! Ты мне нужен, — сказал Иван Иванович, крепко пожимая руку шахтера. — И вы мне нужны. — Тогда совсем отлично! С тротуара они перешли на середину безлюдной улицы и некоторое время молча шагали рядом. Орлов еще не привык к живописным и суровым пейзажам Урала, и ему казалось, что он видит какую-то необычную картину, нарисованную мастером, а все эти краски, их удивительные сочетания, эта величественная, могучая и в то же время спокойная природа — плод воображения, фантазия художника. Так и сейчас… Силуэт горы сливался с чернотой неба. По бокам желтыми неровными полосками из окон падал свет на снежные сугробы. Редкие фонари, по одной стороне улицы, уходили вверх, и было похоже, что дорога поднималась к звездам. Не хватало только символического изображения людей, измученных невзгодами, но упорно стремящихся вверх по этой дороге. От фонаря стало светлее. Когда они поравнялись с ним, Орлов заметил сбоку собственную тень. С каждым шагом тень передвигалась, забегала вперед, словно хотела перегнать и заглянуть в лицо. Наконец она раздвоилась и обе тени начали вытягиваться, пока не растворились в окружающей темноте. Движение теней разрушило впечатление картины, и все стало обычным. — Был я недавно с визитом у Камышина… — начал Иван Иванович. — А я как раз от него иду, — сказал шахтер. — Вот как? Неужели поздравлял с праздником? — Поздравлял, да только в обратном порядке, — усмехнулся Денисов. — Так поздравили, что он, поди, и сейчас, как заведенный, по комнате бегает… Так что вы говорили про Камышина? — спросил Денисов. — Пришел туда пристав и забрал двух мальчиков: Зотова и Кушелева… Не нравится мне это! Зачем они понадобились полиции? — Может, набедокурили где или украли чего-нибудь? — Нет… Это вряд ли. Не похоже. Надо бы нам с сиротами заняться, Миша. Присматривать за ними. — Это верно! Костя мне сказывал, что они Кандыбу донимают. Стекла, говорит, однажды в доме вышибли… — Ну вот, видишь! — Пробирал я Зотова. Он обещался ничего такого не делать… Ну, об этом поговорим в другой раз. Ты послушай меня, Иван Иваныч… И Денисов подробно рассказал о приходе Непомнящего, о согласии Камышина показать, где спрятана типография, и о своем плане перевозки шрифта. — Что ж, все хорошо, — согласился инженер. — А что это за товарищ? Ты в нем уверен? — Теперь уверен. Сначала-то я было его за шпика принял… — Может быть, мне с ним встретиться? — А стоит ли? Пойдет слух, что ты здесь живешь. Жандармы узнают. Пущай в Питере думают, что ты за границу скрылся. — Я ему не скажу своей настоящей фамилии. Иван Иванович — и всё! А связь с пермской организацией надо восстановить. — Дело, конечно, важное, — согласился Денисов. — А только я сейчас шибко осторожным стал. Может, и с излишком. Некоторое время шли молча. Когда дошли до поворота на Почайку, остановились. — Зайдем? — предложил Денисов. — Там у меня гости… Фролыча обламываем, Кержацкого сына. — Это кузнеца-то? — Да. Озлобился шибко. Прямо на рожон лезет. Мастера побил. Мужик-то он боевой… — Нет, Миша, заходить я не буду. Вы действуйте, а я прямо пройду на Доменный угор. — Кузнецовскую шахту найдешь? Она близко от дороги. Как на Кижье сворачивать. — Найду, — уверенно сказал Орлов и вздохнул. — Очень меня беспокоит Зотов. Хороший он мальчишка. — Весь в отца! — согласился Денисов и тоже вздохнул. Под горой послышались голоса и смех. Видимо, из гостей возвращалась целая компания. 10. ДОПРОС Когда Вася Зотов и Кузя Кушелев в сопровождении полицейских вышли из квартиры инженера и направились в участок, Кандыба, выведенный из терпенья слезами и просьбами Маруси, сделал свирепое лицо и прикрикнул на нее: — Ты долго еще носом шмыгать станешь? Утрись! Распустила нюни! Безобразить она умеет, а как ответ держать, так сейчас в слезы… Девочка вытерла концом платка мокрые глаза и посмотрела на околоточного. — Ты меня за решетку посадишь? — жалобно спросила она. — Посажу, если станешь ревить, — Кандыба так и говорил “ревить”. — Не люблю я, когда бабы слезами допекают, — несколько мягче проворчал он. — Лучше бы ругались. С этими словами Кандыба подошел к печке и потрогал теплые кирпичи. Видимо, этого ему показалось мало. Держась левой рукой за затылок и стараясь не сгибаться, он присел перед топкой и подбросил дров. — Я дяде Васе скажу, что ты меня посадил, — вздыхая и всхлипывая, протянула девочка. — Да разве я тебя посадил? — как можно вразумительнее сказал Кандыба. — Тебя Аким Акимыч посадил. Господи?! Кутырин! Заруби себе это на носу. Господин пристав!.. А я не виноват. Я человек казенный. После ухода пристава у Кандыбы было время подумать, и он, как всякий трусливый человек, в своем воображении нарисовал довольно мрачную картину возможных последствий в связи с задержанием девчонки. Девчонка расскажет матери, та прибавит от себя и перескажет другим. Скоро все на копях узнают, что он — Кандыба — сажает невинных детей, бьет их, пытает… Да мало ли чего еще могут наговорить! Напуганный восстанием, околоточный постоянно дрожал за свой дом, корову, за нажитое добро, за собственную жизнь. И он понимал, что дом его загорится по “неизвестной” причине или в темном переулке вдруг кто-то ударит его по затылку, да не поленом, как сегодня, а топором. Теперь он стал “царской собакой”, а с царем у рабочих особые счеты. “Кровавое воскресенье” они ему никогда не простят. “Приставу что! — думал Кандыба. — Сегодня он здесь, а завтра уехал. А вот каково тут мне жить?” — Кандыба, пусти-и… — снова плаксиво попросила Маруся. — Да как я тебя могу пустить, когда велено не пускать? Я же человек маленький. Мне что прикажут, то я и должон сполнять. — Пусти, Кандыба-а!.. — протянула девочка. — Тьфу ты, неладная! Вот и толкуй с ней! Зарядила одно: пусти да пусти! Просись у пристава. Вот он уже скоро придет. С минуту Кандыба ждал и, видя, что девочка молчит, заговорил ворчливо-дружелюбным тоном. — Зачем ты с угланами водишься? Ты девочка. Матери должна помогать, а ты что делаешь? Безобразишь! Матери-то тяжело сейчас… Маруся не слушала околоточного. Грустно опустив голову, она сидела на скамейке и теребила конец платка. Кандыбу она не боялась, а, слыша о нем разговоры взрослых, просто презирала. Чтобы как-нибудь выбраться из участка, она испробовала всевозможные средства: плакала, просила, но ничего не помогло. И теперь, отчаявшись, она, чисто по-женски, вдруг перешла в наступление. — А ты убивец! — неожиданно сказала девочка, зло блеснув глазами. — Что-о? — Ты брата убил! В первый момент околоточный растерялся и не знал, как поступить. Появилось желание отодрать девчонку за уши, но он удержался. — Да разве я его убил? Его каратели убили. — Нет, ты-ы… — упрямо протянула она. Кандыба как можно страшнее вытаращил глаза и, постучав пальцем по столу, гаркнул: — Замолчать! Но девочка не испугалась. Каким-то детским чутьем она угадывала, что Кандыба ей ничего сделать не может. Вместо страха на лице ее появилось вызывающее выражение. — А ты царская собака. В полиции служишь. Кандыба ударил кулаком по столу и крикнул: — Молчать, говорю! Маруся почувствовала, что попала в самое больное место, и не унималась. — Тебя все равно в шурф спустят… Вниз головой… Вот погоди ужо. Тятька вернется… — У-у-у… змееныш! — только и нашелся что сказать околоточный. — Вернется он, дожидай! То, о чем так часто думал Кандыба и чего боялся больше всего, девочка высказала вслух. Ясно, что она повторяла чужие слова, слова взрослых. Значит, о нем говорили и что-то ему готовилось. “В шурф… головой вниз”, — вспомнил он, и сразу стало жарко. Шурфом называют глубокие колодцы, которые роют геологи-разведчики, разыскивая каменный уголь, руду и другие полезные ископаемые. В окрестностях много таких шурфов. Края их заросли молодой порослью, и для того, чтобы туда не провалился скот или люди, они загорожены жердями. В шурфы бросали убитых во время восстания рабочих, и ходили слухи, что среди убитых были и раненые. Живущие поблизости слышали глухие стоны из-под земли. Маруся видела, что Кандыбе не по себе, и с поджатыми губами, зло смотрела на него. И было в этом взгляде что-то такое, что напоминало околоточному жену, когда та сердилась. — Глупая ты, глупая! Да разве можно такие слова говорить! Подумала бы ты, что мелешь-то. Да за такие слова, знаешь, что тебе будет? На каторгу сошлют. — А вот и не сошлют. Я маленькая. — Маленькая! Там не посмотрят, что ты маленькая. “В шурф, вниз головой”. Ай-ай-ай! Болтаешь языком. От кого ты это наслушалась? Про шурф-то? — Ни от кого! — опустив глаза, сказала Маруся. Она почувствовала, что наговорила лишнее, и если Кандыба пожалуется приставу, то ей попадет. Да и не только ей. Она маленькая и за нее должна отвечать мать. — Я зна-аю! — протянул Кандыба. — Я все знаю. Денисов это говорил. — А вот и нет. — А кто же? — Все говорят. — Врешь, змееныш!.. В это время в сенях раздался топот многих ног и голос пристава: — Подождите здесь! Кутырин вошел один и, потирая руки, взглянул на сидевшую возле печки девочку. — Так-с! Согрелась, красавица! Кандыба, отведи-ка ее ко мне в кабинет. И побудь с ней. Когда будет нужно, я позову. — Дяденька, пусти!.. — сложив руки на груди, жалобно протянула Маруся. — Меня мамка ждет. — Скоро отпущу. Иди туда! — Иди, змееныш! — проворчал Кандыба и легкими толчками в спину увел ее в кабинет пристава. В кабинете по-прежнему горела лампа и было тепло. Первое, что увидела Маруся, --это лежащую на столе плеть. Глаза ее широко открылись. Про эту плеть она слышала много раз. — Что? Гостинец увидела? — злорадно сказал околоточный, заметив, какое впечатление произвела плеть на Марусю. — Ничего, ничего… — продолжал он. — Придет срок, дождешься и ты… Тогда узнаешь, как меня головой в шурф! Садись и не дыши… Змееныш! Между тем пристав закрыл плотно дверь в кабинет и открыл входную. — Ну-ка, пожалуйте сюда. Настроение его было приподнятое. Он часто с удовольствием потирал руки, а внутри чувствовал какой-то особый прилив энергии. Он был на верном следу, а значит, скоро можно будет писать рапорт о розыске, о захвате подпольной типографии бунтовщиков с риском для жизни и прочими геройскими подвигами. — Ну-с… детки… Проходите смелей! Мальчики остановились посреди комнаты и скорее с любопытством, чем со страхом, оглядывались по сторонам. В “чижовку” они попали впервые. — Садись к дверям и никого не пускай! — приказал пристав одному из полицейских. — Как вы себя чувствуете? Замерзли? Не стесняйтесь. Чувствуйте себя, как дома… Раздевайтесь! Да, да… Снимите шубы. Здесь тепло, — приветливо говорил пристав, потирая руки. — А зачем? — хмуро спросил Вася. — В гости пришли, надо раздеться. Как же иначе? Правил вежливости не знаешь! Кутырин помог снять мальчикам полушубки, шапки и бросил их на руки второго полицейского. — Теперь подойдите сюда и выкладывайте все, что есть в карманах, — сказал он, указав пальцем на угол стола. Мальчики послушно вынули и положили содержимое карманов, а затем, по приказанию пристава, вывернули их наружу. Кузя даже отряхнул приставшие крошки. — Все? Больше карманов нет?.. — спросил Кутырин. — Теперь снимите пимы. Когда ребята остались босиком, он внимательно осмотрел валенки и начал ощупывать мальчиков с головы до ног. Пальцы его проворно бегали по телу. — Что такое? — Щекотно… — сказал Кузя, поеживаясь. — Щекотки боишься! Так-с… Ну, теперь садитесь к печке и грейтесь. С особой тщательностью принялся он осматривать полушубки. Все, что находил в карманах, вытаскивал и раскладывал на столе. — Чей ножик? Твой? Зачем тебе ножик? — Строгать что-нибудь, — пробурчал Кузя. — А что строгать? — Ну, мало ли что… Вот, когда ледяшку делал… Лучину. Вытащив небольшой темный пузырек, Кутырин открыл его, понюхал и, прищурившись, уставился на Кузю. — Это что? — спросил он, взбалтывая жидкость. — Чернила. — Зачем у тебя чернила? Кузя пожал плечами. Неужели пристав не знает, зачем нужны чернила мальчику, работающему на копях? — Отметки на вагонетках делаю, — ответил он. — А чем ты делаешь отметки? — Чем делаю? Ясно, пальцем! — А ну покажи палец! Та-ак… — протянул он, взглянув на черный от краски палец. — А больше нигде отметок не делаешь? — Нет. — Очень хорошо! Так и запишем… Отметок не делаешь, — рассеянно говорил пристав, обыскивая одежду. С нарастающим беспокойством Вася наблюдал за Кутыриным. Он видел, что “живодер” взволнован, и понимал, что карманы тот выворачивает неспроста. “Что он шарит? — думал юноша, и на душе становилось все тревожнее. — Неужели что-то знает? А вдруг пронюхал про шрифт?” Улучив момент, Вася осторожно дернул приятеля за рукав и, когда тот оглянулся, спросил беззвучно, одними губами. Кузя понял и, улыбнувшись, мотнул головой. Это движение не ускользнуло от Кутырина. — Что вы там перемигиваетесь? — строго спросил он и погрозил пальцем. Ребята сделали невинные лица и отвернулись в разные стороны. — Да тут у тебя целый склад… — засовывая руку в другой карман, сказал пристав. — Гайки, гвозди… Свечки. Откуда у тебя эти огарки? — Из церкви. — Зачем? — А для звезды. Вот когда славить ходили… Все было осмотрено, но того, что Кутырин рассчитывал найти, не оказалось. Он вплотную подошел к Кузе, двумя пальцами за подбородок поднял его голову и медленно спросил: — Отдал кому-нибудь или выбросил? — Чего? — искренне удивился Кузя. — Сам знаешь чего! — Ничего я не знаю. — Не ври! Хуже будет! За правду ничего не сделаю, а если будешь отпираться, — пеняй на себя. Со мной, брат, шутки плохи! Может быть, ты знаешь, Зотов? — А что? — Где вы брали типографский шрифт? — Какой шрифт? Первый раз слышу, — угрюмо проговорил Зотов. — Типографские буквы! Никогда не слышал? А? Кушелев, где шрифт? Говори правду. — Вот, ей-богу, я ничего не знаю. — Так-с… Пристав в раздумье прошелся по комнате и как бы мимоходом спросил: — Отца-то вспоминаешь, Зотов? — Во всю жизнь не забуду! — сказал юноша, и в глазах его блеснула такая ненависть, что Кутырин сразу понял, что имеет дело не с мальчиком. Это уже враг. — По той же дорожке пошел! Смотри, дорожка эта туда же и приведет! — зловеще предупредил он, но сейчас же перешел на веселый, дружеский тон. — Ну так как, детки? Будем в молчанку играть? Полицейские хорошо знали своего начальника и, чувствуя, что приближается гроза, застыли без движения. Ребята, опустив головы, молчали. Пристав еще раз прошелся по комнате и, подойдя к двери своего кабинета, вдруг резким движением распахнул ее. — Кандыба, приведи! Эта барышня вам знакома? — спросил он, когда Маруся появилась в дверях. — Знакома? А? — Знаем, — ответил Зотов. Пристав взял Марусю за кисть руки, подвел ее к Кузе и, повернув руку ладонью вверх, поднял к самому носу мальчика. — Посмотри. Это что такое? Маруся, кто тебе тут напечатал? А? Глазами, полными слез, девочка взглянула на Кузю и еле слышно прошептала: — Кузя, я ничего не сказывала. Он сам про тебя узнал. — Ну что, попался? Опять будешь запираться? Кто печатал? — продолжая держать Марусину руку, спросил пристав. — Я, — со вздохом сознался Кузя. — Давно бы так! — с кривой усмешкой сказал пристав. — А теперь, Маруська, ты иди к своей мамке и сиди дома. Слышишь? Сиди дома. Чтобы я тебя больше не видел! Маруся растерянно оглянулась по сторонам, не понимая, что тут происходит. Почему мальчики раздеты? Почему два полицейских стоят в неподвижных позах и на руках одного знакомая одежда? — Ты слышала, что я сказал? — крикнул пристав, нетерпеливо топнув ногой. Маруся наскоро запахнула полушубок, кое-как надела платок и без оглядки выбежала на улицу. — Ну-с, Кушелев, а теперь мы с тобой поговорим откровенно. Где взял шрифт? Положение у мальчиков создалось тяжелое. Теперь надо было изворачиваться. Кузя сделал наивно-глупое лицо, рукавом рубахи вытер нос и преувеличенно-охотно, почти радостно, рассказал. — А я нашел… Когда мы играли… бегали, значит. Вдруг я вижу, лежит такая штучка… ниткой перевязана. Смотрю, а там буковки… Ну я и взял… Пристав расхохотался. И так он весело, заразительно смеялся, что заулыбались полицейские, Кандыба и даже сам Кузя. Только Вася оставался серьезным. — Лежит штучка! Скажите, пожалуйста! — смеясь, повторял пристав. — Он и взял. А там буковки. Вот оно как просто оказывается? А я — то думал… Где же сейчас эта штучка? — А я потерял, — простодушно ответил Кузя, разводя руками. Продолжая улыбаться, пристав сходил в кабинет, принес евангелие и, найдя нужную страницу, показал ее мальчику. — Твоя работа? — Моя, — сознался Кузя. — Баловался? — подсказал пристав. — Да. — Ай-ай-ай! Нехорошо! Аи, как нехорошо! Разве можно баловаться в церкви! Святую книгу испортил. Слова-то какие! “Долой царя”! Ну, а как же мы без царя будем жить? Говорил он это таким тоном, каким говорят с провинившимися маленькими детьми или с умными собаками. Вася чувствовал, что пристав издевается над Кузей, и угрюмо ждал, что будет дальше. Кузя, казалось, раскаялся в своем поступке и стоял, стыдливо опустив голову. Он верил в искренность пристава и внутренне ликовал, что так ловко его перехитрил. Поверил и Кандыба в простоту своего начальника и поэтому решил вмешаться. — Так что, дозвольте доложить, ваше высокоблагородие… — Ну что? — с раздражением спросил пристав. — Не верьте ему… — Замолчи, болван! — рявкнул Кутырин и, быстро подойдя, хотел ударить по глупой физиономии с выпученными глазами, но сдержался. — Если ты еще хоть одно слово скажешь, — шкуру спущу! Тупица! — прошипел он и отошел к окну. Наступила неловкая тишина. Кандыба стоял навытяжку, боясь пошевельнуться. Обиженно моргая глазами, он недоумевал, почему так неожиданно и так сильно обозлился начальник. Застыли без движения полицейские, и на их вытянувшихся лицах не трудно было прочесть испуг и удивление. Никто из присутствующих не понимал хитроумного плана допроса. Прикинувшись доверчивым простачком, пристав хотел расположить к себе мальчика, усыпить его настороженность, успокоить, а затем неожиданным вопросом вынудить признание. “Все испортил идиот, — думал Кутырин, машинально разглядывая узоры на стенке, — тупица! Ну, как тут работать с такими остолопами! Хоть кол на голове теши! Ведь родятся же такие дураки”. Через минуту, несколько успокоившись, пристав понял, что испортил не Кандыба, а он сам своей вспышкой: “Можно