– Mulzumesco, спасибо! – прокричал я, показывая свой сыр и хлеб.

Что-то витало в воздухе, что-то тревожное. Небо затягивали черные тучи, оно хлюпало приглушенно, как болото. Румынские солдаты и жандармы расклеивали обращения полковника Лупу: «Жители домов, откуда будет открыт огонь по войскам, а также жители ближайших домов будут расстреляны на месте все, мужчины и женщины, afara copii, за исключением детей». Аfara copii, за исключением детей. Поковник Лупу, подумалось мне, уже обзавелся алиби, по счастью, он любит детей. Мне доставляло удовольствие думать, что в Яссах есть хоть один порядочный человек, который любит детей. Отряды жандармов стояли в засаде в дверных проемах домов и в огородах. Солдатские патрули проходили, стуча каблуками по асфальту. «Добрый день, d`omnule capitan», – с улыбкой говорили сидящие на могилах рабочие, мусорщики и возничие; листья деревьев (против темного неба они были темно-зелеными, фосфоресцирующего зеленого цвета) шелестели на влажном горячем ветру, дувшем с реки Прут. Стайки детей бегали среди могильных холмиков и старых каменных крестов – милая житейская сцена, вот только под этим тяжелым свинцовым небом казалось, что они играют в отчаянную, последнюю игру.

Странная тревога нависла над городом. Мясистая зловещая беда, маслянистая и сверкающая, как спуск стальной машины, готовой перемолоть своими шестернями дома, деревья, дороги и жителей города Яссы, afara copii. Если бы я мог каким-то образом предотвратить погром. Но штаб генерала фон Шоберта находился в районе Копоу, мне не хотелось ехать в Копоу. Генералу фон Шоберту нет дела до евреев. Старый солдат, баварский дворянин, добрый христианин, он не вмешивается в такие вопросы, какое ему до них дело? И все-таки нужно пойти к генералу фон Шоберту, сказал я себе, нужно хотя бы попытаться, ведь неизвестно, чем все кончится.

Я направился в Копоу пешком. Возле университета меня остановил поэт Эминеску, приглашая взглянуть на свой памятник. В прохладной тени деревьев птичье сообщество располагалось на ветках. А один птенец сидел на плече поэта. Я вспомнил, что у меня в кармане рекомендательное письмо к сенатору Садовяну, человеку высокой культуры, счастливому любимцу муз. Вот он-то наверняка предложит мне стакан холодного пива и, конечно же, прочтет стихи Эминеску. La dracu генерала фон Шоберта, к черту и его тоже. Я вернулся, пересек двор Жокей-клуба и стал подниматься по лестнице к полковнику Лупу, намереваясь обратиться прямо к нему. Хотя он точно рассмеется мне в лицо.

– D`omnule capitan, да я ничего не знаю об этом погроме, я же не гадалка. И все же, если погром действительно готовился, полковник Лупу должен о нем знать. В восточной Европе погромы всегда готовят и исполняют при пособничестве местных властей. В задунайских и закарпатских странах случай никогда не играет никакой роли даже в событиях случайных. Он рассмеется мне в лицо. Аfara copii. La dracu полковника Лупу, к черту и его тоже.

Я спустился по лестнице, прошел, не оборачиваясь, мимо кафе-ресторана «Корсо», зашел на кладбище, лег на могиле в тени акации с зелеными просвечивающими листьями и стал смотреть на черные облака, сгущающиеся вверху над моей головой. Было жарко, мухи спокойно расхаживали по моему лицу. Муравей поднимался вверх по руке. Ну и что, при чем здесь я, в самом деле? Я сделал все по-человечески возможное, чтобы пред отвратить резню, и не моя вина, если большего я сделать не в состоянии.

– La dracu Муссолини, – громко сказал я и зевнул, – к черту и его со всем его геройским народом. – Siamo un popolo d’eroi… [115] – стал я напевать. Банда подонков, вот мы кто, вот до чего нас довели. Я тоже, хорош герой, ничего не скажешь. Небо булькало надо мной как болото.

