Смыкались тусклые сумерки, подступала новая ночь. Ночь перед Самхейном. Я поняла наконец, что высчитывал на пальцах Плотица и почему он не хотел отпускать воеводу. Ночь перед Самхейном, когда лучше не задерживаться в пути и не оглядываться на шум шагов за спиной… Я видела: никого не боявшимся кметям было не по себе.

— Да где ж они там! — не вынеся, смерил палубу Деревянной ногой измучившийся Плотица. Вот тогда я вылезла из-под полога и отряхнула с меховых штанов снег. Я сказала:

— Позволь, я схожу гляну, что с ними стряслось. Воины заворчали, а кормщик сжёг меня взглядом:

— Вот что, девка…

Я сказала сквозь зубы:

— Я в другом месте девка, а здесь я кметь. И пусть тот лает на меня, от кого я на лыжах не убегу. Ядовитый Блуд засмеялся:

— Всё верно, Плотица, даже тебе её не догнать.

Дружный хохот на миг разогнал обступившие тени… Плотица оглядывался, не зная, гневаться или шутить, а я твердила своё:

— Меня Лешие знают, и Болотники, и Водяной. Я тут ёлку от ёлки ощупью ведаю. Схожу и приду, не впервой небось… Да ничего со мной не случится!

— Одна, что ли? — насторожился Блуд. — Одну не пущу!

— Нет, брат, — покачала я головой. — Ты здесь не родился. Пойдёшь, оба пропадём.

— Говорят, в Самхейн парни девками рядятся, — подал голос кто-то из воинов. Я сказала:

— А пробовал ты, Плотица, просунуть руку в кувшин? Твоя застрянет, моей просторно покажется.

— Выдерет мне бороду воевода… — простонал кормщик. Как был бы он рад, если бы тот вдруг вернулся да и ухватил его за честную бороду. Он попросил почти: — Подождём.

— Чего ждать, — сказала я с досадой, но села послушно. Тридцати храбрецам непросто смириться, что девка никчёмная выполнит дело им не по могуте. Ночь, когда нечисть рыщет на воле, чужая чёрная ночь в стонущем от ветра лесу. Но в этой ночи за меня встанут Лешие, ещё не слёгшие в спячку, растопырят сухие сучья деревья, Болотник даст пробежать, а погонится кто, продышит лунки во льду, схватившем трясину… Я здесь своя.

Я достала кошель и вытряхнула кольчугу, завещанную Славомиром. Надёжная была кольчуга, хороший заслон и от нечисти, и от шальной стрелы. Я надела её под тёплую куртку и затянула ремень. Привязала за спину меч, надела тетиву на дедушкин лук, пристегнула чехол с топориком. Вынула лыжи.

— Перун храни тебя, дитятко, — сказал наконец Плотица. Обнял меня. И поцеловал в лоб: — Поспешай!

Я шла на лыжах ночным заснеженным лесом, и луна то пряталась в тучах, то обливала деревья зеленоватым мертвенным светом. Всё это уже было со мной. Много раз я так возвращалась зимой после охоты. Я держала руку у пояса, на рукояти длинного боевого ножа. Никто не застанет меня врасплох.

Я бежала по следу и не боялась его потерять, несмотря на начавшуюся позёмку: лыжи Гренделя продавили снег до травы, до зелёного густого брусничника. К тому же воевода и кметь не удалялись от берега, чтобы не заблудиться…

Довольно скоро я нашла место, где они попали в засаду.

Я выбралась на поляну, и позёмка обняла мои колени, сухо шурша… Я увидела человека, наполовину вросшего в кровавый сугроб, и сердце остановилось. Мне кинуться бы — но взяла своё вкоренившаяся воинская привычка. Сперва я уверилась, что нету новой засады, и лишь тогда подошла.

Это был Грендель, совсем мёртвый и неподвижный. Опрокинутый навзничь, он держал меч в левой руке, потому что правой не было по плечо, он сражался им ещё какое-то время, и на лице застыла не мука, не ярость битвы, а счастье. Он наконец ушёл с побратимом. Он положил жизнь за единственного человека, которого любил…

Ужас вздёрнул меня с колен, метнул по сугробам — искать зарубленного воеводу. Но не было воеводы. Лишь жуткие пятна крови по всей поляне до берега. Волосы приподняли шапку, я в два прыжка подлетела к краю камышей, ожидая увидеть его сапоги торчащими из дымной чёрной воды… Нет. Тоненький припорошённый ледок у прогалины в прибрежных ракитах был цел, только посередине протоки темнел узкий, длинный пролом, словно бы туда метнули с размаху что-то тяжёлое…

Я опять нагнулась к следам, луна мне помогала. Вот здесь стоял воевода, расшвыривая врагов. Его обложили, как вепря, которого злобная свора рвёт со всех сторон, пока хозяин подбегает с копьём. Сколько их было? Не меньше десятка, и они отлетали визжащими псами, ломая с треском кусты. Вот здесь он свалился, и золотая полоска вдоль лезвия вспыхнула в сумерках прощальным огнём, проламывая лёд посередине протоки… Я окинула взглядом деревья: осины да ёлки, берёз не было… Вот глубокие борозды и опять кровь, где его тащили по снегу… Что же дальше? Связали верёвками, заперли в холодной клети? Или утешили раны, за стол с собой посадили, как он их в Нета-дуне сажал?

Колени дрожмя дрожали, так властно звал меня ясно видимый след. Я превозмогла себя и возвратилась к мёртвому Гренделю. Если бы он протрубил в рог, может, мы ещё услышали бы. Но когда приспело время трубить, побратим уже шёл к нему в серебристых струях позёмки, и Грендель не вспомнил о роге и не разобрал, что кричал ему воевода… рванул зубами кожу щита и со смехом кинулся на врагов, и пена шла изо рта, замерзая на бороде… больше не будет обидно задирать меня и надсаживать ворот рубахи, почёсывая волосатую грудь…