было бы не обращать внимания на этого болвана и продолжать допрос”. Еще через минуту, окончательно успокоившись, он решил, что ничего не испорчено и можно продолжать. Сети расставлены, и мальчишка сунет голову в петлю раньше, чем сообразит, куда лезет. — Учил я вас не вмешиваться в разговор и никогда меня не перебивать? — примирительно опросил он Кандыбу. — Учил или нет? — Так точно, ваше высокоблагородие! — отбарабанил тот. — Не люблю я, когда меня перебивают. Садись за стол и занимайся своим делом! — Слушаюсь! Пока Кандыба устраивался за столом, пристав несколько раз прошелся по комнате и, остановившись перед мальчиком, неожиданно спросил: — А ты учился, Кушелев? Грамотный? — Немного учился, -охот но ответил Кузя. — Читать можешь? — Могу. — И писать? — И писать могу. — Ну вот… Могу, могу, а делаешь ошибки. “Далой”. Кто же так пишет? Правильно будет как? “Долой”, а не “далой”. Понимаешь? Почему ты сделал такую ошибку? — спросил он и впился глазами в лицо Кузи. Но тот не растерялся. Вместо того, чтобы проговориться или оправдываться, как рассчитывал пристав, он пожал плечами и, потупив глаза, ответил: — Это я ничего не знаю. Так было. — Так было? — переспросил пристав. — Я вижу, нам придется с тобой другим языком говорить… Кандыба, принеси плеть! Кандыба сорвался с места, шмыгнул в кабинет и сейчас же вернулся назад. Плеть он принес и подал обеими руками, как подают к столу блюдо с кушаньем. Пристав взял за рукоятку плеть, пальцами прихватил болтающийся конец и подошел к мальчику. Глаза его сузились, а на лице застыла мертвая улыбка. Кузя побледнел, но стоял без движения. Будучи убежден, что мальчика подучил печатать и дал шрифт кто-нибудь из взрослых, пристав собирался вынудить Кушелева назвать фамилию. Ему очень хотелось, чтобы этим человеком оказался Камышин. Инженера он органически ненавидел, как ненавидел всех либерально настроенных интеллигентов вообще. — Мне правду не говоришь, а плеточке скажешь! Ну? Где взял шрифт? — Нашел, — сиплым от волнения голосом упрямо повторил Кузя. — Врешь! Последний раз спрашиваю… Кто тебе дал эти буквы? Отвечай! Пристав говорил медленно, на одной ноте, отчеканивая каждое слово, и было похоже, что он подкрадывается, как рысь для прыжка. Что ни слово, то осторожный мягкий шаг. Еще момент — и рысь прыгнет, вцепится… “Эх, ружье бы сейчас!..” — с тоской подумал Вася, и, когда пристав замахнулся, он бросился вперед, закрыл собой Кузю и очутился лицом к лицу с ним. — Не бей! Он все равно не знает. Я дал ему буквы! Я сам и сложил их! Пристав уже отступил для удара, но, услышав признание, сразу опустил плеть. — А ты где взял? — недоверчиво спросил он. — В ящике. — В каком ящике? — Там, где типография. — А где типография? — Спрятана. — Где? — Отпусти его… Он не виноват. — А ты откуда знаешь, где спрятана типография? — настойчиво спросил пристав. — Отец сказал… перед смертью. Отпусти его. Пристав бросил плеть на стол и, потирая руки, зашагал по комнате. Он не ожидал такого удивительно блестящего результата допроса и с трудом скрывал радость. “Типография здесь! Типография спрятана! И Зотов знает, где именно”. Было отчего потирать руки. Зашевелились, заулыбались городовые. Только теперь они поняли, почему нервничал и горячился начальник. “Типография-дело серьезное! — со вздохом облегчения подумал городовой, сидевший у двери. — Напечатают прокламаций, раскидают везде, расклеют, а потом собирай. Да разве мыслимо собрать их! В такие места налепят, что ни достать, ни соскоблить”. Кандыба сидел по-прежнему мрачный. В этом деле была его заслуга. Он указал на виновников, а значит, обещанную награду можно считать в кармане. Но даже и это его не радовало. Что-то непонятное угнетало его, и не верилось, что все так просто кончится. Обдумывая дальнейший план своих действий, пристав решил сначала расположить к себе Зотова. Он знал, что придется с ним повозиться, прежде чем тот откроет тайну. Остановившись перед Кузей и шутливо ткнув его пальцем в нос, он сказал: — Вот, Кушелев! Скажи ему спасибо! Угостил бы я тебя как следует! Быстро одевайся и уходи! И больше мне на глаза не попадайся. Хвалю, Зотов! Выручил товарища! Кузя одевался нехотя. Сердце сжималось от предчувствия чего-то страшного, и до слез было жалко Васю. 11. “БЕСХРЕБЕТНЫЙ ИНТЕЛЛИГЕНТ” В детской слабо горит ночник. Нянька опит и, когда выдыхает воздух, то забавно шлепает губами. Рита сбросила одеяло и спит на спине, закинув руки за голову, наполовину голая. Сережа лежит с открытыми глазами и не мигая смотрит в угол, где висит большая икона в золотой ризе. На иконе нарисована отрезанная голова мужчины с небольшой бородкой, лежащая на тарелке. Из кабинета отца, через столовую, доносятся глухие голоса, но, как ни напрягает Сережа слух, слов разобрать не может. Мысли мальчика снова возвращаются к найденной связочке букв, так сильно испугавшей отца. Там было всего два таинственных и непонятных слова: “йолад ярац”. “Что они означают? — думал Сережа. — Может быть, это не по-русски? Неужели действительно за эти слова могут повесить?” Правда, отец любит преувеличивать и всегда делает “из мухи слона”, как говорит мама. Но ведь какая-то доля правды, наверно, есть. Если и не повесят, то могут арестовать, выслать в Сибирь или прогнать с работы с “волчьим паспортом”. А что такое “волчий паспорт”? Много непонятных выражений и слов появилось в последнее время. Когда Сережа слышал такое слово, то обычно обращался к отцу, матери или няньке. Чаще всего ему отвечали: “Не твое дело” или: “Подрастешь- узнаешь”, “Не суй ты нос, куда тебя не спрашивают!”. Но иногда отвечали и почти всегда по-разному. — Папа, а что такое пролетарий? — спросил он однажды отца. Тот подумал и неторопливо ответил. — “Пролетарий, пролетариат” — это латинское слово. В античном обществе так называли свободных граждан… Там были рабы, были и свободные граждане, — пояснил он и продолжал. — Так вот, свободных граждан, у которых не было средств производства, так сказать, обездоленных, называли пролетариями. В наше время пролетариями называют неимущих людей, наемных рабочих. Короче говоря, пролетарий — это человек, продающий свою рабочую силу. Ответ отца был длинный и мало понятный, и Сережа обратился к матери. — Пролетарий — это голь перекатная. Всякие босяки и нищие! — ответила презрительно мать. Нянька ответила короче всех. — Пролетел в трубу — вот и пролетарий! В конце концов в голове у мальчика создавалось какое-то среднее, свое понятие. Завозилась Рита и что-то жалобно пропищала во сне. Нянька, спавшая очень чутко, подняла голову, вздохнула и поплелась к ее кроватке. Когда она, вытянув из-под девочки одеяло, укрыла ее, в детскую на цыпочках вошел отец. Сережа закрыл глаза и притворился спящим. — Няня, я ненадолго уеду… на часок, — шепотом сказал Георгий Сергеевич. — Если жена спросит, скажите, что спешно вызвали на копи. — Авария, что ли, какая? — спросила нянька. — Да. Небольшая. Вода показалась. Георгий Сергеевич подошел к дочери, поцеловал ее в лоб, перешел к сыну и, убедившись, что тот спит, направился к двери. — Закройте, пожалуйста, за мной. Нянька вышла за хозяином. Сережа открыл глаза. До слуха донеслось: шарканье ног в прихожей, приглушенные голоса, звяканье дверной цепочки и, наконец, хлопанье двери. “Куда они пошли ночью? Неужели действительно авария?” — подумал мальчик, и в душе снова появилось тревожное чувство. Сережа любил отца. Любил его тихий, ласкающий голос, добрые светлые глаза, мягкую, спокойную походку. Никогда Сережа не слышал от отца грубого слова или резкого окрика. Георгий Сергеевич всегда был внимательным, чутким, отзывчивым, но, несмотря на все это, вместо уважения он вызывал в сыне какое-то странное чувство жалости. Сережа видел, что никто в доме с отцом не считается, а если и слушают его замечания и даже соглашаются, то только так, для вида. Делают все равно по-своему. “Неужели он этого не понимает? — с горечью подумал Сережа. — Почему он такой?” Вот и сейчас. Говорил с нянькой таким тоном, как будто просил позволения поехать на копи. “Как она смеет задавать ему вопросы? Все равно же ничего не смыслит в горном деле, — возмутился Сережа. — А он? Вместо того, чтобы обрезать ее, как это делает мама, отвечает”. Повернувшись к стене, мальчик глубоко вздохнул. “Почему он такой “бесхребетный интеллигент”?” Это странное выражение, которое Сережа не совсем точно понимал, он узнал давно. Однажды, гуляя в садике, мальчик случайно услышал за забором разговор об отце. Говорили двое мужчин. — А вот, например, инженер Камышин? — спросил один из них. — Ну, знаете ли… Тут нужен человек твердый, а это бесхребетный интеллигент, — ответил второй и засмеялся. Невольно подслушанный разговор сначала так поразил Сережу, что он даже не догадался подбежать к забору и в щелку посмотреть, кто говорил. “Как это можно быть бесхребетным? Что значит без хребта?” Позднее Сережа выяснил, что выражение это образное, и ему иногда казалось, что оно очень подходит к отцу, особенно когда тот спорит с матерью. “Про маму бы ни за что не сказали, что она бесхребетная. Она и накричит, и прикажет, и ногой топнет, и нахлопает, когда рассердится”. Рита пробормотала что-то во сне и засмеялась. “А ведь папа хороший инженер”, — продолжал размышлять Сережа. Ему было хорошо известно, что князь Абамелек-Лазарев — хозяин копей — очень уважает и ценит отца. Захотелось есть. Сережа вспомнил, что от обеда остались пирожки. — Няня, я хочу кушать! — заявил он, когда та вернулась в детскую. — Вот еще выдумал! Ночью-то! — Няня, я тебе говорю, что хочу кушать! — настойчиво повторил Сережа. — Что, тебе жалко? Я же не твое прошу! — Господи! Вот наказанье! Минуты покоя не дадут. Ну, поди возьми в буфете хлеба. — Нет! От обеда пирожки остались! — Ну, и пирожки в буфете. Сходи и возьми. — Нет! Принеси сама. Ты за это жалованье получаешь! — капризным и злым тоном приказал Сережа. Нянька посмотрела на мальчика, вздохнула и пошла за пирожками. На душе у Сережи стало легче. Ему казалось что он отомстил за отца. Вдоль домов и заборов была прорыта канава, а над ней на поперечных бревешках настланы деревянные тротуары. Сейчас доски засыпаны снегом и на их месте протоптана тропинка. Для двоих тропинка узка, и поэтому Камышин с Непомнящим шли по дороге. Разговор не клеился. Несколько раз Георгий Сергеевич пытался завязать спор, но Непомнящий отделывался короткими замечаниями и умолкал. — Неужели вы серьезно думаете, что сейчас, после такого разгрома, возможна серьезная работа, борьба? — начал инженер и, не дождавшись ответа, продолжал. — Я допускаю, что с большим риском вы наладите типографию. Но что она даст? Что печатать? Что и кому сейчас можно сказать? Есть такая пословица, и она как нельзя кстати подходит к создавшемуся сейчас положению. “Не до жиру, быть бы живу”. Настроение у рабочих сейчас подавленное. Я-то с ними встречаюсь ежедневно, и это мне хорошо известно. Они ничего не хотят: ни слушать, ни говорить. Теперь они поняли, что экономическая, да и политическая борьба должна вестись эволюционным путем. Медленно, от случая к случаю… так сказать, шаг за шагом. Большевистская тактика провалилась, и слишком дорого стоило нам это поражение. Я уверен, что подобной возможности история нам больше не предоставит. Такой подъем, такое стечение обстоятельств бывает в двести лет один раз. — Скажите, господин инженер, — перебил его Непомнящий, — этой улицей мы выйдем к конторе? Камышин повернул голову и с удивлением посмотрел на спутника. Вопрос никакого отношения не имел к его речи, и он не сразу понял, о чем спросил спутник. — Я спрашиваю, эта улица выходит к конторе? — повторил свой вопрос Непомнящий. — Да. — А нельзя ли как-нибудь обойти? — А почему? — удивится Камышин. — Не хотелось бы мне там встретиться с одним человечком. С городовым! Он меня видел сегодня. Ну, и кто его знает… может, заприметил. — Понимаю… — многозначительно промычал инженер — Ну, что ж… Давайте свернем. Правда, тут немного дальше. Они свернули в первый переулок и долго шли молча. Настороженность Непомнящего, молчаливо сосредоточенный вид и этот обход передались Камышину и вернули инженера к действительности. Когда он затевал какую-нибудь беседу или спор, то быстро увлекался и забывал обо всем. Так и сейчас. Знакомые улицы, ночь, тишина успокоили Георгия Сергеевича совсем, и ему стало казаться, что они и на самом деле идут на копи по вызову. А между тем опасность стояла за спиной, и забывать об этом не следовало. Случись что-нибудь, — и последствия будут самые ужасные. — Да! Так о чем мы говорили? — немного погодя спросил инженер вполголоса. — Это вы говорили! — Совершенно верно. Говорю только я. Вы человек молчаливый. Трудно вас расшевелить… — А собственно, о чем сейчас говорить? В пятом году наговорились досыта! — Вот именно — досыта! — согласился инженер. — Говорили много, это верно. Он поправил болтавшийся у него на груди шахтерский фонарь, поднял воротник шубы и, поглубже засунув руки в карманы, дал понять, что разговор он прекратил. Домна, как маленький вулкан, то затухала, то разгоралась, выбрасывая красное пламя. Рядом с домной вытянулась кверху тонкая железная труба, над которой неподвижно висел красноватый от света домны столб дыма. Странно было сквозь него видеть звезды, — таким он казался плотным и прочным. Выйдя из главного поселка и поднимаясь по дороге на Доменный угор, Камышин почувствовал, что опасность позади, и к нему снова вернулось хорошее настроение. — В позапрошлом году у нас все-таки козлика заморозили, — сказал он и, видя, что спутник не понял этого выражения, пояснил. — Не спустили чугун, и он застыл. В таких случаях приходится ломать домну, чтобы извлечь козла… Вон он лежит! Непомнящий посмотрел вниз, по направлению руки, но из-за темноты ничего не разобрал. Повернув голову, увидел ночную панораму поселка и невольно залюбовался. Тусклые фонари еле намечали линии улиц и стояли один над другим. По огням в окнах можно было угадывать контуры домов. Далеко за поселком, в долине кучкой виднелись огоньки Княжеских копей, и все это походило на какую-то игрушку-макет. Начавшийся лес закрыл панораму. Некоторое время между деревьями мелькали огоньки поселка, но скоро высокие сосны сомкнулись плотной стеной и сжали дорогу по бокам. Стало совсем темно. Непомнящий шагал наугад, не разбирая дороги, всецело доверяясь ногам. И странное дело: пока он не смотрел под нога и не думал о том, правильно ли идет, ноги ступали без ошибки. Но стоило хоть на секунду усомниться, как он сейчас же попадал в сугроб. — Может быть, фонарь зажечь? — предложил Камышин и взял фонарь в руку. — Не надо! — остановил ею Непомнящий. Где-то здесь поблизости должны их встретить. Камышин это знал, все время был настороже. И все-таки, когда перед ними неожиданно появилась темная фигура, инженер почувствовал, как екнуло и забилось сердце, а по спине поползли противные мурашки. — Кто это? — сипло спросил он. — Свои, господин инженер, — ответил Денисов и из-под полушубка достал зажженный фонарь. — На всякий случай прикрыл. Огонек-то далеко видно. За шахтером стояли еще два человека. У одного из них был за спиной чем-то набитый мешок, другая была женщина. Они пропустили инженера вперед и молча пошли следом. “Заговорщики, — думал Камышин, прислушиваясь к скрипу шагов за спиной. — Как это было все интересно, увлекательно раньше, в юности… Но зачем это сейчас? Жизнь уже сложилась. Теперь семья, спокойная хорошая работа. Удобная квартира. Что еще надо? Пора успокоиться. Вся эта революционная романтика хороша в молодые годы”. В лесу вдруг раздался резкий, пронзительный, похожий на свист, крик, и кто-то бесшумно пролетел над головой. — Филин! — усмехнулся Денисов. — Напугал, дьявол пучеглазый! “Кажется, плохая примета”, — с тоской подумал Камышин и втянул голову еще глубже в воротник. Чем ближе подходили они к нужной шахте, тем неспокойнее становилось на душе у Камышина. “А вдруг это какая-нибудь ловушка, подстроенная Кутыриным?” — подумал он, но сразу отбросил эту мысль. Денисова он знал давно, и на него можно было положиться. Лес кончился как-то внезапно, и замигали огоньки шахтерского поселка. Большинство домов были брошены, и постепенно их ломали на дрова, но кое-где жили и в окнах горел свет. Недалеко от опушки, саженях в десяти от дороги, стояла первая бездействующая шахта. Мимо нее шла дорога в деревню Кижье, откуда возили бревна на лесопилку. — Здесь поворот, — сказал Камышин, останавливаясь у развилки дорог. — А я считал, — дальше, на третьей… — удивился Денисов. — Вы говорили, у теплого ключа. — Теплый ключ недалеко. — Тем лучше. Тут и дорога близко. Можно лошадь подвести… Ну, а чего мы встали? Давайте сворачивать! Конусообразная вышка с тупым обрезанным верхом была зашита со всех сторон досками. Когда подошли к полуоткрытой двери, оттуда выскочила лиса. Она испуганно метнулась в сторону и скрылась. — Эх, черт! Знать бы, поймать можно! — с сожалением проговорил Фролыч. Вошли внутрь. Денисов поднял над головой фонарь. В углах намело сугробы снега. Валялась разбитая бадья и кое-какой железный хлам. Посредине стояло громадное колесо лебедки. Попробовали его повернуть, но раздался такси визгливый скрип, что пришлось сразу оставить эту затею. — Придется на веревке поднимать, — решил Денисов. — Не сомневайся, поднимем! — пробасил Фролыч. Зажгли еще фонарик. Осмотрели лестницу. Фролыч достал из мешка целую бухту веревки. — Придется обвязаться, а то загремим вниз головой. Лестница-то, поди, скользкая, — говорил он, перебирая и укладывая веревку около спуска. — Даша, ты останься наверху. Если Матвей придет… — начал было Денисов, но она решительно запротестовала. — Нечего мне тут делать. Я под землю пойду, а ты сторожи здесь. Мало ли что может быть! И груз поднимешь. — Тебе в этой шахте доводилось работать? — спросил Фролыч, пробуя верхние перекладины ступенек. — Нет, не пришлось. Я сразу на Княгиненские нанялся. — Ну, а раз не работал, то нечего тебе там и делать. — Да. Вам, пожалуй, лучше остаться на поверхности, — согласился Непомнящий, помогая Фролычу распутать веревку. — А управитесь ли втроем… — Меня ты не считаешь? — обиженно спросила Даша. — Я тут