На закате меня разбудил вой сирены, я с трудом поднялся, зевая, вслушался в рев моторов, стрекот зенитных пулеметов, разрывы бомб и тяжелый глухой треск рушившихся домов. Эта глупая rasboiu. Затянутые в кожаные куртки смелые девушки сбрасывали бомбы на дома и сады города Яссы. «Лучше сидели бы дома и вязали носки», – подумал я и рассмеялся. Да, как раз сидеть дома и вязать носки им сейчас самое время, этим смелым женщинам. Шум неудержимого галопа заставил меня вскочить с могилы. Взбесившаяся лошадь, запряженная в телегу, прогрохотала от Биржи, пролетела мимо кладбища и врезалась мордой в стену рядом с обувной мастерской. Я увидел, как лошадь размозжила себе голову и упала, дергая ногами. Железнодорожная станция была в огне. Густые облака дыма поднимались над кварталом Николина. Румынские и немецкие солдаты пробегали с ружьями наперевес. Раненая женщина тащилась по тротуару. Я снова растянулся на могиле и закрыл глаза.

Вдруг наступила тишина. Мальчик, насвистывая, прошел вдоль забора. В пыльном воздухе плыли веселые голоса. Немного погодя опять раздался вой сирен. Гул русских моторов, еще далекий, расходился, как вонь, в духоте жаркого вечера. С аэродрома в Копоу ожесточенно палили зенитки. Наверное, я простыл: меня знобило и ломило в костях. Где может быть Мика в это время? Пушистая, как коза. «Stai! Stai!» – кричали в густом мраке патрули. Звуки выстрелов громыхали среди построек и в огородах. Хриплые голоса немецких солдат примешивались к гулу грузовиков. От Жокей-клуба доносился смех, французская речь, звон посуды. Бог мой, как хороша Мариоара.

Вдруг я заметил, что наступила ночь. Зенитные батареи в Копоу палили по луне. Желтая и липкая луна, огромная круглая летняя луна медленно вставала в облачном небе. Зенитки лаяли на луну. Деревья вздрагивали под влажным ветром с реки. С холмов поднимался сухой лай пушек. Потом луна зацепилась волосами за ветки деревьев, немного повисела, покачиваясь, как голова повешенного, и обрушилась в провал между черными грозовыми тучами. Голубые и зеленые вспышки рассекали небо, в образовавшихся разрывах, как в разбитом зеркале, неожиданно возникали фрагменты зловещего ночного пейзажа ослепительно-зеленого цвета. Когда я уходил с кладбища, начался дождь. Мелкий теплый дождь, казалось, сочился из перерезанных вен. Кафе-ресторан «Корсо» был закрыт. Я стал стучать кулаком в дверь и звать Мариоару; наконец дверь приоткрылась, и голос Мариоары запричитал сквозь дверную щель:

– О-ёй-ёй, d`omnule capitan, я не могу вам открыть, уже пробил комендантский час, d`omnule capitan, о-ёй-ёй.

Я протянул руку и крепко и ласково схватил ее за плечо.

– Мариоара, о Мариоара, открой, я голоден, Мариоара.

– О-ёй-ёй, d`omnule capitan, не могу, d`omnule capitan, о-ёй-ёй, – скулил покорный ломкий голос. Я сжимал хрупкое плечо Мариоары, ее угловатые лопатки и чувствовал, что она вся дрожит с головы до ног то ли от нежной настойчивой ласки, то ли от дурманящего аромата трав в грозовом воздухе, то ли от истомы теплой летней ночи, а может, под влиянием луны-предательницы. (А может, от воспоминаний о том вечере, когда она пришла ко мне на старое, заброшенное кладбище полюбоваться серпом молодого месяца, срезающего листья акаций; мы сидели тогда на могиле, я обнимал ее, и сильный запах ее молодой кожи, ее вьющихся черных волос, сильный византийский запах румынских, русских женщин, запах древней Византии, запах роз и белоснежной кожи поднимался мне в лицо и странно пьянил меня. Мариоара ласково сопела, прижимаясь к моей груди, я тихо звал ее по имени, говорил «Мариоара», а Мариоара смотрела на меня сквозь ресницы из черных шерстинок.)