— Есть, — говорю, — о чём подумать, не правда ли?

 — Мы подумаем, — согласились оба. — А про войну будет?

 — Конечно! Я же обещал.

 И рассказал я ребятам вот такую историю...

 «Идёт война народная, священная война!»

 Это не только в песне пелось. Фашистская Германия обрушилась на нас всей силой своего оружия. Мы выдержали удар, а затем и разгромили врага, потому что отпор врагу был всенародным.

 Дни и ночи не остывали печи на заводах Сибири и Урала. Там строили самолёты, танки, изготовляли пушки, миномёты. Всё это тотчас же вступало в бой.

 Отлично был вооружён и сам солдат: в руках автомат, пояс обвешан гранатами, в ножнах кинжал. Грозен советский солдат в атаке!

 С этого я начал рассказ.

 — Но знавал я, — говорю, — одного сержанта, который воевал безоружный.

 — Ага, понятно, — сказал Саша. — Это был силач, как Власов или Василий Алексеев!

 — Нет, — говорю, — вовсе не силач. Ростом, правда, высок, темноволосый, как вот ты, Алёша. Ну, разумеется, здоров, вынослив — иначе какой же это солдат. Однако гирь и штанг не поднимал.

 — А я уже догадался! — сказал Алёша. — Это был пластун. Прижмётся к земле — и ползком, ползком незаметно. А потом как вскочит — бах, бах, бах! — и закидает фашистов гранатами!

 — Нет, — говорю, — не брался сержант за гранаты.

 Саша:

 — А что же у него было?

 — Только руки, — говорю. — Но руки умелые. Трудолюбивые... А в бою не обойтись без умельца. Хотите, расскажу, как он сам вышел из беды и полк свой выручил?

 Ребята уже сидят рядышком. Приготовились слушать.

 Только спросили:

 — А как его звали, сержанта?

 — Русаков, — говорю, — Николай Николаевич Русаков.

 Итак...

Когда началась война, Русаков был красноармейцем. Однако срок свой уже отслужил, выполнил почётный долг перед Родиной. Теперь только бы домой, в Ленинград. Мечтал о родном заводе.

 Но — началась война...

 В первых же боях с немецкими фашистами Русаков отличился. Стал сержантом.

 Понадобился в полку радист — Русаков стал радистом: руки-то умелые, да и голова на плечах!

 Бережёт Русаков свою рацию. Обзавёлся мягкой тряпочкой — чтоб ни пылинки на аппарате. Когда рацию включает, садится в землянке так, чтобы заслонить собою аппарат. В землянке тесно, ходят, толкают Русакова в спину, но это ему нипочём, был бы аппарат в безопасности.

 А когда полк получает приказ «Вперёд!», Русаков погружает аппарат в пароконную тележку, да так бережно, как мать кладёт дитя в люльку.

 Бережёт Русаков свою рацию. Зато и действует она безотказно.

 Но берёг, да не уберёг! И стряслась беда...

 Но надо рассказать по порядку.

Однажды после боя командир полка разрешил бойцам отдохнуть.

 Увидел Русаков стог сена. Обрадовался.

 — Ишь как нам повезло! Там и заночуем, — сказал он своим товарищам.

 Придвинули к стогу тележку с рацией. Дали волю лошадям, чтобы покормились свежим сеном. А сами под стог — как в тёплую нору.

 Проснулись от грохота. Мигом выскочили из-под стога. Что случилось? Ночь, темно, ничего не понять...

 Но тут ударило в нос едкой гарью.

 — Да это авиабомба разорвалась! — сказал Русаков. — Как только в стог не угодила!

 Прислушались: так и есть, в ночном небе — шум удаляющегося фашистского самолёта.

 Тронулись в путь.

 Пофыркивают лошади, дружно тянут тележку.

 В тележке — трое: Русаков, его помощник, тоже радист (дежурить-то приходилось круглые сутки, вот и сменяют друг друга у аппарата); третий солдат на облучке — правит лошадьми. И ещё рация в тележке. На ночь укрыта брезентом: это её одеяло.

 — Однако пора уже и рации проснуться! — шутит Русаков.

 Откинул в сторону брезент, нащупал в темноте телеграфный ключ. Выстукивает:

 «С добрым утром, товарищи! Приступаю к работе...»

 И вдруг — что такое: не получаются точки-тире. Впустую стучит ключом...

 Рация не действует.

 Страшно подумать: вот-вот завяжется бой, а полк без радиосвязи!

 Русаков тормошит помощника:

 — Пробуй ты. У меня что-то руки дрожат...

 Тот за ключ. Но рация по-прежнему молчит.