заместо мебели, что ли? Денисов с усмешкой посмотрел на Дашу, поднял над головой фонарь и шутливо сказал: — О! Скажите на милость! В пузырек полезла. Откуда ты такая взялась? Говоря о троих, Денисов как раз и имел в виду: Дашу, Фролыча и Непомнящего. Не принимал он в расчет Камышина, но сказать об этом прямо не хотел, боясь обидеть инженера. Камышин это, конечно, понял, но не обиделся, а полушутливо оправдался. — Не сердитесь, пожалуйста. Разговор идет обо мне. К сожалению, от меня действительно помощь плохая. Я не предполагал, что придется работать и, как видите, не переоделся. — Господин инженер, позвольте ваш фонарик, — обратился к нему Фролыч. — Я хоть и не шахтер) а полезу первый. Вы сверху глядите. Я дам сигнал. Светить буду фонарем. Он обвязал себя веревкой вокруг пояса, повесил на грудь фонарь и, весело сверкнув глазами, подошел к торчащим концам лестницы. — Это дело мне, открыто говоря, по душе! Лишь бы сиднем не сидеть! Ну, была не была. Трави веревку, Медведь. Камышин с удивлением следил за ловкими движениями этого крупного и неуклюжего, на первый взгляд, человека. Он не знал этого рабочего и не понимал, чему тот радуется, 12. СИЛА ВОЛИ Тоскливо взглянул Кузя на стоявшего понурив голову друга и, глотая слезы, вышел из “чижовки”. Некоторое время Аким Акимович с Довольным видом ходил из угла в угол, поглядывая то на Кандыбу, застывшего без движения за столом, то на ухмылявшихся городовых. Он не торопился. Типография теперь в его руках. Ни на одну секунду он не усомнился в том, что справится с юношей. В его распоряжении столько всевозможных средств. Ласка, деньги, угроза, плеть и многое другое, о чем сейчас даже не хотелось думать. Все дело во времени Само собой разумеется, что Зотов будет сопротивляться, но не сегодня, так завтра, не завтра, так послезавтра, а типографию он получит. — Послушай, Зотов! Знаешь ли ты, как называется твой поступок? — опросил Аким Акимович, останавливаясь перед юношей. Чувствуя, что недостаточно точно выразился, пояснил: — Я говорю о поступке по отношению к товарищу. Не знаешь? Я тебе скажу. Бла-го-ро-дный! Да, да. Ты поступил очень благородно. И скажу откровенно, ты меня удивил. Не задумываясь. Это своего рода порыв благородной души. Прекрасно! Затем Кутырин прошел и широко распахнул двери своего кабинета. — Ну что ж, а теперь прошу ко мне, — любезно пригласил пристав. Пропустив Зотова в кабинет, он оглянулся и совсем уже другим тоном приказал: — Чураков, останешься здесь, а ты можешь идти! Закрыв за собой дверь, Аким Акимович бросил плеть на стол, сел в кресло и, откинувшись на спинку, достал папиросы. Машинально постукивая мундштуком о портсигар, он долго смотрел на покорно стоявшую перед ним жертву, как бы изучая, с какой стороны к ней подойти. Взгляд его был пристальный, холодный, как у змеи. Не так ли смотрит удав на кролика, собираясь его проглотить? Но Вася кроликом не был и чувств кролика не испытывал. Не было у него и страха перед жестоким и беспощадным врагом. Вася был уверен, что сейчас ему придется попробовать плети. “Пускай бьет. Рабочим-революционерам еще хуже было”, — думал он. И от этой мысли сильнее билось сердце и сохло в горле. Ему даже хотелось испытать себя и пострадать за революцию. — Где же спрятана типография? — спросил, наконец, пристав. Настала решительная минута. — Далеко спрятана. Вам не найти, — угрюмо пробормотал Вася и покосился на лежащую плеть. Он ждал, что пристав вскочит, схватит плеть и начнет бить. — Не найти? — усмехнулся Кутырин. — Может быть, вместе найдем? — Ищите сами. Я не скажу! — твердо, почти вызывающе заявил Вася и поднял голову. Но пристав остался невозмутим. Он неторопливо зажег спичку, прикурил и затянулся. — А ты напрасно торопишься, — спокойно проговорил он, тонкой струйкой выпуская дым. — Давай поговорим, Зотов, по-хорошему. Да ты садись! Настояться еще успеешь. Послушай внимательно, что я скажу, и подумай! Выбор у тебя небольшой… Если скажешь, где спрятана типография, то я в долгу не останусь. С этими словами Аким Акимович оглянулся, заметил что-то в углу, встал и, пройдя в конец комнаты, взял стоявшие там новые черные валенки. Похлопав их по голенищам, поставил рядом с Зотовым. — Не купите! — сказал Вася, сильно покраснев. — Не на того напали. — Вот, например, пимы! — продолжал пристав, как будто не слышал его слов. — Новенькие, теплые! Ты таких никогда и не носил. Но это еще не все! Пристав достал из бокового кармана бумажник, вынул сторублевую бумажку с портретом Екатерины и положил на стол. — Вот… Радужная! Посмотри… Не видал ведь таких денег, — сказал Аким Акимович, откинувшись на спинку кресла. — Значит, в одном случае пимы и деньги, а в другом… Если начнешь упорствовать, — пеняй на себя. Надеюсь, ты про меня не раз и не два слышал? Знаешь, что я шутить не люблю! — Знаю! — хрипло, от душившей его ненависти, сказал Вася. — Хорошо знаю. Я вам за отца всю жизнь не забуду. Придет срок — рассчитаемся. Угроза юноши вывела из равновесия пристава. — Молчать! — крикнул он и, выбежав из за стола, схватил плеть. Некоторое время они смотрели друг другу в глаза, словно выжидая, кто первый начнет”. — Ну, бей! — неожиданно звонко выкрикнул Вася. — Ну, бей! Твоя власть!.. Чего стал? Не боюсь я тебя! За пимы, думаешь, типографию продам? Эта типография правду про тебя расскажет всему народу, а я за пимы продам! Не знаешь ты Ваську. Я Зотова сын… Отец мой тебе в рожу плюнул! А думаешь, я не плюну? — все сильнее выкрикивал юноша в каком-то радостном исступлении, не думая о том, что он здесь в полной власти “живодера”, который может с ним сделать все, что угодно. Глаза его горели и слова вырывались из груди, как расплавленный металл из домны. Кутырин, прищурив глаза, стоял бледный, с плотно сжатыми губами, но уже овладевший своей неукротимой натурой. Да. Он помнит Зотова. Большой, сильный человек, с которым едва справились семь жандармов во время ареста. Такие же глаза, такой желоб и подбородок. Действительно, на первом допросе, когда Кутырин предложил Зотову сообщить настоящие имена членов Пермского комитета, за что обещал сохранить жизнь и даже свободу, тот плюнул ему в лицо. Но откуда об этом знает мальчик? — Ну! Теперь все сказал? — спросил Кутырин, когда Вася, тяжело дыша, остановился. — Все! — Та-ак… — протянул пристав. — Не ожидал! Характер у тебя, действительно, отцовский… А ты мне нравишься! Смелый! Плети, значит, не боишься! Ну, это мы еще успеем проверить. Не таких, как ты, ломали! И плети попробуешь и скажешь… — Не скажу! — А нет, скажешь! — с улыбкой, словно дразня и подзадоривая, сказал пристав. — Отца повесил… вешай и меня, “живодер”! Аким Акимович знал, что его здесь наградили таким прозвищем, и неожиданно расхохотался. — Ну, а что еще придумаешь? — Все. Теперь больше слова не услышишь. — Ну, что же делать? По-хорошему не хочешь… Сам виноват! — с сожалением сказал пристав и, взяв со стола деньги, неторопливо сложил их и спрятал обратно в бумажник. — Жаль мне тебя, Зотов. Честно говорю”- жаль! Все равно скажешь и ничего не получишь. Революционер тоже!.. Типографию спрятали, а подумал ты, — зачем? Кому она теперь нужна? Лежит где-то, ржавеет… Или ты надеешься, что отец с того света вернется и опять прокламации будет печатать? Не-ет, голубчики. Теперь всё! Больше бунтовать не придется. Кандыба! Чураков! — вдруг крикнул он. Когда полицейские прибежали на зов начальника, он кивнул головой на стенку. Откуда-то взялась веревка, и через минуту руки у юноши были связаны. Вася не сопротивлялся. Его охватило какое-то тупое безразличие ко всему, и он равнодушно смотрел, что с ним делают. Вот связали руки, но почему-то спереди. Ага! В стенку вбита скоба, за которую привязали руки. Вот заворотили через голову рубаху. Значит, сейчас будут бить. Звуки голосов, топот ног доносились глухо, словно в уши набралась вода, как это бывает во время купания. — Последний раз я тебе советую, Зотов… Давай лучше по-хорошему сговоримся. Все равно, пока не скажешь, не выпущу! Оглох, что ли? Ну-ка, резани, Кандыба! Острая боль обожгла спину, и Вася чуть не крикнул. От второго удара он дернулся вперед и что было силы прижался к стене, словно хотел уйти в нее… Еще… и еще… Он стиснул зубы, зажмурил глаза и затаил дыхание. “Держись, Василий, крепко держись… Терпи за рабочее дело. Ты уж не маленький. Это тебе мерещится, а на самом деле не больно”, — мысленно уговаривал он себя, и ему казалось, что это говорит отец. В наступившей тишине было слышно, как зловеще посвистывала плеть и коротким щелчком ложилась на голое тело. Ни крика, ни стона, ни просьбы о пощаде… — Ты что, болван! Жалеешь? Ты как бьешь? — заорал вдруг пристав на Кан-дыбу. — Ваше, высокоблагородие, я как полагается… Да разве его прошибешь, звереныша!.. — Не рассуждай! Бей! Наконец, пристава прорвало. Он не выдержал и, подскочив к околоточному, выхватил у него из рук плеть. — Запорю-у-у! Уничтожу-у… Щенок! — в бешенстве кричал он, нанося удары. Плеть свистела, но воля победила, и боль уже притупилась. Теперь Вася был уверен, что стерпит и не такое и что страшно было только сначала. При каждом ударе он вздрагивал и все сильнее прижимался к стене. Пристав устал. Он с силой бросил плеть на пол, выбежал в соседнюю комнату и нервно зашагал из угла в угол. Кандыба вытаращенными от испуга глазами проводил начальника и подошел к юноше. — Ты что, Васька… Очумел? Хуже будет… Зотов медленно повернул к нему красное лицо, несколько секунд смотрел, словно не узнал, затем глухо сквозь зубы проговорил: — А ты, Кандыбище, свое получишь… Если не я, так другие тебя найдут… — Вот так углан! — не то с восторгом, не то со страхом, сказал Чураков, стоявший все время в стороне. — Озверелый… Ну как есть озверелый! Волчонок! — пробормотал околоточный, вытирая лицо красным платком. Вася не слушал. Уткнувшись головой в холодную стенку, он замер, а из глаз его катились крупные слезы. Спина горела, как будто ее поджаривали, но плакал он не от боли, а от бессильной ненависти, кипевшей в груди. “Эх, ружье бы…” — с тоской шептал он. И вдруг в голове молнией мелькнула мысль. — “Луньевка. Пожар в горе. Газ”. Лет пятнадцать тому назад на одной из шахт, в Луньевке, вспыхнул пожар. Пожары в горе не такая редкость, но в тот раз не приняли вовремя мер и огонь с креплений перешел на уголь. Уголь не потушить. Забои с горевшим углем перегородили сплошной стеной или, иначе, перемычкой, чтобы прекратить доступ воздуха, а шахту забросили. Прошли годы, и никому не известно, прекратился пожар или уголь продолжает медленно гореть. В шахту спускаться нельзя. Она наполнилась углекислым газом. Это мертвый газ. В нем не может гореть свет и все живое моментально гибнет. Он не имеет ни запаха, ни цвета. Он значительно тяжелее воздуха и льется, как вода, растекается по всем забоям, штрекам и, наконец, начинает заполнять главный ствол. “Сказать, что типография спрятана там, и увести пристава и других полицейских, — лихорадочно думал Вася. — Мы спустимся вниз и будем двигаться вперед, пока не погаснут фонари. А тогда все… Никто не уйдет. Газ поднимется и все захлебнутся. Спасать некому”. О себе Вася не думал. Себя он как-то выключил из жизни, и ему стало все безразлично. “А если живодер или кто другой знает, что в шахте пожар? — Эта мысль сразу остудила воспаленную голову. — Нет, так не выйдет”. В комнату вернулся пристав. Он уже успокоился и снова обрел обычное насмешливое, жизнерадостное настроение. — Вот что, Кандыба, — весело сказал он. — Быстро одевайся и приведи его шайку, его товарищей. Всех, кто попадет. Понял? — Так точно! Понял! — Да поживей! — уже вдогонку крикнул пристав. — Ну что, Зотов? Долго ты намерен молчать?.. Жаль мне тебя… А ничего не поделаешь, приходится… — с притворным сочувствием сказал он, глядя на рубцы от плети. — Не хотел бы я быть на твоем месте! Подумай, подумай, пока не поздно. Какой тебе смысл упорствовать? Исполосовали спину, других поставил под удар… Все равно сказать придется… Чураков! — обратился он к городовому. — Принеси-ка сюда еще веревку и соли. Да смотри, чтобы соль была мелкая. — Много соли, ваше высокоблагородие? — Горсть. — Слушаюсь! Чураков вышел. Кутырин устроился за столом и, вытянув ноги, потянулся. — Ну, что забеспокоился, Зотов? Эта соль не для тебя, не бойся. Конечно, если бы тебе полосы посыпать, теплее бы стало, но я думаю, что ты и это выдержишь. Ты крепкий… А вот сейчас мы проверим твоих товарищей! Как они? Такие же, как и ты? Будут они молчать или заговорят? Как ты полагаешь? Я вас всех плеточкой поучу. Вы у меня шелковые будете, ручные! Я вас научу, сопливых революционеров! Только сейчас Вася понял, зачем “живодеру” понадобились его друзья. — Они все равно не знают. Напрасно мучить, — глухо сказал он. — Ага! Уже заговорил! — засмеялся пристав. — Вернулся дар речи! А вот посмотрим, как ты заговоришь, когда я привяжу их на твое место да всыплю, как тебе, а потом еще и солью посыплю! — Они не знают, — с отчаянием почти простонал Вася. — Никто, кроме меня, не знает. — А вот мы сейчас и проверим, знают они или не знают! Не все же вы такие каленые. Кто-нибудь да проговорится! А если они не знают, тебя попросят. На коленки встанут перед своим атаманом. “Скажи, Васенька, пожалей нас, бедненьких”, — плаксиво протянул Аким Акимович и снова засмеялся. — Я ведь предупреждал тебя по-хорошему! Со мной шутки плохи. Ой, плохи, Зотов! Вошел Чураков со стеклянной солонкой и веревкой. — Куда прикажете, ваше высокоблагородие? — Поставь на стол. А веревку положи. Теперь Вася понял, какую мучительную пытку готовит ему “живодер”. Если бы можно было спрятать, убрать из поселка ребят, он стерпел бы любую боль. Но они где-то тут близко, за стеной, ничего не подозревают, и, наверно, скоро Кандыба приведет их. Воображение его нарисовало страшную картину. Вот Карась, Сеня, Кузя, Маруся привязаны за руки, плеть свистит и красными полосами рубцует тело… А потом соль. Нет, они, конечно, не станут его просить… Они тоже стерпят… О-о! Если б свободны были у него сейчас руки! Он бы, как рысь, зубами вцепился в горло этого ненавистного “живодера” и перегрыз… — Думай, думай. Время еще есть, — сказал пристав, услышав, как застонал привязанный юноша. Сейчас Аким Акимович развлекался тем, что пускал кольцами дым. Чураков с удивлением наблюдал, как изо рта начальника вылетало густое кольцо и, повиснув в воздухе, начинало медленно увеличиваться. Сквозь него проскакивало второе, затем третье. — А если скажу… пимы дашь? — хрипло спросил Вася. — Дам! — оживился пристав. — И денег дашь? — И денег дам. Вот они! Пристав торопливо достал из бумажника обещанную сторублевку и положил ее на стол. — Ладно… скажу! — с трудом проговорил Вася. — Давно бы так! Зачем было ссориться? На такие деньги ты с йог до головы оденешься. Гармошку купишь… — с облегчением заговорил пристав и, подойдя к юноше, хотел дружески похлопать по плечу, но, сообразив, что вряд ли это доставит тому удовольствие, удержался. — Только там подпольщики могут быть. Они с оружием, — предупредил Вася. — Подпольщики? С каким оружием? И много? — насторожился пристав. — Нет… Человека три. — Вот как?.. — задумчиво произнес пристав. — Это что-то новое… А где спрятана типография? — В старой шахте, заброшенной, за Доменным угором. Вам не найти. Я сам сведу до места. — Ну, конечно, конечно! Отлично! Оч-чень хорошо! Откладывать мы не будем… Чураков, развяжи его! Пока городовой возился у скобы, развязывая узел, пристав, сильно встревоженный сообщением Васи, задумчиво пощипывал подбородок. — А что это за подпольщики? Как их фамилии? — опросил он. — Не знаю. Я видел их один раз… Темно там. Будто не наши. — А шахта не затоплена? — спросил пристав, но, сообразив, что сказал глупость, поправился. — То есть, я хотел спросить, воды много? Мокро там? — Нет. Шахта сухая. Пристав смутно чувствовал, что тут что-то не так, и не знал, верить или нет этому отчаявшемуся и готовому на все мальчишке. “Но что он может сделать? Понимает же он, что деваться ему некуда? Как и зачем он будет обманывать? С другой стороны, все это вполне возможно. В шахтах вместе с типографией могут прятаться подпольщики, бывшие участники восстания. Многих из них не нашли. Исчезли, как в воду канули”. — Чураков! Сейчас же сюда всех людей. Всех до одного! И чтоб сапоги надели! — приказал он, когда Зотов был отвязан и растирал затекшие руки. — Слушаюсь! А которые в гостях, ваше высокоблагородие?.. — Как в гостях? Сколько сейчас времени? — Я говорю к тому, что с праздником напоздравлялись… — Пьяные, что ли? Ничего! На морозе вытрезвятся… Быстро. Всех до одного! — Слушаюсь! Чураков вышел. Пристав передвинул ногой валенки и переложил деньги на край стола. — Ну что ж, надевай! Мое слово свято. А вот и деньги! Портянки были в соседней комнате, но Вася не стал их просить и надел валенки прямо на босые ноги. — Вот! Совсем другое дело! Не жмут? — Нет. Впору, — угрюмо одобрил Вася. — Я ведь не такой злой, как меня считают… Ты вот за отца хочешь мне мстить. А разве я виноват? Разве твой отец один? Сколько таких, как твой отец, перевешали! Что ж, в их смерти разве тоже я виноват? — говорит неохотно пристав. Он считал нужным как-то сгладить впечатление от недавней порки и расположить к себе Зотова, понимая, что на душе у юноши скверно. Первое предательство некоторым дается не так просто. Кроме того, он боялся, что Зотов передумает и затянет дело. В соседней комнате захлопали двери и послышался кашель, гул голосов, бряцанье. — А кто виноват? — продолжал вслух пристав. — Сами виноваты! Закон есть закон. Закон никого не щадит. Не нами заведен порядок, не нами и будет изменен. Всё от бога… Вошел Кандыба, держа за воротник Карасева. — Так что, нигде их не нашел, а этот около наших окон крутился. Тоже из евонной шайки, ваше высокоблагородие! — Теперь он нам больше не нужен. Отпусти его! — А чего он шею давит?.. — пожаловался мальчик. — Господин пристав, можно ему старые пимы отдать? Пускай домой унесет, — попросил Вася, видя, что пристав собирается выйти. — Можно. Кандыба, принеси ему пимы и одежду, — приказал пристав и вышел. Кандыба с удивлением посмотрел на новые валенки и, неодобрительно покачав головой, вышел. Минуты через две он вернулся с одеждой и застал ребят, горячо о чем-то говоривших. У обоих глаза блестели от возбуждения, но при появлении околоточного они смолкли. Все это было крайне подозрительно. — Смотри, Васька… Что-то ты не того… — предупредил Кандыба. — А что? — вызывающе спросил юноша. — Я скажу Акиму Акимовичу, что вы шушукались… — А что шушукались? Ты слышал? Ну и скажи. Я сам скажу… Предатель. Братоубийца! — с ненавистью сказал Вася и, грубо выхватив одежду, начал одеваться, крякая и морщась от боли. При последних словах Зотова Кандыба выпучил глаза, и на лице его появились красные пятна. Похоже было на то, что околоточный начал медленно надуваться. Несколько секунд он чего-то жевал губами, намереваясь ответить и… ничего не сказал. — Забирай, Карась, мои пимы. Не слушай этого предателя! Он свое еще получит! Никуда не уйдет! — тихо, но так, чтобы Кандыба слышал, проговорил Вася. Движения юноши были порывисты, решительны, хоть гримаса боли не сходила с лица. — Так ты что? Сознался, значит? — спросил Кандыба. — А это не твоего ума дело. Вернемся, тогда и узнаешь! Болван! Тупица! — подражая Кутырину и чувствуя свою полную безнаказанность, выругался Вася. Снова Кандыба налился краской и вытаращил глаза и снова промолчал. В это время вошел переодетый в полушубок и очень оживленный пристав. — Ну, готов? Прекрасно! Кандыба, ты остаешься здесь один. Людей я забираю с собой. Смотри в об?! — погрозил он пальцем. 