Уйду из дружины, подумала я внезапно как о решённом. Подумала и почти с изумлением огляделась вокруг. Примерилась вслух:

— Уйду из дружины.

Сгущались серые сумерки, рождалась холодная, моросящая осенняя ночь, и больше никто не казался мне из-за небоската, не простирал руку, бросая малиново рдеющий меч… Я всё возмогла, чего захотела. Я показывала новым отрокам, как надо бороться, и у них не было времени для наглых улыбок. А иногда и моченьки не было. Детские по отчеству величали. Старшие мужи за меня вставали даже против вождя, чего доброго, когда-нибудь дождусь, испросят совета… Но не было здесь Того, кого я всегда жду. Уйду из дружины. Вот выпадет снег — поклонюсь побратимам и воеводе. Не силой же остановит. А что ему меня останавливать. Я от него приветного слова не слышала, я ему — надломленный лук, замирённый друг… Небось, вздохнёт с облегчением.

Я не вернусь домой, как Ярун. Безмужней старшей сестре при младших мужатых — сором, до старости не отмоешься. Избушку срублю себе в потаённой крепи лесов, где моему Богу приглянется. Срублю дерево, пущу по вольной реке, сама следом пойду. И если живёт где-нибудь на белом свете Тот, кого я всегда жду…

Арва оставила утешать меня и на мгновение насторожилась, потом снова завиляла хвостом. Совсем одряхлела: я прежде неё узнала Блуда, бережно шедшего к нам по склону, по жёсткой осенней траве. Про Блуда вождь молвил — этот воин мне нужен. Обо мне никто не молвит подобного, никому не нужна.

Побратим присел рядом на мостки, поджал скрещённые ноги по галатскому обвыку. Я тоже так умела сидеть, но недолго.

— Плачешь никак? — сразу угадал новогородец. — Кто обидел?

Я вздумала отмолчаться:

— Никто не обидел…

— Оно и видать, — хмыкнул Блуд. — Да выпил он твоё зелье. Не подавился.

Вот когда как следует защипало в носу! Пришлось ждать, пока отлегло.

— Что значит по-датски, эх кан бара висела, хун коммир сьяльв? — повторила я речи весёлого Хаука, потом ответ пожитого: — Ти сэйир сидан, хвейм эр хур ликур, свейни эда мэй…

— Что? — спросил Блуд. Он хорошо знал язык Северных Стран. Он помолчал, потом выговорил сквозь зубы: — Один меч твоего Хаука исцелил, другой его в могилу отправит, вот что это значит.

Я с удивлением различила тяжёлый мужской гнев, столь непохожий на его обычные вспышки. Ой мне! Вечная моя судьба, нажаловаться, потом отводить грозу от обидчика.

— Не тронь его, брат… Ему воевода жизнь подарил, ты ли перечить собрался?

— Не будет он хвастаться, что болтал о моей сестре и ушёл безнаказанным. Вот подожди, пусть только поправится.

— Они меж собой толковали, я ненароком услышала. И я сама могу наказать, кого пожелаю.

Эти слова Блуд пропустил мимо ушей. Он что-то заметил в морской темноте и вглядывался, приподнявшись.

— Корабли! — сказал он, обернувшись. — Два корабля! Первый Вольгаста воеводы, второй на датский похож!

Блуд подхватил на руки Арву, и мы помчались наверх. Скоро над кручей у крепости, потом и на берегу загорелись костры. Отроки возгнетали яркое пламя растянутыми плащами. Лодья белозёрского воеводы скоро причалила, Вольгаст сбежал по сходням встречь побратиму… и как в стену ткнулся, не найдя Славомира. Я видела: он спросил о чём-то нашего воеводу, и даже в свете костров было видно, что губы у него побелели. Мстивой только молча кивнул. Вольгаст закрыл на несколько мгновений глаза, каменея пятнистым от ожогов лицом. Ни дать ни взять рванул из тела стрелу и надумал припечь рану железом… Жило их три побратима, осталось двое. Хаген мне ничего не рассказывал о гейсах Вольгаста, а тоже были, наверное. Вольгаст поднял голову и оглядел всех нас, стоявших по склону, едва ли не с недоумением, зачем это мы живём, когда погиб Славомир… Белозёр-скому воеводе понадобилось усилие, чтобы повернуться к Мотивом и что-то тихо сказать, взяв за плечо, и из уст в уста передали:

— Князь Рюрик велит нам с тобой датчан миловать, если первыми не полезут. А вот если кто из Нового Града, с теми ратитьея без пощады. Нету у нас больше мира с князем Вадимом…

Помню, я сразу подумала про Нежату, уехавшего с Оладьей, а после — что Хаука и других теперь, пожалуй, отпустят за выкуп, если сыщется богатей, отдаст серебро.

— Кого с собой привёл? — спросил наш воевода, кивнув на второй корабль. И усмехнулся: — Уж не датчан ли?

— Гостей урманских, — ответил Вольгаст. — В Белоозере у меня зимовать напросились…

Урмане проворно убрали драконью морду со штевня, кинули мостки, черноволосый хёвдинг вышел на берег, направился к двоим воеводам. У него висел меч при бедре, но ножны были завязаны ремешком, и все это видели. Хёвдинг поклонился Мстивою, заговорил по-варяжски. Мстивой ответил на северном языке, он владел этой речью не хуже, чем нашей, словенской. Он совсем ничего не сказал о княжеском повелении. Он и не скажет. Я вспомнила его разговор со стариком у чёрного озера…

Локоть Блуда вонзился мне в рёбра.

— Смотри!

С лодьи Вольгаста на берег шёл человек, под которым упругие еловые доски гнулись с жалобным скрипом. Вот уж кто топнет ногою — семеро убегут!

Немытые волосы космами падали на глаза, а глаза были маленькие, красные в летящих бликах огня, нос широкий, с большими ноздрями… Мы переглянулись. Мы вдвоём не составили бы половины этого человека. И он был не жирен — не сало, могута телесная распирала на нём давно не стиранную рубаху… Он нёс мешок, в котором царапалось и скулило что-то живое.