Воины спустили парус и сели за вёсла, потому что русло было узкое и каменистое.

— Какая ещё протока? — спросил Грендель, устраиваясь на скамье. Я указала рукой, и он недоверчиво покосился: — Ты-то, девка, почём знаешь?

— Она здесь жила, — ответил за меня побратим.

У меня стыдно дрожали губы, казалось, корабль прямиком вплывал в родную избу, так отчётливо знала я все муравейники, все шмелиные норки по берегам… но для других вокруг был лишь чужой лес, гудевший и рокотавший под ударами ветра. И жестокий враг впереди. Вождь стоял на носу и внимательно разглядывал одетые в снежные шапочки камни, торчавшие из воды. Если Оладья шёл перед нами, он мог оставить следы. Однако в протоке было течение, быструю воду ещё не схватило ледком, а потревожить снег на камнях могло не только весло…

Если у них Нежата, сообразила я вдруг, он вполне может вывести их и к деревне. Это он показал им протоку, некому больше. А ну не восхочет Оладья леденеть в разливе на вьюжном ветру; снявши мачту, играть с нами в прятки между бесчисленных островов… восхочет в тёплую избу, где можно сытно поесть и девку за косу изловить?!

За ворот хлынули муравьи, я давно уже так не пугалась. Корабль еле полз: я схватила бы из-под палубы лыжи и кинулась берегом, по целине, своим на подмогу… Блуд потом говорил, на меня жалко было смотреть, так я взметалась. А ведь уходила навек, Белену себе взамен старшей назвала и воеводе крепко клялась, мол, из рода извергнулась…

Мы наконец одолели протоку. Перед нами легла путаница островов, и что сотворил загнанный в ловушку Оладья, знать было неоткуда.

— Если Нежата провёл их сюда, мог провести и к деревне, — сказал вождь, когда бросили якорь. — Я брался защищать этих людей.

Я знала: Нежату он вырастил если не как сына, то как братучадо. Плотица ответил:

— А может, Оладья сидит за тем островком и выскочит в море, когда мы уйдём.

— А пусть бы выскакивал, ну его, — проворчал Грендель и зевнул, натягивая рукавицы.

— Я Нежату не брошу, — сказал Мстивой. Он не стал добавлять, что Нежате, если он был там, теперь, может, смертью грозили. Я вспомнила про кривые ножи. Он наклонился и поднял крышку трюмного лаза, где были спрятаны лыжи. Кого в наворопники изберёт?

Пальцев одной руки хватило бы счесть, много ли раз я набиралась мужества первая к нему обратиться…

— Пошли меня, воевода, — взмолилась я, и голос сразу охрип. — Я бы скоро, я дома тут…

— Чтоб девки вперёд мужей лезли хоробрство-вать, болячка тебе… — гневно начал Плотица, но вождь перебил:

— Сам пойду.

Спрыгнул в трюм и выкинул на палубу свои лыжи. Он был лёгок на лыжах, но всё же не так, как я или Блуд.

— Бренн… — в четверть голоса молвил Плотица, и мне показалось, будто с настёганных ветром скул кормщика сошла краснота. Он редко называл вождя истинным именем, чаще словенским прозванием.

Вождь опёрся о края и вылез из трюма:

— Мне, может, правда девку послать?

Идти первыми — дело вождей, и все это знали.

— Я с тобой, — поднялся Грендель и снял с борта свой щит, и сделалось ясно, что нет силы, способной ему помешать пойти с воеводой. Тот и не стал отговаривать, лишь спросил:

— Не забыл лыж за три-то года?

— Кто, я забыл? — захохотал Грендель, ничуть не обидевшись. Плотица кинул ему звонкий рог:

— Позовёшь, если вдруг что.

— Позову, — обещал Грендель весело. Они надели кольчуги сверху рубах, под полушубки. Устроили мечи в ножнах за спинами, чтобы не мешали и чтобы можно было сразу схватить. Так чаще всего носят мечи в пеших походах.

Они ушли полуденным берегом, откуда всего прежде станут видны наши дворы. Мы провожали их взглядами, пока они не скрылись в лесу. Долго прислушивались, не вскрикнет ли рог, многие приготовили лыжи — лететь на выручку немедля… всё было тихо, лишь ветер гудел в вышине, раскачивая деревья.

Мы ждали до сумерек, не зажигая костра. Небо по-прежнему время от времени прояснялось, в разрывах туч ярко горела поднявшаяся луна… но что-то двигалось с моря и упадёт нам на головы не позже утра. Нутром, кожей, звериным чутьём я ощущала опасность, тем самым чутьём, что пасёт волка, бегущего через болото по синему весеннему льду… Плотица тоже поглядывал в сторону моря и наконец велел переставить корабль носом к ветру и завести на берег растяжки. Потом приказал вытащить полог. Никто не знал, долго ли придётся сидеть, а дружина, у которой не гнутся руки и ноги, — скверные воины.

Я куталась в плащ и думала то о деревне, то об ушедшем вожде, и не могла решить, что страшней. Гейсы всегда приканчивают тех, на кого возложены, и любое «когда-нибудь» обязательно наступает. А чего доброго, уже наступило.

Случись что с вождём, новогородцев мы вырежем до человека. Там, на кургане, когда будут засыпаны угли. Руки сводило на рукояти меча: может, там уже зарубили дядьку и братьев, не возмогших отбиться дроворубными топорами, и с хохотом ловили по полю женщин… так баяла мне сквозь плач корелинка Огой…