13. ВОСПОМИНАНИЯ С валенками под мышкой Карасев выскочил из полицейского участка, словно сзади его пнули ногой. Остановившись посреди улицы, он огляделся. “Как быть? — задал он себе вопрос и сейчас же ответил. — В первую очередь надо разыскать ребят”. Размышлять долго некогда, и Карасев что было духу побежал вниз по улице. Он рассчитывал найти их в первом же переулке. Скоро полночь. Обычно в этот поздний час поселок затихает, но сегодня наоборот. Гости расходились по домам, и на улицах появились прохожие. Жена поддерживала мужа, и Карасев, обгоняя их, услышал, как она вполголоса уговаривала: — Степа, переступай ты ногами-то, наказанье, прости, господи! Не могу я тебя тащить… Навстречу из переулка вышла большая шумная группа по-праздничному одетых людей и загородила всю дорогу. Бестолково размахивая руками, они говорили все разом, стараясь перекричать друг друга. Карасев вынужден был остановиться и даже свернуть в снег, чтобы пропустить подвыпившую компанию. И снова бегом. В первом же переулке он услышал окрик: — Карась! Так и есть. Друзья поджидали его у забора, заслонившего их от света фонаря. — Ну что, Карась? — Во! Теперь держитесь! Это вам не игрушки. Это вам… знаете что… — запыхавшись, начал Карасев. — Вот увидите сами… Тише вы, не орите! — крикнул он и оглянулся. Кузя и Сеня молчали. — Они сейчас пройдут… — уже шепотом предупредил он. Проваливаясь по колено в снег, Кара-сев прошел на угол и, прижимаясь к доскам забора, выглянул. Ребята последовали его примеру, Свет от фонаря доставал до домов противоположной стороны, и было хорошо видно, чт делается на улице. Вот под фонарем остановились разгоряченные спором и отставшие от остальной компании трое мужчин. О чем они спорили и что хотели доказать друг другу, неизвестно. Ни одного слова разобрать было невозможно. Да ребята и не интересовались этим праздничным разговором. Вдруг, как по команде, спорщики смолкли и, расступившись, пропустили довольно странную процессию. Впереди шел хорошо известный в поселке пристав с мальчиком, а сзади них растянулась в цепочку дюжина полицейских. В руках у городовых были шахтерские фонари, а последний нес перекинутый через плечо моток веревки. — Аким Акимыч, с праздничком! Куда это вы? — громко сказал один из мужчин. — На пикник! — весело отозвался пристав Когда полиция скрылась в темноте, а успокоившиеся спорщики разошлись в разные стороны, Карасев шепотом сказал: — Видали? А теперь айда за ними! Я все знаю… По дороге скажу что надо! …Вася шел опустив голову, стараясь не думать о плохом, но это ему не удавалось. Здесь он родился, здесь вырос, и всё, что встречалось на пути, упорно толкало на приятные воспоминания. А это было сейчас плохим. Оно бередило душу. Вот плотина. Здесь они летом ловили чебаков и ершей. По другую сторону плотины, где течет речка, почти пересыхавшая летом, искали окаменевшие раковины и гладко отшлифованные камни. Слева домна, а за ней целые горы ярко раскрашенного шлака. Вот здесь, в переулке, сегодня, возвращаясь из рабочих бараков, они встретили мужчину с бородой… И вдруг Вася вспомнил! Так некстати и не вовремя вспомнил, где и когда он видел этого человека. И было это почти три года назад. Как же он мог забыть? Забыть те дни, самые счастливые дни его короткой жизни! …Вечер. Приветливо горит лампа, и свет ее ласкает вороненую сталь новенького ружья. Уставший после работы отец лежит на кровати. Довольный и гордый, он наблюдает за сыном. Вася держит в руках собственную одноствольную шомполку и с бьющимся сердцем первый раз заряжает ее дробью. Самостоятельно высыпал в дуло мерочку черного пороха и крепко запыжил бумагой. Затем в пригоршню насыпал дроби. — Много, сынок! Много… Отбавь чуток. Вот! Теперь как раз будет, — учил отец. — Много дроби возьмешь, рассыпчато полетит и бой не тот… Живить станет. …Скрип шагов сливался в один хрустящий звук и не мешал думать. Спину ломило и острая зудящая боль не прекращалась ни на секунду. Рубашка прилипла к ссадинам и не позволяла делать резких движений, но все это не могло отвлечь от приятных воспоминаний. …Было еще совсем темно, когда Вася на следующее утро вышел с отцом из поселка. Направились они малопроезжей дорогой на Косьву. У обоих за плечами котомки с хлебом, луком, солью, рыболовными принадлежностями для удочек. К ремню прицеплены банки с порохом и мешочек с дробью. В карманах пистоны. И у обоих по ружью. Отцу что! Для него это дело привычное, а для Васи это первый выход на настоящую охоту. Когда они вошли в лес, начинало светать. Васе не терпелось. Он надел медный пистон и осторожно опустил курок. Готово! Теперь можно стрелять. Отец шагал крупно, и, чтобы не отстать, приходилось делать ненормально длинные шаги. — В охоте главное не ружье, — говорил отец — Главное глаз! Увидел дичь вовремя- твоя! Прозевал — улетела. И как раз в этот момент совсем близко из кустов шумно сорвался рябчик Вася перехватил ружье, вскинул, нажал курок, но вместо выстрела услышал смех отца. — Вот так штука! Ну, беги скорей! Может, догонишь! Вася сделал несколько шагов по направлению улетевшего рябчика и остановился обескураженный неудачей. Он не сразу понял, что перед выстрелом забыл поднять курок. Обидно. — Не торопись, сынок, — успокоил отец. — Идти нам далеко. Зачем таскать на себе птицу? Устанешь. Придем на место, тогда и стреляй. Взошло солнце и осветило удивительную картину. Даже привычному глазу невозможно не заметить такой красоты и остаться равнодушным. Справа и слева высились горы. Дорога то поднималась, то опускалась, то сворачивала за скалу, и все время открывались новые виды, не похожие друг на друга. Покрытые лесом горы раскрашены осенью разными красками: темно-зеленые ели и вперемежку с ними красные рябины, светло-желтые липы и кое-где бордовые осины. Все это присыпано серебристым инеем и блестит на солнце. Но вот стали попадаться кедры. — Вася, орехов наберем? — А ты полезешь? Вася задрал голову и оценил высоту голого ствола одиноко стоявшего у дороги кедра. Охватить руками его невозможно, но если обвязать себя и ствол веревкой, можно лезть. Делается это так: откидываясь назад, натягивают веревку и перебирают ногами Затем, упираясь ногами, выпрямляются и одновременно передвигают веревку. Лучше, если при этом на ноги надеть железные когти. Но если их нет, можно босиком. — Полезу босиком и с веревкой! — задорно вызвался Вася. — А кто орехи потащит? — Ты. — Нет, сынок! У меня будет другой груз, и не малый. О каком грузе говорил отец, Вася не понял, но, как всегда, расспрашивать не стал… …Сзади закашлял один из городовых и вернул Васю к действительности. — Тише вы там! — крикнул пристав, оглянувшись назад. — Ты у меня покашляй еще!.. Я тебе покашляю! — Ваше высокоблагородие, мороз в ноздрю лезет… — Молчать! Варежкой заткни свою ноздрю! Болван! Впереди чернел лес. Вася грустно взглянул на огоньки поселка, на красный огонь домны, где он должен был работать после праздников. Ему казалось, что он видит все это последний раз. Вошли в лес, и пристав решил зажечь фонарь. — Дозвольте покурить, ваше благородие, — робким басом спросил один из городовых. — Курите! Да поживей! — разрешил пристав. Вася смотрел на звездное небо, и в ушах его снова зазвучал то шутливый, то суровый, то ласковый голос отца, а перед глазами встали чудесные картины прерванных воспоминаний. …Косьва. Говорят, эта речка стекает с высокой горы, вершина которой всегда окутана тучами. Говорят, что гора эта сделана из платины и вода отрывает ее по маленьким кусочкам и катит вниз. Вот почему у самой подошвы платина крупная и встречаются самородки, а чем дальше, тем мельче, пока не исчезнет совсем. Вася лежит у костра на берегу Косьвы и смотрит на звездное небо. Он думает о том, что завтра на рассвете пойдет ловить харюзов на плес, который уже присмотрел и видел, как там играют эти бойкие и сторожкие рыбки. Отец сладко похрапывает, а иногда что-то бормочет во сне. Поужинали они славно. Вася убил пять рябчиков и здорового черныша с широкими красными бровями. Он убил бы и больше, но много времени уходило на заряжение шомполки. Отец на охоту не пошел и весь вечер просидел у костра на берегу. Он явно кого-то поджидал. В те дни Вася был еще мал. Что он понимал в делах отца? Этот выход на охоту был обещан давно, и поэтому ничего подозрительного он не заметил. А если бы и заметил и спросил, то отец бы коротко ответил: — Не твое дело. Подрасти сначала. Утром Вася проснулся от холода. Вся одежда была мокрая от росы. Костер еле теплился. Отца не было, но голос его был слышен совсем недалеко. “С кем это он разговаривает?” — подумал Вася, услышав второй незнакомый голос. Подойдя к самому берегу, посмотрел по сторонам и увидел немного ниже по течению лодку. В лодке, опираясь на шест, стоял бородатый старик. Вася вернулся к стоянке, положил на угли сучьев и начал раздувать. Скоро показалось пламя и костер весело затрещал. Вернулся отец с высоким молодым человеком. В руках у этого человека был четырехугольный пакет, похожий на связанную пачку книг. — Это сынишка мой, — сказал отец. — Ничего растет углан! Самостоятельный! Вскипятили чай. Кружек было две, и поэтому пили по очереди. Приехавший сказался веселым, много знающим человеком. Он так увлекательно рассказывал об Урале, что Вася забыл о харюзах и, вероятно, пропустил бы лучшие часы ловли, если бы отец не напомнил: — Васюк, а ты хотел рыбки поймать. Оно бы не плохо к обеду ушицы! Вася взял приготовленную с вечера удочку и отправился к плесу. Харюзов ловят на муху. Берут они и на червя, но на муху лучше, да и ловить интереснее. Вася об этом знал давно и захватил с собой пузырек, набитый рыжими тараканами. Когда таракана насадишь на крючок, он распускает крылья. Ни дать ни взять — муха. Харюз очень осторожная рыба. Нужно простоять на берегу без движения минут двадцать, пока спугнутые рыбки не успокоятся и не вернутся назад. В прозрачной воде видны их черные спины. Три… пять… целая стайка. Сейчас они смело плывут, но стоит пошевельнуть пальцем, как вся стайка мгновенно исчезнет. Подойдя к плесу, Вася остановился далеко от берега, надел таракана и осторожно направился к кустарнику, густо разросшемуся у самой воды. Придерживая пальцем конец нитки, он просунул удочку между веток, раздвинул кусты и отпустил леску. Таракан повис в воздухе. Ветерок дул снизу и относил нитку. Мальчик начал наклонять удочку. Лишь только таракан коснулся воды, как около него блеснуло, булькнуло и по удочке словно кто палкой ударил. Харюз попался крупный. Это было сразу видно по тому, как дергалась удочка. Сердце у мальчика от волнения замерло, но он не потерялся. Тащить надо осторожно, чтобы не испугать остальных… …— Бросай курить! — крикнул пристав. Снова захрустел под ногами снег. Оранжевый свет от фонарей метался по сугробам. Иногда из темноты вдруг появлялась молодая сосенка, до половины утонувшая в снегу, с белой пушистой шапкой на верхушке. …“Так вот где я видел этого человека”, — думал Вася, вспоминая встречу на берегу Косьвы. — Но тогда он был без бороды и выглядел совсем молодым”. Значительно позднее Вася узнал, зачем эти люди поднялись на лодке из Чусовой. Привезенный ими пакет Васе пришлось тащить, помогая отцу. Тяжелый был пакет. Теперь он понимает, что была там нелегальная литература, революционные прокламации… …Сзади послышалось лошадиное фырканье, и скоро раздался крик: — Эй! Поберегись! Пришлось сворачивать в снег, чтобы пропустить лошадь. Сытый копейский жеребец, запряженный в розвальни, мотая головой, прошел мимо. На мгновенье лицо возницы попало в полосу света, и Вася сразу узнал Матвея. “Куда это он на ночь глядя поехал?” — Носят их черти! — проворчал пристав, вылезая на дорогу, 14. “КУЗНЕЦОВСКАЯ” ШАХТА Тихой морозной ночью звуки разносятся далеко, и поэтому Денисов не удивился, когда слух его уловил очень далекий скрип шагов. Прикрыв полой полушубка фонарь, он подошел к полуоткрытой двери и прислушался. “Никого! Почудилось, что ли? У страха глаза велики”, — решил он, но в ту же секунду совершенно ясно услышал сухой хрустящий звук шагов. Кто-то шел по дороге. Если бы это было не в полночь и если бы Денисов не оберегал спустившихся под землю товарищей, он не придал бы этому значения. Ну, идет прохожий; ну и пускай себе идет. Но сейчас нужно быть настороже. Мало ли какая случайность? Всего не предусмотришь. Вначале скрип шагов, закрытый лесом, доносился глухо, но вдруг сразу стал яснее и короче. “Вышел на опушку, — решил Денисов. Через минуту–другую звук исчез. — Остановился… И как раз у развилины”, — подумал шахтер, сдерживая дыхание. Снова заскрипели шаги, и звук их начал быстро нарастать. Теперь не было сомнения, что прохожий свернул к шахте. Притаившись у двери, Денисов напряженно всматривался, пока не увидел темную фигуру человека. Поравнявшись с шахтой, человек остановился и тихо кашлянул. Денисов ждал. — Тут кто-нибудь есть? — раздался знакомый голос. — Фу ты, неладная! — пробормотал Денисов, облегченно вздохнув. Он вынул фонарь и, высунув его из двери, осветил протоптанную недавно тропинку. — Кто это? Миша, ты? — Я. Это я, Иван Иваныч, — сказал Денисов, выходя навстречу. — Сперва было не признал. Что, думаю, за оказия! Хруп-хруп!.. Кто, думаю, по ночам тут бродит? Из гостей, что ли, вертается? Вроде как поздно бы… А потом, как ты с дороги свернул, совсем мозга за мозгу заскочила… — Напугался? — усмехнулся Орлов, входя в сарай и оглядываясь. — Похоже, что напугался. — Ну как? Шрифт нашли? — Нашли. Увязывают. Сейчас поднимать станем. Матвея поджидаю. Должен вот-вот на лошади приехать. — Камышин внизу? — Там. — Это хорошо. Не надо, чтобы он видел меня. Человек он вполне порядочный, но, как говорится, сделан не из крепкого материала. Пугливый товарищ! — Это да… Не тот человек, — согласился шахтер. — Передам, говорит, вам типографию — и конец. Мне, говорит, с вами не по пути. Считайте, что в кадеты ушел. — Так и сказал? — удивился Орлов. — Да нет. Насчет кадетов я пошутил, — смеясь, сознался Денисов. — Шутка очень похожа на правду. Туда его по ветру несет, — сказал инженер и достал портсигар. — Будешь курить? — Можно. Руки у Денисова крупные, кожа потрескалась, пальцы заскорузлые, огрубевшие. Не руки, а лапы. — Вытряхни сам, Иван Иваныч, — попросил он, не решаясь взять тонкую папироску из протянутого портсигара. — Руки-то у меня не по тому калибру деланы. Только и годятся кружева плести, — пошутил он. Орлов достал папиросу и передал ее Денисову. — Покупные? — Нет. Сам набиваю. Прикурив от фонаря, инженер надел рукавицы и потер ими щеки. — Говорят, что на морозе курить вредно, — заметил он. А уральский мороз мне нравится Сырости той нет, что в Питере. Там в десять градусов хуже, чем здесь в тридцать. — Я вот что соображаю, Иван Иваныч, — сказал Денисов. — Как мы будем шрифт подымать? Груз не малый. Попробовали было колесо повернуть и бросили. Так скрипит проклятое, — мертвых подымет. Орлов взял фонарь и обошел с ним вокруг колодца. — Воды надо достать, — посоветовал он, разглядывая один из углов. — Вот эту ложбинку заморозить, и по ней веревка пойдет, как по маслу- Денисов задумался. Он привык без возражения выполнять распоряжения инженеров и совет Орлова принял, как приказ. — Легко сказать, воды! В поселке разве попросить? Сказать, что для лошади… — вслух начал размышлять он. — Нет… Это не годится. Пока ходишь, — замерзнет. Не донести. Разве у Сохатого? Там теплый ключ есть. Недалеко тут. Всю зиму не замерзает. — Где это Сохатый? — А вот по дороге, где ты шел, немного вперед и налево. Не доходя до “Фокеевской” шахты. Тоже старые разработки, брошенные. — Откуда здесь может быть теплый ключ? — заинтересовался Орлов. — А кто его знает? Мы еще когда мальчишками были, все бегали. Вокруг того ключа все ржавчиной покрыто. — А воду на вкус не пробовал? — По вкусу на чернила похожа. Пощипывает язык малость. — Медный купорос, наверно. Но почему он теплый? Это надо будет посмотреть… А приехавший товарищ тоже в шахте? — спросил Орлов, заглядывая в колодец. — Все там. — Лезет кто-то… Денисов подошел к колодцу, посмотрел и отстранил инженера рукой. — Камышин, — вполголоса сказал он. — Схоронись, Иван Иваныч. Выйди за дверь. Я его уведу, Орлов вышел за дверь и, проваливаясь по колено в снегу, завернул за угол строения. На высоте головы заметил выпавший из доски сучок. Через круглое, величиной в две копейки, отверстие было видно, что делается внутри. Денисов после ухода инженера как ни в чем не бывало занялся поисками подходящей посуды для воды. Скоро он нашел большую деревянную бадью, похожую на кадку. Она была тяжелая, — ко дну пристал толстый слой известки; но понятие о тяжести для Медведя было иное, чем у остальных людей. Он повертел ее перед фонарем и, убедившись, что она нигде не просвечивает, похвалил: — Бадейка что надо! Из шахты показался Камышин. — Ну вот и все, — с облегчением сказал он, вылезая из шахты и обращаясь не то к Денисову, не то к самому себе. — Гора с плеч долой, если можно так выразиться. Перемазался-то, боже мой! На кого я похож! Пока он счищал приставшую к шубе грязь, Денисов помог вылезти Непомнящему и, отойдя с ним в сторонку, рассказал о приходе Орлова, с которым тому необходимо было связаться. Камышин искоса поглядывал на них и делал вид, что ничего не замечает. Он чувствовал отчуждение, видел, что к нему относятся с недоверием, и это его больно задевало. Но вместо того, чтобы обидеться, как это сделал бы другой человек на его месте, Камышин пытался рассеять это недоверие тем, что все время заводил разговор на политические темы, и сильно надоел Непомнящему. — Я вас больше не задерживаю, Георгий Сергеевич, — сказал Непомнящий, подходя к Камышину. — Теперь вы свободны. — Спасибо! Очень рад, что оказался вам полезен. Эта типография мне спать не давала. Нет, серьезно! Боялся во сне проговориться, — шутливым тоном признался он. — Следовательно, теперь я могу уходить домой? — Да, да. Торопитесь. Жена беспокоится. — Вероятно, — согласился Камышин. — Ну, прощайте! Может быть, увидимся еще когда-нибудь. Очень рад был познакомиться. Надеялся поговорить с вами по душам. Сомнениями поделиться. Здесь так мало людей. Живем в глуши… — Вы бы лучше свои сомнения при себе держали, — посоветовал Непомнящий, протягивая на прощанье руку. — Сомнения, колебания, неверие — это все не качество. — Да, да… Совершенно верно, — это не качество. — Идемте, господин инженер, — вмешался Денисов. — Я провожу вас и другую дорогу покажу. — Какую дорогу? — До Сохатого. Там будет попрямей. — Ах, эта!.. Там очень круто спускаться. Хотя… Ну, хорошо, идемте! Счастливого пути! Он махнул рукой и вышел за Денисовым. Предупрежденный шахтером, Непомнящий с нетерпением ждал. Где-то поблизости находился боевой товарищ, большевик, руководитель, приехавший из столицы. С того момента, как он попал в полицию и был принят за бродягу, прошло всего часов пять, но ему казалось, что это было давно, что Денисова и его друзей он знает уже не первый день, что партийное поручение благополучно выполнено и осталось совсем немного. Если этот товарищ окажется действительно таким, как рекомендовал его шахтер, то за кизеловскую организацию можно быть спокойным. В дверях показалась фигура невысокого коренастого человека. — Аркадий, ты? Вопрос был так неожидан, что в первый момент Непомнящий растерялся. Он поднял фонарь и всматривался в черты как будто знакомого лица. — Нет… не узнаю… — признался он. — Что-то очень знакомое, но не могу вспомнить. — Неужели я так изменился? Да смотри же, как следует! Это я — Александр Навагин, — сказал Иван Иванович. — Саша! Неужели? Голубчик мой! Непомнящий бросил фонарь на землю и крепко обнял инженера. — Вот уж не ожидал!.. — говорил он, крепко пожимая руку Орлова. — Да как ты здесь?.. Фу ты, какая встреча! Мог ли я думать?.. Позволь, позволь… Но ведь тебя судили, кажется? — Хотели судить, да сорвалось. Из-под носа ушел, — весело сказал инженер. — А ты-то на кого похож! Бородища! — В полиции меня приняли за бродягу, бежавшего с каторги. Похож я на бродягу? — Похож… Очень похож. Значит, ты в Перми, Аркаша. Это великолепно! Ну, а что сестренка? Замужем, наверно? Где мать? — спрашивал инженер, похлопывая друга по спине. — Не спрашивай, Саша. Всех растерял. — Между прочим, ты про Сашу забудь, — предупредил Орлов. — Саша Навагин за границей. Перед тобой стоит горный инженер, по имени Иван Иванович Орлов. — Запомню. Сейчас у меня такая великолепная память… Никакой рассеянности. Оказывается, все дело в тренировке… Но как ты здесь оказался… Иван Иваныч? — Долгая история! Сразу всего не расскажешь. Я действительно собирался за границу, но остался. Места здесь хотя и глухие, а работать можно Народ хороший, боевой, надежный. Здесь восстание было… — Это я всё знаю. — Очень я рад, что судьба свела нас! Потерял я тебя из вида и часто вспоминал. — А в Питере что? — Реакция страшная! Погромы, суды… Партия в подполье. Да ты не меньше меня знаешь, наверно. Я сейчас оторвался. — Где Ленин? — Ленин цел, но где он, этого я точно не знаю. — Так. Ну, а твоя сестра? — Она в Питере живет. Несмотря на значительную разницу лет, казалось, что встретились два друга, два сверстника, у которых так много общих интересов в жизни. И как это всегда бывает, после первой радости встречи наступил момент, когда оба не знали, о чем говорить. Рассказывать о жизни последних лет… Но для этого не хватит всей ночи. В этот момент послышался топот копыт и скрип полозьев. — Это, наверно, Матвей, — догадался Иван Иванович и подошел к двери. — Осторожность не мешает, Аркаша. Закрой фонарь. Молча, в полной темноте, они ждали, пока не подошла лошадь и не остановилась у шахты. И только когда встревоженный Матвей торопливо вошел внутрь, открыли фонарь. — Иван Иваныч, — удивился Матвей, — что-то неладно. Полиция идет. Пристав там… Васька Зотов ведет их сюда. — Зотов? — спросил инженер. — Далеко они? — С полверсты, если не больше… — Почему же ты думаешь, что они идут именно сюда? — Некуда тут больше. Главное, что Зотов с ними. На конюшню прибегала одна женщина, когда мы лошадь запрягали. Говорила, что будто Кутырин нашел какие-то буквы, — торопливо рассказывал Матвей. — Будто угланы баловались и на руке у Маруськи что-то такое про царя напечатали. А Маруська эта… Есть тут девчонка, малолетка, дочь рыжего Егора… Так она будто показала на Зотова. Понял теперь, какая беда, Иван Иванович? Что будем делать теперь? — Сейчас подумаем, — спокойно сказал Орлов. — Аркадий, тебе надо спуститься вниз и предупредить людей. Эх, Денисов-то ушел не вовремя. Матвей, ты не знаешь, — штольни здесь соединены между собой? — Точно не скажу, Иван Иваныч. — Во всяком случае, под землей прятаться лучше всего. Если придется ждать, не замерзнем. Оружие есть? Вместо ответа Непомнящий поднял кверху палец. Все трое повернули головы и прислушались… Шаги! Но это были шаги одного человека. — Денисов, — уверенно сказал инженер. Он оказался прав. Вернулся с водой Денисов. Увидев стоявшую лошадь, он еще на улице заговорил. — Матвей! Ты, что ли? А не уйдет она самолично? Привязал бы. — Войдя внутрь, Денисов поднес бадью к фонарю и заглянул. — Донес ли что? Куда лить, Иван Иваныч? — Подожди, Миша, — остановил его инженер. Узнав, что на Доменный угор идет полиция и ведет ее Вася Зотов, Денисов нахмурился. — Что бы это могло значить? — произнес он. — Я думаю, что полиция тоже идет сюда за типографией! — уверенно сказал Непомнящий. — Кутырин мог вынудить мальчика. Это человек страшный. Зверь. У него все средства хороши. — Ваську вынудить? — спросил Денисов. — Ну, не знаю. Не верю. Не из таких он. Тут что-то другое. Но, конечно, меры надо принять, пока не поздно. Ты как считаешь, Иван Иваныч? Бою дадим, если сюда сунутся? — Нет. Никаких боев! Мы с Аркадием и Матвеем отъедем на лошади в сторону. Ты оставайся пока наверху. Если увидишь, что полиция свернула сюда, быстро спускайся вниз, предупреди людей и прячьтесь. Черт с ним, со шрифтом. Пускай берут. Там штольни соединяются между собой? Другой выход есть? — Не знаю. Надо полагать, что есть. Да вы за нас не тревожьтесь, — сказал Денисов и повернулся к Матвею. — Езжай на Кижье и жди наготове. Тут близко есть сворот. Далеко не езди. Я филином крикну, когда можно будет вертать. А если буду молчать, объезжай кругом — и на копи. Так? — Так, — согласился Матвей. — Не рискуй, Миша, — предупредил Иван Иванович. — Твоя голова нам дороже десяти типографий. — Я себе не враг, Иван Иванович. Идите, идите! — заторопил их Денисов. Провожать он не пошел, а, прикрыв фонарь, остался стоять в дверях. Денисов слышал, как чмокнул на лошадь Матвей, как заскрипели полозья и постепенно затихли. Наступила глубокая тишина. “Зотов ведет полицию!” — Эта мысль никак не укладывалась в голове шахтера. Верно, что Зотов знает, где спрятана типография, но откуда об этом пронюхал пристав и что он мог сделать такое, чтобы Васька согласился вести сюда полицию. Вспомнился недавний разговор с Иваном Ивановичем; инженер говорил, что пристав побывал у Камышина на квартире, встретил там ребят, которые пришли славить, и забрал Зотова. Нехорошая мысль закралась в душу Денисова: “Не Камышин ли подсказал приставу чтобы отвести от себя подозрение” Денисов не любил Камышина и даже сам не мог разобраться почему. “Барин как барин! Мало ли таких, как он? Есть и похуже”, — убеждал он себя, но всем своим существом чувствовал к Камышину неприязнь и недоверие. “Революционер на словах. Прикидывается борцом за рабочие интересы, а на деле трус…” В шахте забубнили голоса. “Вот несет их не вовремя!” — встревожился Денисов, подходя к колодцу. Дарья с Фролычем были уже близко, и отсылать их назад не было смысла. — Дай руку, Мишенька, — громко начала Дарья. — Тихо, Даша. По тону, каким ее остановил Денисов, женщина поняла, что случилось что-то серьезное. — Приехал Матвей? — спросила она шепотом. — Приехал и уехал… Денисов помог выбраться друзьям и коротко рассказал, в чем дело. — Ну, так идемте к лошади, — предложила Даша -Объедем кругом — и домой. — А чего раньше времени полошиться? — А то, что попадемся мы, как зайцы, в силки. — Отсидимся, — мрачно заметил Фролыч. — Галерей под землей много. — Тише… Слушайте! — прошептал Денисов, закрывая фонарь. Все подошли к двери и прислушались. Не нужно было сильно напрягать слух, чтобы услышать похрустывание снега. — Идут… — одним дыханием произнесла Дарья и сделала движение назад. — Спускаться? — Успеем, — шепнул Фролыч. Денисов высунулся за дверь и внимательно слушал, стараясь определить, сколько идет полицейских, но звуки шагов сливались. Вдруг между деревьями замелькал огонек и, миновав опушку, плавно поплыл низко над землей. Осталась еще минута–другая ожидания. Если фонарик не свернет, нужно спускаться в шахту. “Не забыть бы веревку отвязать. Вода замерзнет”, — подумал Денисов, следя за огоньком. Послышались приглушенные голоса, но слов Денисов разобрать не мог. Фонарик уходил все дальше и дальше. Чтобы видеть его, пришлось выступить за дверь. Передвигаясь вперед, Денисов зацепился шубой за ручку двери и чуть не открыл свой фонарь. — Мимо… — прошептал он и услышал, как шумно вздохнула Дарья за спиной — Будем считать, что беду пронесло мимо. Когда огонек полицейских исчез за поворотом, Денисов вернулся назад и, вытащив свой фонарь, исподлобья взглянул на друзей. Тревога еще не совсем сошла с их лиц, но в глазах поблескивало другое чувство. Было смешно и стыдно за свой кратковременный испуг. — А что бы это означало? — спросил шахтер. — Куда он полицию повел? Видимо, эта мысль беспокоила и Фролыча. — Я схожу, Миша, посмотрю, — предложил он. — А ежели заметят? — Отговорюсь! Смотрю, мол, что тут за люди бродят ночью. Не разбойники ли? — Натурально, — согласился Денисов. — В самом деле. Нечего здесь по ночам разгуливать. Сходи узнай. — Я тоже пойду, — вызвалась Даша. — А если поймают, скажем, что из гостей ворочались и фонарь ихний заметили. — Ладно, идите! А я маленько погодя Матвея крикну. Фролыч и Дарья вышли за дверь и, торопясь догнать полицию, крупно зашагали по дороге. Не успели они пройти и полсотни шагов, как Дарья схватила кузнеца за рукав. — Еще кто-то… Шаги! — шепнула она, и оба остановились, как вкопанные. Действительно, из леса шли люди… — Отставшие, — еле слышно прошептал Фролыч, не поворачивая головы. Деваться было некуда, бежать поздно. Приходилось стоять не шевелясь. Авось не заметят, Как ни темна была ночь, но при свете звезд на открытом месте, на фоне снега, можно было разглядеть три невысокие фигуры мальчиков, бойко шагавших друг за другом. Когда ребята подошли к развилке дорог, за спиной застывших без движения рабочих вдруг громко и протяжно крикнул филин. Это Денисов дал знак Матвею. От неожиданности оба вздрогнули, но продолжали стоять не шевелясь. 15. “ФОКЕЕВСКАЯ” ШАХТА Карасев давно рассказал обо всем, что наказывал ему Вася, и мальчики, полные решимости, не думая об опасности, шли по хорошо известной им дороге, следом за полицией. Впереди себя ребята ничего не видели и даже не знали, какое расстояние отделяет их от полиции. Иногда казалось, что полиция ушла далеко вперед, и тогда они прибавляли ходу. Через некоторое время появлялось опасение, что полиция близко, что их уже заметили, и шаги сами собой замедлялись и укорачивались. Так в неведении поднимались они на Доменный угор и, только подходя к лесу, заметили, как мелькнул и загорелся огонек. — Вон они… Видали? Вот! Опять! Фонарь зажигает… — горячо зашептал Кузя, от волнения перевирая слова. — Ну да… — как всегда, с сомнением начал возражать Сеня, но Кузя не дал ему договорить: — Я тебе говорю, — они! Давай на спор! — А ты сначала слушай, — спокойно ответил Сеня. — Я не сказал, что не они…, А только не фонарь… Видишь, закуривают. — И закуривают, и фонарь зажгли, — примирил их Карасев. Скоро огонек, плавно покачиваясь, начал удаляться. Мальчики выждали с минуту и двинулись вперед. Идти стало интереснее. Огонек впереди волновал, и появилось такое чувство, какое испытывает охотник в лесу. — Карась, у меня нос онемел. Отморозился, — пожаловался вдруг Кузя. — Тери снегом! — посоветовал Сеня. — Н тебе пим. Дыши в него, — предложил Карасев, передавая Васин валенок. Тот немедленно уткнулся носом в голенище. Через минуту Карасев повернул голову и спросил сзади идущего Сеню. — Слышал? — Ага! Вроде как чего-то фыркнуло. — Это филин! Я знаю. Тут гнездо, — не поднимая головы, глухо сказал Кузя. — Ну да! Будет тебе филин лошадиным голосом фыркать, — возразил Сеня. — А что? По-человечьи даже может! — загорячился Кузя. Даже хохочет, когда смешно. Они постоянно спорили между собой. По натуре Кузя был живой, доверчивый, с пылкой фантазией, тогда как спокойный, вечно во всем сомневающийся Сеня на веру ничего не принимал, любил точность и требовал доказательств. — Тише вы! — остановил их Карасев. — Слышите? Лошадь! Действительно, сзади кто-то ехал. Пришлось сворачивать с дороги в сугроб, но это ребят не беспокоило. Штаны у них туго натянуты на валенки и снег не попадает за голенища. Матвей обогнал мальчиков, и в темноте они не узнали друг друга. До опушки дошли молча. Здесь, у развилки дорог, их и на самом деле напугал филин. Он так неожиданно громко и пронзительно крикнул, что ребята присели. — Ну, а это что? Лошадь? Да? — язвительно спросил Кузя. — Это филин! — с достоинством ответил Сеня. — Леший! Летает тут зря, — проворчал Карасев. — Давайте поймаем его как-нибудь? — А на что? — Продадим Сереге Камышину. Он, дурак, все покупает. — Как его поймаешь? Днем он прячется. Ребята потоптались на месте. Острые глаза Карасева заметили в стороне темные фигуры, очень похожие на людей. Но если это люди, то почему они не двигаются и молчат? Может быть, это деревья, наполовину занесенные снегом и в темноте принявшие такой причудливый вид? Решив, что это так и есть, Карасев ничего не сказал друзьям. — Ну, пошли! Теперь близко. Фонарик полицейских давно скрылся за поворотом, но ребята знали, что полиция идет к самой крайней шахте — “Фокеевской”, — и не торопились. Каждая шахта в официальных бумагах имела свой номер, но в народе они имели еще и название: “Кузнецовская”, “Рыжая”, “Мокрая”, “Фокеевская”. Названия эти даны не случайно. В “Кузнецовской” шахте из-за плохих креплений когда-то произошел обвал и задавил шахтера, по фамилии Кузнецов. В “Мокрой” шахте затопило нижний горизонт и из-за плохих, маломощных насосов погибло много рабочих. Фокеев подорвался на оставленном динамитном патроне. Все эти случаи давно позабыты. И разве только глубокие старики, покопавшись в памяти, расскажут, сколько сирот оставил после себя Кузнецов или сколько дней голосили бабы около шахты, пока откачивали воду. Несчастные случаи в шахтах нередки. Позднее случались и более страшные аварии, но название в память первых жертв прочно держалось. Третья шахта, “Фокеевская”, по какой-то причине была заброшена раньше других, и все свободное пространство вокруг нее давно заросло лесом. С дороги вышка не видна, и если бы не одна особенность, то шахту вообще трудно найти. Шахта была не очень глубокой, расположена ближе всех к поселку, и сюда приходили жители добывать для своих нужд каменный уголь. Брать уголь для себя запрещается, но никто не обращает никакого внимания на запрет, и вспоминают о нем, только когда попадаются. А попадаются редко. Обычно уголь запасают летом, но бывает, что и зимой спускаются под землю, поднимают уголь на поверхность и увозят на санках. С дороги к вышке бывает протоптана тропинка. Именно на это и рассчитывал Вася, когда сказал приставу, что в шахте прячутся подпольщики. — Здесь! — сказал Вася, останавливаясь у поворота. Пристав сразу заметил следы, ведущие в лес. Подняв над головой фонарь, он нагнулся и внимательно осмотрел их. Следы шли в обоих направлениях. Городовые уже слышали о подпольщиках, о возможном сопротивлении и, вытянув шеи, напряженно наблюдали за начальником. — Так-с… Действительно, кто-то ходит, — вполголоса сказал пристав, выпрямляясь. — Зажигайте фонари! От многих фонарей вокруг стало светло. Просека сдвинулась еще больше и казалась совсем узкой. Вася смотрел на городовых и думал о том, что план, так неожиданно пришедший ему в голову, был до того отчаянный, что он и сам в него плохо верил. Каждую минуту Вася ждал, что пристав спохватится и повернет назад… Но пока все шло удачно. — Проверить оружие! — распорядился Кутырин. — Нужно быть готовым ко всему. Мягко защелкали поворачиваемые барабаны револьверов. — Я лично думаю, что людей там нет. Следы старые, — пробормотал пристав. — Но кто знает… Сзади послышался приглушенный кашель. — Ты опять! — Ваше высокоблагородие! — взмолился Жига. — Сил моих нету. Мороз донимает. Больной совсем. На дежурстве полночи стоял… Отпустите домой — Я тебе дам домой! Ты у меня узнаешь… Струсил, мерзавец! Чураков, следи за ним. Если вздумает кашлять, бей по загривку! — приказал пристав и повернулся к Васе. — Иди вперед, Зотов! Вася свернул с дороги и между деревьев направился к вышке. Чувствуя за спиной дюжину вооруженных и напуганных полицейских, он внутренне ликовал. О том, что будет дальше, не хотелось думать. Лишь бы пристав не догадался, не раздумал, не повернул бы назад. Вот и шахта. Большие сосны росли вплотную к вышке, словно намеревались ее раздавить. Двери выломаны, стекла выбиты вместе с рамой и кое-где не хватает досок. Аким Акимович, как собака, идущая по следу, сначала обошел строение кругом, и только тогда вошел внутрь. — Глубоко тут? — спросил он, заглядывая в колодец. — Нет. — Хватит ли веревки? У кого веревка? — А на что веревка? — спросил Вася. — Лестница старая, гнилая, можно и сорваться. Типография спрятана далеко от спуска? — С полверсты по главной штольне, — подумав, ответил Вася, — а там боковой забой. — Сыро там? — Нет. Шахта сухая. Пока разматывали веревку, пристав собрал городовых в кружок. — Слушайте меня внимательно! Под землей тихо! Чтобы никаких разговоров! Не кашлять, не чихать… — Он добавил еще несколько крепких слов, от которых на губах у полицейских появились улыбки. — Там могут быть бунтовщики. С ними не церемониться, но лучше если захватим живыми! Если возьмем типографию, всех представлю к медалям, а кроме того, получите, денежную награду. Кто отличится, о том разговор отдельный! Понятно? В ответ раздался нестройный гул. — Рады стараться… — Тише вы!.. — зашипел на них пристав. — Вот уж действительно рады стараться. Спускаться будем по одному. Наверху останется Чураков. — Ваше высокоблагородие! Прикажите мне наверху остаться, — жалобно попросил Жига. — У меня в ногах слабость… Сорвусь. По тому, чт он сказал и как сказал, Вася видел, что этот здоровенный мужик сильно струсил. Вероятно, боялся он не один, но все остальные это как-то скрывали. — Ничего, ничего! За веревку будешь держаться. Ты замерз, а под землей согреешься. В шахте тепло, — сказал пристав и нервно перекрестился. — Ну, господи, благослови! Городовые вразброд замахали руками. — Кто первый? Наступила тишина. Желающих не находилось. — Никто? Трусы! — презрительно процедил сквозь зубы Аким Акимович. — За что вас только кормят? Я спущусь первый! За мной пустите мальчишку, а за ним все остальные по очереди. С этими словами он взял конец приготовленной веревки и начал обвязывать ее вокруг пояса. — Когда я спущусь, то дерну за веревку. Другой конец привяжите сюда. И не шуметь! Аким Акимович еще раз перекрестился и, держа одной рукой фонарь, а другой придерживаясь за край лестницы, осторожно полез вниз. Чураков и двое других опускали веревку, готовые в любой момент удержать начальника. С ненавистью и с каким-то брезгливым чувством смотрел Вася на эти тупые, грубые лица. Не то от мороза, не то от пьянства, почти у всех были красные носы. У одного из полицейских окладистая широкая борода, и, если снять с него форму, он бы походил на простого мужика, каких много в Заречье. У другого усы лихо завернуты кольцами. Сейчас они покрылись инеем и казались седыми. У третьего лицо толстое, красное, с сонными заплывшими жиром, бесцветными глазами. Раньше, еще до восстания, когда Вася видел городового в толпе, на базаре или на улице, он считал его особенным человеком. Обычно городовой держал себя с народом валено. Говорил снисходительно-покровительственным тоном, как большой начальник. Не говорил, а изрекал. И мальчику думалось, что городовой все знает и все может. Во время восстания Вася узнал, что это злейшие враги народа или, как их называл отец, “свора царских цепных собак”. А сейчас, столкнувшись так близко с городовыми, Вася увидел, что это обыкновенные, да еще вдобавок недалекие, трусливые люди. По тому, как с ними обращался пристав, можно было думать, что все они дураки, лентяи, тунеядцы, мерзавцы. — Много их там? Эй, углан! — спросил Жига, подходя к Зотову. Вася, занятый своими мыслями, сначала не понял. — Кого? — спросил он. — Бунтарей-то? — Трое. — Трое — ничего. Если врасплох захватим, не уйдут. Оружие у них есть? Не знаешь? Вася пристально посмотрел на городового. Красная от мороза физиономия Жиги с трусливыми и наглыми глазами, освещенная снизу фонарем, производила особенно отвратительное впечатление. Вася вспомнил, что этот полицейский просился у пристава домой, а потом захотел остаться наверху. Поманив пальцем и подождав, когда полицейский нагнулся, Вася внятно шепнул ему на ухо: — Не говори другим. Пристав не велел. У них там динамиту пудов десять. И бомбы есть. — Ой, господи, спаси и помилуй! — с ужасом прошептал Жига, крестясь на лебедку. — А ну как рванут!.. С другой стороны к Зотову подошел франтоватый городовой, с лихо закрученными усами — Из каких они будут? Слышишь? — небрежно спросил он. — Кто? — Бунтовщики-то? — Шахтеры… Кто больше, — пожав плечами, ответил Вася. — Не купцы же, — насмешливо заметил Чураков. — Может, студенты, — высокомерно сказал усатый. — Социалисты, они больше из студентов. — Откуда здесь студентам быть? — вмешался в разговор третий. — Студенты — они в больших городах: в Питере, в Москве. — В Перьми их тоже хватает, — возразил Чураков. — Много вы знаете! — усмехнувшись, сказал бородатый городовой. — Я полагаю, что никого там нет. Были, да сплыли. — А следы-то. Видел? — Ну так что? Следы как следы. Уголь таскают. — Так-то оно и лучше бы, — проговорил городовой, стоявший у колодца и перебиравший веревку… — Да кто его знает… В этот момент пристав кончил спускаться. — Дергает, дергает, — сказал Чураков — Давай, углан! Вася подошел к колодцу, но, прежде чем спуститься, не выдержал и, зло свергнув глазами, сказал: — Дураки вы! Болтаете языком и ничего не знаете. Собаки царские! Такая смелость в первый момент смутила полицейских. Не привыкли они, чтобы с ними так разговаривали. — Вот и толкуй с ним, — с недоумением сказал один из городовых, когда Вася скрылся в колодце шахты. — Отца у него повесили, вот он и кидается на всех, — пояснил бородатый. — Так это Васька Зотов! Отчаянная головушка. У них тут шайка. Сынишка мой их до смерти боится, — сказал толстый городовой. — Ну, кто следующий? Приготовься! Жига, что ли?.. — предупредил Чураков. — А что тебе дался Жига! Лезьте! Вон Жуков замерз. Пускай нагреется, — огрызнулся Жига. — Когда их переловят! Никакого спокоя нет. Ловят, ловят, все не убывает, — со вздохом проговорил один из полицейских. — Одних поймают, новые придут, — мрачно сказал бородатый. — Откуда? — Вырастут. Вон Зотов-то! Слышал? Дай ему в руки винтовку, не задумается, куда стрелять. — Ну, этому теперь крышка! — заметил усатый. — Типографию показал, стало быть, своих продал. Теперь всё! Раскаялся. — Под плетью покаешься, — усмехнулся Чураков. — Как на исповеди! — Ну-у? Бил он его? — спросил бородатый. — А ты думал как? Снова задергалась веревка, и очередной городовой, перекрестившись варежкой, начал спускаться. 16. НА ПОВЕРХНОСТИ Мальчики догнали полицейских, когда те с зажженными фонарями свернули с дороги и, вытянувшись вереницей, уходили в лес. — Во! — прошептал Карасев, показывая на мелькавшие между деревьев огни. Дальше идти было опасно, и ребята остановились. — Карась, а теперь что? — спросил Кузя. — Теперь?.. Пока подождем. Вот в шахту улезут, тогда лесенку ломать. Наступило тяжелое молчание. Приближался момент, о котором ребята еще не думали. Сломать лестницу, — значит, лишить людей возможности выбраться из шахты на поверхность собственными силами. “Ну, полиция — это хорошо! Так им и надо! А Вася? Ведь он тоже с ними!” Эта мысль пришла в голову каждому. — Они его там убьют… — прошептал Сеня. В этих словах Карасев почувствовал какой-то упрек себе и горячим шепотом заговорил: — Он сам велел! Понимаешь, сам! Ты думаешь, мне Ваську не жалко? Может, еще жальчей тебя. Ты думаешь как? Это не в игрушки играть. Не то что Кандыбе стекла бить Раз велел… Стало быть, погибай, а делай! Вот… Слезы перехватили горло, и он не договорил. Ребята молчали. Только сейчас до их сознания по-настоящему глубоко начинало доходить, что они теряют старшего друга и руководителя, что Вася пошел на гибель и они его больше никогда не увидят. — Это я виноватый… — вдруг сознался Кузя, и крупные слезы покатились у него из глаз. — Как ты? — удивился Сеня. — Я Маруське на ладошке тиснул про царя, а живодер увидел. Лучше бы мне идти вместо Васьки, — прошептал он и шумно вытер нос рукавом кацавейки. — Голову тебе надо оторвать! — только и нашел что сказать Карасев. — И то мало! — подтвердил Сеня. — Конечно, мало, — согласился Кузя. — Какой-то ты, Кузька, не самостоятельный, — начал было Сеня, но Карасев его остановил: — Потом. Пора к шахте. Только по тропинке не ходите. Снег скрипучий… Аида! Стараясь ступать по самому краю дороги, где рыхлый снег не скрипел, ребята осторожно двинулись вперед. Дойдя до тропинки, свернули. Высоко поднимая ноги, затаив дыхание, они медленно приближались к месту. Вот показался свет в проломах вышки, и ребята невольно спрятались за стволом деревьев. Некоторое время они стояли без движения по колено в снегу, напряженно вслушиваясь. Гудели мужские голоса. Васиного голоса слышно не было. Освоившись, Карасев передал валенок Сене и еле слышно шепнул: — Стойте здесь и ждите, Я подберусь с той стороны… Затем он для чего-то глубже нахлобучил шапку, туже затянул тряпичный поясок и сгинул в темноте. Между тем почти все городовые спустились и наверху остались только двое. Жига тянул до самой последней возможности. Под, землей он был всего один раз и запомнил это ощущение на всю жизнь. Наслушавшись рассказов про обвалы, он решил, что подземные ходы годятся только для кротов, что они очень ненадежны и каждую минуту земля может осесть и раздавить всех, кто там находится. О том, что под землей ежедневно работают люди по двенадцати, четырнадцати часов в сутки, он не думал. Жига вообще никогда не думал о других. Десять пудов динамита, да еще и бомбы, о которых сообщил ему по секрету Зотов, довели полицейского до того, что он решился на ослушание, лишь бы не лезть в проклятый колодец. — А ты чего стоишь? — спросил Чураков — Один остался! — Неужели один? — притворно удивился Жига, оглядываясь по сторонам. — Ах, ты, господи! Не полезу я туда! — Да ты что, в своем уме? Как ты можешь не подчиняться? Да он, знаешь, что с тобой сделает!. — Живот у меня схватило… Больной… — жалобно заявил Жига. — Полезай заместо меня. — Вон что надумал! Мне приказано тут караулить. Как я могу ослушаться? Он шкуру спустит! — Он и не увидит… темно там. Полезай, я тебе целковый заплачу. В шахте тепло, а тут на морозе… Вон он какой мороз-то… Для пущей убедительности Жига замахал руками, хлопая варежками то за спиной, то впереди себя, — Нельзя! — твердо сказал Чураков. — Давай лазь, дергают! — Два целковых хочешь? — Попадет… — уже не так твердо возразил Чураков. — Трешницу! — предложил Жига. Чураков задумался. Предложение было заманчиво. “Деньги не малые, риск не большой, а если и попадет, то Жиге”. — Давай синенькую — так и быть, полезу, — на всякий случай запросил полицейский, но, к его удивлению, Жига сразу согласился. — По рукам! Если спросит про меня, скажи, — болен. Я уж докладывал… — Деньги давай. Без денег не полезу. Жига торопливо снял варежки и, зажав их между колен, полез в карман. Из кошелька вытащил в несколько раз сложенную пятирублевую бумажку и передал се Чуракову. Тот сунул деньги в кобуру, взял фонарь, перекрестился и молча полез в колодец. Весь этот торг слышал Карасев, близко подобравшийся к вышке. С противоположной от входа стороны выломаны две доски, и в пролом были ясно видны оба полицейских. Из всего разговора мальчик понял одно: тот, который заплатил деньги, остался наверху караулить. Такое осложнение никто, даже Вася, не предусмотрел. “Как быть? — с тревогой подумал Кара-сев. — Жига здоровый мужик, с оружием. И что мы можем с ним сделать голыми руками”. На первый взгляд положение показалось безвыходным, но мальчик не отчаивался. Во-первых, их трое, а полицейский один; во-вторых, они его видят, а он и не видит их и не знает, что они здесь. Кузя и Сеня неподвижно стояли за деревьями и напряженно вслушивались в доносившиеся голоса, но слов разобрать не могли. Прошло довольно много времени, пока, наконец, послышался шорох. Вернулся Карасев. Он шепотом сообщил о городовом, оставшемся наверху. — Жига остался. Знаете, такой здоровый мужик из Заречья. — Он вредный! — сказал Сеня, вспомнив, как осенью городовой поймал его за ухо и ни за что, ни про что, просто для потехи дал коленкой под зад. — Давайте фонарь разобьем, а его палкой. В темноте он и не узнает! — предложил Кузя. — Не справиться! — с явным сожалением сказал Сеня. Обескураженные, подавленные собственным бессилием, стояли мальчики в двадцати шагах от цели. Время шло, а они ничего сделать не могли. Подобраться вплотную к вышке, выждать удобный момент и наброситься на полицейского? Нет. Из этого ничего хорошего не получится. — Знаете что? — горячо зашептал Кузя. — Надо его водой окатить… Вначале предложение показалось настолько нелепым и невыполнимым, что оба замотали головой. — А что? — продолжал уговаривать Кузя. — Тут у Сохатого теплый ключ. Я знаю! Там не замерзает всю зиму! А ты знаешь… если на таком морозе водой облить… — Вот голова… А в чем принести? — А в пимах! — сразу нашелся Кузя. — Подожди, Сеня, — зашептал Кара-сев. — Он дело говорит. Надо обмозговать, чтобы без осечки… Карасев чувствовал себя старшим и понимал, что малейшая оплошность будет всем стоить очень дорого. Но и колебаться долго нельзя. Надо что-то решать и делать. …Жига мучился. Отдал сгоряча деньги и теперь жалел. “Дернуло меня, дурака, согласиться, — думал он. — Хватило бы и трешки”. Потом Жига решил, что и трех рублей было много, и, наконец, пришел к заключению, что Чураков спустился бы и даром, если бы он уперся или хорошенько его попросил. “Пропали деньги”, — вздыхал Жига. Теперь эту пятерку он будет помнить до самой смерти, как помнил другую пятерку, на которую его однажды обсчитали при покупке лошади. Это было давно, но Жига до сих пор не может забыть. Вдруг до слуха полицейского долетел какой-то посторонний звук. Не то хрустел снег за стеной, не то какой-то шорох в шахте. Думая, что это возвращается кто-нибудь из своих, Жига заглянул в колодец. Черно! Когда спускались, то огонь фонаря хорошо освещал побелевшие от инея и плесени бревна и был виден до самого дна. “Может, белка? — подумал Жига и сейчас же спохватился. — Полночь. Все белки спят”. Городовому стало не по себе. Первый день рождества. Полночь. Любимый час нечистой силы. В голове мелькнула даже тревожная мысль — не напрасно ли он остался наверху? Не лучше ли было идти со всеми вместе? Снова шорох, но теперь очень ясный и где-то совсем близко за стеной. “Не зверь ли?” Но маленький зверь, вроде зайца или лисы, не мог так шуршать. Медведи, которых здесь много, спят в берлогах, рысь на огонь не пойдет. “Значит, люди”. Только сейчас Жига сообразил, какую ошибку он сделал, решив остаться один в глухом лесу. Помощи ждать неоткуда. Бунтовщики могли вернуться назад, увидели огонь и сейчас через щели и открытую дверь смотрят на него, а может быть, даже целятся из ружья. Недаром у него сегодня было предчувствие. Смертельная тоска, безнадежное отчаяние сжало сердце Он готов был поднять кверху руки и крикнуть: “Сдаюсь! Не губите христианскую душу!” Снова шорох у самой двери. Жига замер. Каждую секунду он ждал, выстрела. Надо было покаяться в грехах, но вместо грехов, как нарочно, вспоминалась загубленная пятерка. Томительно тянулись мгновения. Выстрела все не было. — Кто там есть? — спросил, наконец, Жига и не узнал своего голоса. Надо бы достать револьвер, но он не решался. Куда стрелять, городовой все равно не видел и в то же время почти физически ощущал на себе взгляды многих глаз со всех сторон. Превозмогая страх, Жига направился к выходу, но тут случилось невероятное. Как только он подошел к двери, в лицо ему ударило что-то жидкое и словно обожгло. От неожиданности и со страху ничего не разобрав, Жига закрыл лицо руками и присел. Кузя, плеснувший первым, отскочил в сторону и спрятался за дерево. Сеня видел, что вода попала городовому прямо в лицо, и хотел добавить, но тот в это время присел. К счастью, Сеня успел удержать руку и не выплеснул воду. При тусклом свете фонаря мальчик разглядел у присевшего оттопырившиеся голенища валенок. Недолго думая, он вылил воду в них и так же стремительно кинулся за дерево. Все это произошло в две–три секунды, и трудно сказать, что пережил и передумал в это время полицейский. Страх, животный страх охватил Жигу, и он, не разбираясь в том, что делает, на корточках подбежал к колодцу, ухватился за веревку и, с риском сорваться, исчез в черной глубине шахты, оставив наверху фонарь. Ребятам казалось, что Жига удрал в шахту от мороза. Но на самом деле это было не так. Холода Жига не чувствовал и в первый момент даже не понял, что облит водой. Убежал он в шахту потому, что больше некуда было бежать. Если бы наверху оказался Чураков, все было бы иначе, и вряд ли ребятам удалось бы так легко и просто отделаться от полицейского. На их счастье, на поверхности остался трус, который даже не подозревал, что имеет дело с мальчиками. Первым подошел к колодцу Карасев. Он полагал, что городовой, стоя на верхних перекладинах лестницы, только спрятался в колодец и в любой момент может выглянуть. С замирающим сердцем, стараясь держаться в чета, крадучись подошел мальчик к колодцу и потрогал веревку. Веревка была натянута и чуть вздрагивала. “Развязать”, — мелькнуло в голове, и Карасев лихорадочно принялся за дело. Узел был затянут крепко, пальцы закоченели и плохо слушались. Осторожно, не веря тому что случилось, вошли друзья. — Удрал? — шепотом спросил Кузя. — Веревку… скорей! — скомандовал Карасев. Ребята бросились на помощь. Толкаясь и мешая друг другу, они никак не могли развязать узел. — Разрезать! — предложил Кузя и полез в карман. “Вот на что нужен ножик”, — подумал он, вспомнив вопрос пристава. Ножик был острый. Как только последние волокна были перерезаны, веревка юркнула в колодец, и ребята услышали глухой крик и шум падения. — Свалился! — сказал Сеня. Заглянув в колодец, прислушались. — Охает!.. — радостно произнес Кузя. — Ох, наверно, и загремел!.. — Так ему и надо! Мало еще! Жига упал с небольшой высоты и остался цел и невредим. Вскрикнул и стонал он больше от испуга. Поняв, что он еще жив, Жига встал на ноги, готовый бежать. Но куда? Кругом полная темнота, и неизвестно, куда бежать. Ощупывая руками мокрую бороду, постоянно спотыкаясь о балки, крепления, куски разбросанного угля, камни и какие-то предметы, Жига забрался в угол и притаился. Здесь он решил ждать возвращения пристава. — Лесенку!.. Живей!.. Лесенку!.. — командовал между тем Карасев и метался по сараю в поисках какого-нибудь инструмента, которым можно сломать лестницу. Из-под снега торчал шест. С трудом ребята вытащили его, подняли и одним концом зацепили под верхнюю перекладину. — Давайте. Ну, беритесь! — Карась! Стой! А Васька-то! — крикнул Кузя. — Ему тогда не вылезть… — Он же сам велел! — А вдруг он убежит от них?.. А мы обломаем! От этих слов у Карасева опустились руки, но ненадолго. — Да как вы не понимаете? Тоже революционеры!.. Он же сам велел! Беритесь! Ребята нехотя взялись за шест. — Ну, взяли! Раз, два — дружно! Не тут-то было. Лестница оказалась крепче, чем казалось Сил не хватало. Попробовали засунуть шест поглубже, затем зацепили сбоку. Шест либо соскальзывал, и тогда ребята падали, либо они повисали на нем свободно. Нужны были настоящие инструменты. И вдруг за спиной раздался голос: — Вы чего тут делаете? Ребята оцепенели. Фонарь освещал хмурое лицо высокого человека, стоявшего в дверях, а за ним выглядывал кто-то еще. — Ой! Тетя Даша! Фролыч! — обрадовался Кузя — Скорей! Скорей! Помогайте!.. Там полиция… — Это мы знаем, что полиция… А вы-то чего тут делайте? — Лесенку ломаем и никак… Расспросив и узнав подробности, Дарья хлопнула себя по бокам. — Что вы наделали, разбойники! — Вот это угланы! — с удовлетворением проговорил Фролыч. — Это по-нашему! Это выходит, что вся полиция в шахте? — Все до одного. В “чижовке” только один Кандыба на дежурстве, — ответил Карасев. — Это ничего… Это мне по душе, — говорил смеясь Фролыч. — И пристав там? Даша, я теперь тут на дежурстве поселюсь Как, значит, который покажется, я его стук по голове, он летом вниз. Палку бы мне только покрепче… Дарья не выдержала и засмеялась. — Ну и скажешь ты!.. — “Нет худа без добра”, Даша, — многозначительно продолжал Фролыч. — Иди туда. Скажи, пускай не торопятся. Скажи, что я полицию охраняю, чтобы кто не обидел! Им там тепло и не дует. Иди, иди….. Ребята с восторгом смотрели на кузнеца. Теперь они были спокойны. Такой силач не выпустит полицейских из шахты. 17. ПОД ЗЕМЛЕЙ Вася Зотов был, что называется, потомственным горняком и в душе этим гордился. И отец его, и дед были шахтерами и добывали каменный уголь. Прадед работал на медных рудниках. Про Зотовых в народе говорили, что “нрав у них веселый, покладистый, рука легкая и знают они “горное слово”. Потому земля и принимает их легко и без злобы отдает свои богатства”. Все это было верно. Характер у Зотовых действительно был добрый, жизнерадостный, рука легкая, но знали они не “горное слово”, а был у них особый талант, наблюдательность, смекалка и опыт. Опыт все время накапливался и переходил от отца к сыну. Вася помнил, как отец после двух–трех ударов киркой точно указывал направление пласта и тем удивлял инженеров. С одного взгляда на кусок отколотого угля он определял, в какой части пласта они находятся: в верхней, нижней или средней. По звуку падающих капель, по гулкому стуку сапог в штольне он мог сказать больше, чем другой инженер после недели работы. Знал он, где нужно сильно крепить, а где можно не бояться обвала. Знал все породы и без ошибки определял, какой слой встретится дальше и какой он будет толщины. Невежественным людям казалось, что Зотов знается с нечистой силой и видит сквозь землю. Вася понимал, что ничего сверхъестественного в этом нет, что это закон, и как бы горы ни были изломаны, слои чередуются всегда в одном порядке. Мать Васи умерла, когда ему исполнилось четыре года, и мальчик ее почти не помнил. До семи лет он был под присмотром деда, а после его смерти остался вдвоем с отцом. Отец работал в горе по двенадцать часов в сутки и, скучая по сыну, часто брал его с собой под землю. Вначале Вася боялся темноты, гулкого эха, но скоро освоился. В забое о играл, спал и даже пытался помогать отцу отгребать уголь. Конечно, это была не помощь, а скорее игра, но в такой игре он многому научился, многое полюбил и ко многому привык. Впоследствии, когда Вася стал старше, он любил спускаться один в заброшенные шахты и подолгу бродил в пустых штольнях, штреках. Ему нравилось угадывать направление пласта, определять при свете фонаря породу. Уже тогда мальчик понял, какие громадные запасы угля лежат под Кизелом. — На тысячу лет работы хватит, — говорил он отцу, и тот одобрительно кивал головой. Отец не запрещал сыну уходить под землю и не боялся, что с ним случится там какое-нибудь несчастье. Однажды на упреки соседки отец сказал: — Не шуми, кума. Зотовы — кроты. Под землей не погибнут. На поверхности с ним скорей может что-нибудь приключиться. В пруду потонет или с камня сорвется… Мало ли что! А под землей наш дом. Крыша толстая, стены надежные… Только что окошек нет. — А как обвалится? — Не-ет! Такого с ним не случится! — убежденно говорил отец. — Земля кормит нас… Земля ему мать родная. Пустое ты мелешь. — Других-то заваливает, — не унималась соседка. — То других… А Ваську не тронет! Поколебать эту фатальную уверенность отца было невозможно. Эта уверенность передалась и сыну, а жизнь подтверждала, что отец прав. Прадеда уже в старости задавил на охоте медведь, сломавший рогатину. Дед умер своей смертью, а отца повесили на поверхности земли. “Нет, земля Зотовых не тронет”, — думал Вася, сидя на сломанной тачке в ожидании, когда спустятся городовые. Спина у него по-прежнему болела, и прилипшая к рубцам рубаха не позволяла делать резких движений. Пристав нервничал и каждого спустившегося встречал сердитым шипением: — Копаются там… Мер-рзавцы!.. Полицейский почтительно выслушивал начальника и, сильно приседая, как на пружинах, чтобы доказать, что он идет на носках, отходил в сторону и со страхом оглядывался. Большинство из них под землю спустились впервые. Низкий потолок, подпираемый столбами, висел над самой головой и заставлял невольно втягивать ее в плечи. Столбы стояли ровными рядами, перекрывали друг друга, а там, где между ними было пространство, свет фонаря не достигал стен, растворяясь в черноте. Каждый считал необходимым убедиться в прочности столбов и, колупнув ближайший, со страхом поднимал глаза кверху. Столбы были гнилые. Вася с каким-то злорадным чувством наблюдал за врагами. Он понимал их состояние и страх. Полицейским уже мерещилось, что земля медленно оседает и скоро рухнет. Такое испытывает почти каждый человек, впервые попавший в шахту. В колодце не страшно. Над головой небо., Но когда над головой висит подпираемая гнилыми столбами такая толщина земли, то в душу невольно заползает страх и хочется скорее отсюда выбраться. Темно и сыро, как в могиле. Это сравнение обязательно приходит в голову каждому человеку. Но разве в могиле бывают звуки? Совсем недалеко что-то изредка звонко щелкало., Это капли воды падают сверху на отполированный ими же камень. Вода? На поверхности снег, трескучий мороз, а тут вода. Наверху произошла какая-то заминка, но вот, наконец, и последний “блюститель порядка” спустился вниз. — А почему ты? Я что тебе приказал? — с удивлением спросил пристав, увидя Чуракова. — Ваше высокоблагородие, Жига больным сказался… Никак не может слезать… — С-скотина!.. Остался все-таки. Ну ладно. Он у меня не обрадуется, — пробормотал пристав и, повернувшись к юноше, скомандовал: — Зотов, веди! Вася поднялся и, не оглядываясь, направился между столбами. Пристав махнул рукой, пальцем показал на ноги и потряс в воздухе кулаком. Это означало: “Смотреть под ноги, а не то в зубы дам”. Прошли немного и не заметили, как оказались в узком и совсем низком коридоре. По-прежнему по краям и над головой бревна. Один из передних, высокого роста городовой, гулко ударился лбом о поперечное крепление, и это послужило уроком. Пришлось нагибать голову. Главная штольня, по которой они шли, имела сильный наклон. Ноги сами несли. Оглянувшись назад, пристав увидел, что его команда сильно растянулась. Догнав Зотова, он остановил его за рукав. — Не растягиваться! — прошипел пристав, когда отставите подтянулись. — Идите на дистанции двух шагов. Снова двинулись вперед. Начали попадаться боковые забои, штреки. Скоро свернули налево, потом направо и еще раз налево. Вася прекрасно помнил все разветвления, но, чтобы случайно не сбиться, считал в уме. “Вот! Сейчас надо бежать, иначе пристав заметит, куда я свернул”, — подумал он и решительно поднял руку, давая знак стоять на месте. Пристав, а за ним и все остальные, поняли знак и остановились. Вася оглянулся и быстрой, крадущейся походкой ушел вперед. “На разведку пошел он, что ли?” — недоумевал пристав, но не двигался. Он достал револьвер и положил палец на курок, готовый в любую секунду выстрелить. Зотов уходил все дальше в черноту и уже был едва виден. “Что за чертовщина! Куда это он?” — с раздражением думал пристав. Ему и в голову не могло прийти, что мальчишка может их оставить и убежать без фонаря. Вася рассчитал точно. Чтобы сбить полицию с толку, он два раза свернул и вывел их снова в главную штольню, но у них должно было сложиться впечатление, что ход надо искать где-то в стороне, а значит, придется долго плутать и тыкаться в разные забои и штреки. Вася шел, пока свет фонаря освещал столбы креплений, и, когда почувствовал, что полицейские его уже не видят, побежал. Первый штрек, второй, а вот и третий… Здесь он последний раз взглянул на далекие огоньки и свернул в полную темноту. В конце этого штрека есть надежда на спасение. Левый забой соединяется с “Кузнецовской” шахтой. Правда, выход завален, но лазейка осталась, и он дважды пробирался туда. Это было два года назад, но что могло случиться за это время? Неужели осело? Как темно! Где-то Вася слышал, что совершенно черного цвета нет. Черный цвет всегда имеет синеватый или коричневатый оттенок. А разве окружающая его темнота не совершенно черного цвета? Вот он поворачивает голову в разные стороны — и в совершенной темноте перед глазами прыгают светлые точки. Нет. Это не черный цвет, а просто он ничего не видит. Как слепой. Где-то здесь должен быть поворот. Вася вытянул руку влево и наткнулся на мокрую балку. Темнота обманывала. Пришлось сделать еще шагов десять, пока рука не попала в пустоту. Вот он, забой… Вдруг Вася услышал гулкий, повторяемый эхом крик и остановился. “Пристав орет, — догадался Вася. — Ну, пускай покричит”. Через несколько секунд раскатисто прогремел выстрел. “Пугает, — подумал Вася, и ему вдруг стало так весело, радостно, как давно не было. Внутри все ликовало и пело. Отомстил, отомстил!” Радость все росла, распирала грудь, давила на сердце и готова была разорвать юношу на части. Он не выдержал и крикнул во весь голос. — Батя-а! Я им отомстил за тебя! И сейчас же из глаз полились слезы. Горячими струйками они текли по щекам, и Вася их не вытирал, не сдерживал. На душе становилось легче, спокойнее, славно с этими слезами вытекала часть его ненависти. Так много ее скопилось и так долго она жгла сердце, не имея выхода. Слезы кончились и сами собой высохли. Но теперь Вася почувствовал сильную усталость. Ноги и руки ослабли и далее голова плохо держалась. “Лечь бы… уснуть”, — подумал он. Вдруг ему показалось, что он видит в конце штрека у самого входа слабый свет. Или это мерещится? Нет… Кто-то с фонарем приближался к повороту. Его ищут. “Ну, пускай ищут. Пускай, пускай”, — думал Вася и чувствовал, как возвращаются силы и снова окрепло тело. Он быстро пошел в тупик, вытянув руки вперед. Скоро пальцы наткнулись на скользкое дерево. Здесь должен быть обвал. Крепления сломались, но удержали отвалившийся пласт. Когда он ощупывал балки и наваленные глыбы, из груди его вырвался стон, так нестерпимо болели рубцы на спине. Где-то здесь, в левом углу, должно быть свободное пространство. Так и есть. Вася встал на колени и, сильно нагибаясь, полез. Вот когда над ним нависла угроза смерти. Сдвинь он неосторожно какую-нибудь глыбу или надломленную балку — и тысячепудовая тяжесть осядет и задавит его. “Нет, земля Зотовых не тронет”, — вспомнил он слова отца, смело пробираясь вперед. Проход становился все уже. Раньше он не был таким. За два года что-то изменилось. Воздух затхлый, тяжелый, балки скользкие. Несколько раз Вася задевал больной спиной за острые выступы породы и едва удерживал стон. Проход сузился настолько, что пришлось ползти на животе. К счастью, мокрая от пота рубаха отлипла и свободно ходила по коже. “Еще немного. Теперь скоро”, — утешал себя юноша, упорно пробираясь вперед. Вот, наконец, проход стал просторнее… Можно опять ползти на коленях. Но вскоре щель снова резко сузилась, и вдруг рука не нашла пустого пространства. “Все! Завалило!” — мелькнуло в голове. Нет. Вася не испугался и не пал духом, но снова вернулась усталость и расслабила тело. Он решил немного отдохнуть и, повернувшись на бок, положил голову на согнутую руку. Захотелось есть. Вспомнилось, что У Карасева на столе осталась целая куча вкусной праздничной еды: шаньги, пироги, коврижка… — Эх! Захватить бы с собой и пожевать сейчас, — прошептал Вася, поворачиваясь на другой бок. Давно ли они ходили славить? Часов пять–шесть тому назад… И весь этот вечер, такой богатый событиями, промелькнул в памяти. Неожиданная встреча на дороге с Аркадием Петровичем, — так звали приехавшего в Кизел революционера. Припомнилась и теплая квартира Камышина. “А хороший человек Иван Иванович! — подумал Вася. — Глаза добрые и не кичится, что инженер. Дал золотой и глазом не моргнул”. Вася вспомнил, что в кармане лежит сторублевая кредитка, полученная от пристава, и ему стало смешно. “Купил Ваську Зотова! Дорого же он тебе обошелся”, — сказал он вслух. Если ребята сломают в шахте лестницу, как выйдет отсюда пристав с полицейскими? Пока не придут из поселка за углем, — придется посидеть под землей. “Эх, поставить бы кого-нибудь у шахты и не подпускать никого!.. Сдохли бы с голоду собаки царские. Пускай вас царь и выручает”, — сквозь зубы процедил Вася. Только сейчас юноша понял, что месть его может оказаться гораздо страшней, чем было задумано. Вначале он собирался просто завести пристава подальше и бросить. Пока бы полиция плутала в подземном лабиринте, он успел бы вылезти и убежать. Первое время его бы спрятал Денисов, а потом можно уехать куда-нибудь на прииски. Но все случилось иначе. Кандыба привел в участок Карасева, и, оставшись с другом наедине, Вася придумал новый план. Обломать лестницу, чтобы дольше удержать полицию под землей… Жаль, что наверху остался городовой, а значит, ребятам не удастся выполнить это поручение. Но как знать? Ребята они отчаянные, упорные и могут что-нибудь сделать! “Лишь бы сами не попались, — размышлял Вася. — Полиции и так достанется. Пока они ходят, в фонарях кончится керосин, затем устанут, захотят есть, ослабнут…” И воображение нарисовало такую страшную (картину, что он отогнал эти мысли. “Лучше думать о хорошем”, — решил он. Дышать становилось все труднее “А нет ли тут газа? — тревожно подумал Вася, но, вспомнив, что газ захватывает дыхание сразу и человек теряет сознание, успокоился — Просто мало воздуха”. Ни на одну секунду юноша не допускал мысли, что ему придется здесь погибнуть. Зотовы под землей не погибали, так неужели ой — последний Зотов — найдет могилу в шахте? Эта уверенность помогла. Силы снова вернулись. Скоро Вася нашарил небольшую пустоту и начал перекладывать куски породы в ноги, постепенно продвигаясь вперед. Сейчас приходилось лежать на спине, но он стойко переносил боль “Неправда! Проход есть”, — подбадривал он себя, с трудом протискиваясь вперед. Сколько прошло времени с того момента, когда он оставил полицейских, Вася не знал. Не понимал он и того, какое расстояние прополз под землей. Возврата назад все равно не было. В таком узком проходе он не мог развернуться, и если бы далее вздумал вылезать обратно, ногами вперед, то сейчас и это ему бы не удалось. Он сам закупорил проход… “Только вперед… Только вперед!” …Жига сидел в полной темноте и дрожал Зубы его часто цокали, во теперь уже не от страха, а от холода. В шахте было теплее, чем на поверхности, но не настолько, чтобы не чувствовать холода вообще. Тем более, в мокрых валенках. Вода, выплеснутая в лицо и попавшая немного за шиворот, тоже давала себя знать. Ноги же совсем закоченели. Пробовал Жига греться, прыгая на одном места, но ударился головой обо что-то твердое. Тогда, согнувшись пополам, устроил бег на месте. Это немного помогло. Зубы перестали Выбивать мелкую дрожь. Никакого представления о том, куда он попал и что его окружает, Жига не имел. Почему-то ему казалось, что сидит он на небольшой площадке, которую успел прощупать руками, а дальше за краем площадки пропасть, бездна, и стоит ему сделать неосторожный шаг, как он сорвется и полетит вниз. Разум говорил, что это не так, что он и без того спустился глубоко и дальше некуда, но это ощущение крепко сидело в сознании. Захотелось проверить и выяснить, велика ли его площадка. Сидя на корточках, Жига начал ощупывать землю, постепенно передвигаясь вперед Руки натыкались на какие-то предметы. Один ив них он узнал. Это была сломанная тачка. Скоро рука нащупала покрытый инеем, холодный столб Шагов через пять опять столб. Странно! Ощущение, что впереди и сбоку пропасть, не исчезало; и даже туда, где он находился минуту назад, Жига не решался идти. Наверху что-то скрипнуло. Звук был далекий, но Жиге показалось, что это трещит земля над головой. Скрип повторился. Теперь он ясно его услышал и, не понимая, откуда исходит этот звук и что он означает, беспомощно завертел головой. Везде была темнота. Снова скрип — и вдруг что-то затрещало и со страшным, все нарастающим шумом и грохотом стало быстро приближаться, пока не ударилось о землю. Жига закрыл голову руками, лег ничком и замер. Он долго так сидел, боясь пошевелиться. Испуганный до колик в животе, он не знал, что и подумать. Вероятно, Жига испугался бы еще больше, если бы узнал, что это упало самое верхнее звеню лестницы. 18. ВОЗВРАЩЕНИЕ Детские интересы неразрывно связаны с делами отцов и происходящими вокруг событиями. Кто виноват в том, что дети не желают оставаться в стороне и ждать, “пока подрастут”? Всякое происшествие, случай, прочитанная книга, услышанный рассказ вызывают у них живой отклик и претворяются в дела. Фролыч в детстве считался большим озорником, и ему на память пришел один случай. Услышав однажды от отца, что за городом будут испытывать новую пушку, Фролыч с друзьями отправился посмотреть. Пришли рано. До прихода начальства солдаты допустили ребят к пушке, и им удалось не только посмотреть, но даже пощупать эту диковину. Выстрел они наблюдали издали, и этот мощный звук произвел на них чарующее впечатление. Через три дня Фролыч с друзьями из большой железной трубы соорудили свою собственную пушку, и она казалась им не хуже настоящей Они поставили ее на колеса, заклепали конец, просверлили дыру для фитиля, достали пороху, зарядили и пальнули. Как они остались живы после такого выстрела, отделавшись легкими повреждениями, Фролыч и сам не понимал. И таких случаев у Фролыча было не мало Нет, это не озорство. Каждый такой случай имел объяснение и вызван был искренним желанием научиться, попробовать, не отстать от взрослых. Так и сейчас. Будь он на месте этих сирот, разве бы ждал, “когда подрастет”? Неужели не стал бы бороться по примеру отцов? Тем более, что в сердце горит священный огонь ненависти к врагам, обездолившим их. Поджидая возвращения Дарьи, Фролыч с улыбкой слушал ребят, изредка задавая вопросы Картина постепенно прояснилась. — Погоди, Кузьма, — остановил он мальчика. — Спора нет, что вы угланы геройские, а только в голове у вас дырки есть. Переглянувшись, ребята засмеялись. — Да, да… Не смейтесь раньше времени, — продолжал он. — Раскиньте мозгами да пошевелите, сами увидите. Вы думаете, что тут и конец? Заманили полицию в старую шахту — и всё? Нет, братцы, тут начало! Утром полицию хватятся… Куда, мол, пропали фараоны? Туда-сюда, начнут искать. Кандыбу спросят. Да он, пожалуй, и сам первый панику подымет… — А он и не знает, — возразил Карасев. — Как это так не знает? — спросил Фролыч. — Не знает, — подтвердил Кузя. — Пристав его все время ругал. Ты, грит, болван, тупица, пьяница… и еще как-то… — Понятно. Ну, скажем, не знает! — согласился Фролыч и, помолчав, повернулся к Карасеву. — А ты говорил, что Кандыба вас видел? Когда вы с Зотовым-то шептались? Видел? — Видел, — сознался тот. — Ну вот. Видел… И значит, в первую голову тебя за шкирку. Почему шептались? Про что шептались? А ну отвечай, такой сякой, немазаный, сухой… — А я не скажу. — Погоди, не перебивай, — остановил Фролыч мальчика и продолжал: — Переловят вас, голубчиков, и пойдет заваруха. Что да почему, да куда… Поарестуют народ… У-у-у… время, братцы, сейчас такое- беда! Царь до того революции напугался, что, поди, из нужника не вылазит. Рад бы всех рабочих перевешать, перестрелять. Только бы ему зацепиться за что-нибудь. А теперь и раскиньте мозгами. Хорошо ли вы сделали, что полицию в шахту заманили? На вас не подумают… Вы малолетние. Через вас нашего брата станут тянуть. И найдут… Это уж так заведено. Виноватый ты или не виноватый, чего там разбирать! Кто ты такой есть? Дворянин, купец, помещик, фабрикант? Ага! Рабочий, пролетарий! Тебя нам и надо. Вот какие дела-то, братцы… Плевые дела! — Фролыч похлопал по плечу сидящего рядом с ним Сеню и вздохнул. — Я вот сижу, кумекаю, как же теперь это дело распутывать, — ткнув пальцем в колодец, продолжал он. — А придумать ничего не могу. У меня у самого сердце горит! Уморить бы их там с голоду, проклятых, за ихние зверства. В прошлом году что делали? Раненых в шурфы кидали вместе с покойниками. Сами, поди, знаете… Поникнув головой, ребята молчали. На душе у них было смутно и тревожно. — Ну, уморим, а что толку? — говорил кузнец. — Новых пришлют, да таких, что еще хуже! Нет. В одиночку, братцы, воевать не годится. Пустое дело. Ничего не получается. Это я по себе знаю. Был и у меня грех. Надо всем сразу сговориться и опрокинуть строй самодержавия. Кузнец встал, подошел к выломанной двери и прислушался. Приунывшие мальчики молча смотрели на него и ждали. Дружеские рассуждения кузнеца были простыми, убедительными, и они поняли, что заварилась такая каша, которую не скоро расхлебают. Что же теперь делать? — А мы вот что сделаем, братцы, — сказал кузнец, словно услышал этот вопрос. — Время сейчас позднее. Идите-ка по домам спать. А мы здесь с товарищами посоветуемся и что-нибудь да надумаем. — А как же фараоны? Стало быть, вылезут? — спросил Кузя. — Нет. Вылезать им не следует. Пускай денек–другой там погорюют. Может, и сообразят, что палка бывает о двух концах. Жука или, как его?.. Жига вас не видел, значит? Это хорошо, — в раздумье произнес Фролыч. — Вот если бы он вас приметил, тогда совсем плохо… Сказав это, кузнец взял шест, подцепил концом за лестницу и потянул на себя. Раздался сильный скрип. — Эге! Да она только с виду гнилая, — крякнув, сказал он и нажал еще раз. Лестница снова скрипнула, но не поддалась. Просунув шест глубже, кузнец залез на бревно колодца и, упираясь в него йогами, потянул шест на себя. — А ну давай, давай!.. Еще маленько! Лестница заскрипела и, вдруг перестав сопротивляться, с шумом, грохотом рухнула вниз. Фролыч потерял равновесие и чуть было не полетел за ней, но удержался за шест, упавший поперек колодца. Ребята бросились к кузнецу и уцепились за плечи полушубка. — Ладно, ладно… не тяните! — добродушно говорил он, вылезая. — Чуть не загремел. Вот бы дров наделал… — А мы бы тебя на веревке вытащили, — сказал Кузя. — Было бы что тащить!.. Я бы, пожалуй, на мелкие кусочки разломался, — пошутил он. — Ну, теперь ваши душеньки довольны? Приказ Василия исполнили! Пошли, братцы, по домам. А что мы с фонарем станем делать? — Заберем! — Нет, забирать нельзя. Жига фонарь оставил, — пускай он тут и стоит. А мы знать ничего не знаем и ведать не ведаем. Пошли, братцы. — А ты с нами? — спросил Карасев. — Я пойду к Даше навстречу. А завтра с утра вы ко мне домой прибегите, мы все обмозгуем. Знаете, где я живу? — Знаем! — хором ответили ребята, уже выходя на тропинку. — Дядя Фрол, а как же Васька? — спросил Карасев. Мысль эта не покидала ребят; и, видя, что кузнец не торопится с ответом, Сеня добавил: — Убьют они его? — Убить не убьют… — сказал Фролыч, подумав. — Но и не помилуют… Я так полагаю, что судить будут Ваську. Это уж как пить дать. — А потом? — А потом, что суд присудит… На каторгу… Недалеко от поворота на Кижье, где так недавно напугал всех “филин”, ребята, шагавшие впереди, заметили идущего навстречу человека. — Дядя Фрол, идет кто-то! — шепотом предупредил Карасев. — Пущай идет! — Тетя Даша! — скорее догадался, чем узнал Кузя. Это была она. Поравнявшись и узнав, что лестница обломана, фонарь остался стоять на месте и что все отправились домой, Даша одобрительно кивнула головой и присоединилась к ним. — Что так долго? — спросил Фролыч. — Ты же сказал — не торопиться… Она пошла рядом, умышленно замедляя шаги и удерживая кузнеца за полу. — Идите, идите, мы догоним, — сказала Дарья ушедшим вперед ребятам, когда те остановились подождать. Мальчики поняли и пошли не оглядываясь. — Ну, как? — спросил Фролыч. — Говорила ты им? — Сказала всё. Погрузились и поехали к Медведю. Инженер велел туда приходить. — А что с полицией решили делать? — А нам какая забота! Мы их в шахту не приглашали… Сами полезли, — шутливо ответила она, но сейчас же серьезно добавила: — Дома поговорим. Валенки у ребят были велики, и ноги заплетались друг за друга. А может быть, в этом виноваты не валенки, а что-то другое? Например, усталость Ребята столько ходили, бегали сегодня, что немудрено и устать. К счастью, дорога шла под гору и не требовалось много усилий. Туловище само стремилось вперед, знай только переставляй ноги. Кузя чувствовал, как руки, ноги, шея постепенно слабели и начинали хлябать, болтаться. Ощущение было такое, будто в местах сгибов развинтились какие-то скрепляющие винтики. Перед глазами пелена, в ушах вата, а в голове туман, и ни о чем не хотелось ни думать, ни говорить. Тело мальчика клонилось вперед, и он механически передвигал ноги, чтобы не упасть. — Кузька, ты что? — спросил Карасев, заметив, как тот спотыкается. — Спишь на ходу? Кузя, не поворачивая головы, пробурчал что-то невразумительное. “Огарков осталось много. Хватит на завтра”, — все время вертелась мысль в голове у Сени, и он упорно ее отгонял, стараясь сосредоточиться на другом, на настоящем. “Где-то тут под ногами глубоко в подземных коридорах Вася. Что он там делает?” — думал мальчик и никак не мог в это поверить. Карасев тоже пробовал представить, что делает в эту минуту Вася, но не мог. Воображение его устало, притупилось. Вот, наконец, и плотина. Скоро дом. За спиной послышался голос Фролыча. — Значит, утречком приходите! Ребята остановились. Фролыч с Дарьей уже сворачивали в переулок. — Ладно! — ответил за всех Карасев, и ребята молча поплелись дальше. …Костя спал чутко. Не по летам развитый мальчик понимал, что дядя с друзьями отправились на опасное дело, и тревога не покидала его весь вечер. Стукнет ли мороз в углу дома, заскребется ли мышь под печкой, или сам он, во сне передвинув ногой, зашуршит и тотчас же проснется — сами собой откроются глаза, — Костя поднимет голову, прислушается. Что за звук? Не вернулись ли? Через минуту, успокоившись, перевернется на другой бок, закроет глаза и долго не может заснуть. “Обещались прийти звезду показать и не пришли”, — с обидой думает Костя о своих друзьях, но, по своей доброте, сейчас же находит им оправдание: — Наверно, ушли на копи, замерзли, устали. Завтра придуг”. Снова приходит сон, и снова малейший шорох будит мальчика. Наконец за стеной послышались долгожданные звуки. Заскрипели полозья, фыркнула лошадь, загудели голоса, и скоро в комнату вошли люди, внеся с улицы вкусный морозный запах, очень похожий на запах свежих огурцов. Костя решил притвориться спящим, но устроился на краю печки так, чтобы все видеть. Первым в комнату вошел дядя Миша и зажег лампу. Приехавший сегодня товарищ с бородой долго сдирал сосульки, намерзшие на усах. Вместе с ним вошел незнакомый инженер, которого звали Иваном Ивановичем, как потом услышал Костя. Позднее вошел Матвей. Денисов подошел к Косте и, убедившись, что тот спит, вернулся назад. — Племяш у меня там спит, — пояснил он вполголоса. — Раздевайтесь, пожалуйста. Я чайку согрею. На дорогу надо согреться. — Задерживаться долго не следует, — предупредил Иван Иванович. — К утру надо успеть в Губаху. Расстегнув шубу и не снимая шапки, Иван Иванович сел к столу и задумался. Непомнящий сбросил свой полушубок, стянул валенки и начал перематывать портянки. Денисов возился возле печи, разогревая самовар. Вошел Матвей. — Дал жеребцу овса. Дорога не малая, — сказал он. — Ага! Нам тоже овес будет… Это хорошо! Об чем загрустил, Иван Иваныч? Теперь все пойдет как по маслу. Опасаться некого. — Я думаю относительно Зотова. Жаль мне его. Вы только подумайте, товарищи, на что решился этот мальчик! Вот он — настоящий героизм! — Да, это верно! — подтвердил Непомнящий. — И наша вина тут большая, — продолжал инженер. — Я, например, никогда себе не прощу, если он погибнет. Я готов на любое безумство, чтобы спасти его. — А как? — Еще не знаю. Может быть, потребовать от пристава, что вытащим их с условием, что они отпустят мальчика… Не знаю, не знаю. — Это значит разоблачить себя, — возразил Непомнящий. — Ну, конечно. Это я так… Первый пришедший в голову пример. Что-то надо придумать? Костя слушал затаив дыхание и ничего не понимал. Говорили о Васе, о том, как его спасти, как разыскать полицию. Вспомнили зачем-то других ребят. Все это было странно и загадочно. Почему надо было искать полицию? Откуда спасать Васю? Какие неприятности грозили его друзьям? И, наконец, куда едет Матвей с бородатым дядей и что они такое везут опасное? Когда зашумел самовар и Денисов собрал на столе посуду, пришли тетя Даша и Фролыч. — Ну, как там? — А там теперь надежно! Лесенку обломал. Если не сжалимся, будут сидеть до второго пришествия. Угланы пошли домой, — сообщил Фролыч, растирая над самоваром руки. Костя надеялся, что с приходом тети Даши он разберется во всем, что произошло, но ошибся. По-прежнему загадочная история оставалась непонятной. Чай пили с наслаждением и говорили мало. — Ну, Аркаша, тебе пора! Буду ждать в конце января, — сказал Иван Иванович, поднимаясь. Все задвигали мебелью, зашумели и не слышали, как открылась дверь и на пороге появился Вася Зотов. Его было трудно узнать. Грязь на лице смешалась с кровью из царапин. Одежда ободрана и перемазана глиной. — Васька! — крикнул Костя. Тот повернул голову и, слабо улыбнувшись, покачнулся назад. Дарья и Денисов бросились к нему и успели подхватите — Зотов? — Василий! — Что с тобой?.. — Голубчик ты мой, родной!.. Юношу посадили на табурет. Денисов налил рюмку водки и поднес к губам. — Выпей, выпей!.. Это ничего. Полегче станет… Вася отстранил руку и, глядя на встревоженные лица обступивших его людей, улыбнулся. — Нет… Я сейчас. Голова закружилась. Пройдет… — Откуда ты? — Я из шахты… Полиция там осталась… Я убежал… — Как же ты вылез? — спросил Фролыч — Лесенка сломана… — Я через Кузнецовскую… Иван Иванович с беспокойством переглянулся с Денисовым. — Так они тоже могут за тобой? — спросил он. — Нет… Там обвал… узкая лазейка… Вон как я породой поцарапался… Им не пролезть… и не найдут… Все с облегчением вздохнули. 19. В ПИТЕР Скрипят полозья саней, скользя по укатанной дороге. Жеребец бежит ходко, из-редка фыркая от мороза. Громадные, в два — три обхвата, сосны и ели уходят вверх и там почти смыкаются макушками, оставляя лишь узкую полосу, всю усыпанную звездами. Матвей правит, стоя на коленях впереди. Сзади него лежат двое. Вася в новом полушубке лежит на спине, смотрит в небо и думает о новой жизни, навстречу которой он едет. Спина его перевязана, царапины на лице вымыты и смазаны лекарством. Ему тепло и удобно. В кармане лежит письмо к Надежде Ивановне, сестре инженера Орлова. — Она хорошая, умная женщина и заменит тебе мать и руководителя, — сказал Иван Иванович при прощанье. — Тебе нужно учиться. Помни: это самая главная твоя задача. Надеюсь, что мы с тобой скоро увидимся. В столице ты встретишь много всего… и плохого, и хорошего. Я уверен, что плохое к тебе не пристанет. Ты закален и понимаешь, к чему надо стремиться в жизни. Впереди серьезная и трудная борьба, и надо к ней упорно, настойчиво готовиться, а для этого нужны в первую очередь знания. Эти слова Вася запомнил крепко. Питер! Это очень, очень далеко. Гор там нет, но зато есть море… Говорят, там домов и людей в сто раз больше, чем в Кизеле. Трудно представить такой город… Аркадий Петрович устал и дремлет., Равномерный топот коня и поскрипывание убаюкивают. Он слышит спокойное дыхание спутника, и мысли его лениво бродят… Буря первой русской революции вырвала с корнем и сломала многие деревья, но уцелевшие стволы снова расправили ветви, а на месте погибших буйно растет новая поросль… — Аркадий Петрович, а ведь мы с вами давно знакомы! — вдруг заговорил Вася. — Ну как давно? — А помните, три года назад вы на лодке из Чусовой поднимались по Косьве? — Как же, как же!.. Отлично помню! — А кто вас ухой кормил из харюзов? Забыли? Вы еще тогда часы в траве потеряли, а я нашел. — Помню. Так этот мальчик был ты? — Я. — Да, да, да… Совершенно верно! Он же мне говорил, что сын… Как же я запамятовал? Теперь все вспомнил. Извини, Вася, но столько людей я встречал после этого, столько событий пережил… Да и были-то мы с тобой знакомы всего сутки. — Я понимаю. Я маленький был. У вас тогда бороды не было, и я сперва не узнал, а потом, когда с приставом к шахте шел, меня как осенило… Жалко, что я не узнал сразу. Я бы сказал вам, где спрятана типография… Вам бы сказал, — повторил Вася. — Батя мне строго наказывал… “Покажи, — говорит, — только надежному человеку, когда сам уверишься…” — Разве Денисов ненадежный? — Как ненадежный? Он самый надежный! — А почему же ты ему не сказал? — А на что ему типография? Он не шибко грамотный. А потом я думал, что он на виду у полиции. Брата его на каторгу присудили… Ну, известно… Брат с братом — одного поля ягода. — Логично. — Что? — Справедливо, говорю. Ты правильно рассудил. — А вам бы я сказал — и, может, этого ничего не было б… — Может быть, может быть, — задумчиво произнес Аркадий Петрович, — трудно угадать, что было бы… Недаром: “Если бы да кабы, росли во рту бобы, то был бы не рот, а огород”. Вася не знал этой поговорки, и она показалась ему очень смешной. На самом деле, если бы было не так, а иначе, то неизвестно как. А теперь повернулось все к лучшему. — А вы бывали в Питере, Аркадий Петрович? — Бывал. Я учился там, Вася. — Большой город? — Порядочный. Словами трудно описать. Надо увидеть. Ты даже в Перми не бывал? — Нет. Батя обещался свозить и не успел. — Ну, вот видишь! Значит, и сравнивать не с чем. Сначала Питер тебя ошеломит… — Как это ошеломит? — Ты испугаешься, растеряешься… Но это только вначале. Потом освоишься, — сказал Аркадий Петрович и, приподнявшись на локте, повернулся к Матвею. — Скоро приедем в Губаху? — С полчаса еще… Революционеры снова улеглись на сено и минут пять ехали молча. — Дядя Матвей, — сказал Вася. — Ваську моего отнеси Кузе, а все остальное возьми себе. — Ну, ну… У Васи был тезка: большой серый кот, любимец отца. Этот кот знал много занятных штук: прыгал через палку, служил на задних лапах, искал спрятанное мясо и мяукал по приказанию. Всему этому его научил отец, и Вася дорожил ученым котом. Но что было делать? Не брать же кота с собой в Питер. Небо посерело, и звезды горели уже не так ярко. Они выехали из леса, и Вася жадно смотрел на силуэты родных гор. Нет, он не прощался с ними. Он твердо был уверен, что вернется сюда; хотя, может быть, и не скоро…