На фокус-группах по пилотному номеру Allure девушки, прочитавшие мою статью про булимию, недовольны финалом: «Какая-то незаконченная статья. А делать-то что? Как вылечиться?» Ну да, глянец не должен писать про неизлечимые болезни, и они сразу учуяли это противоречие.

Дала прочесть эту статью Тане Ребеко, чтобы узнать ее мнение насчет открытого финала. А она неожиданно спросила: «А зачем вы вообще эту статью написали? Чтобы все знали, какая вы сильная? Чтобы доказать, что вы и эту борьбу выиграете?»

И вправду – зачем?

Психоаналитик спрашивает меня про начало моих менструаций. В разговоре с ней я понимаю, что этот момент не был для меня важен. То есть я помню, как это случилось, хотя совсем не помню, сколько мне было лет. Помню, что мама выдала мне кусок марли и сказала, что в эти дни нельзя бегать и прыгать. Я вышла во двор, где соседские девочки прыгали через резинку, и сказала, что прыгать не смогу. Испытывала ли я при этом стыд или гордость, не знаю. Но смутно вспоминаю, что в этот день несла свое тело, как сосуд, аккуратно и со смыслом. Это был, наверное, единственный день, когда я придавала началу менструаций какое-то сакральное значение. Я никогда не осмысляла начало менструаций как инициацию, посвящение в женщину, переход границы… Я вообще не понимала, что это значит и едва ли как-то связывала это с рождением детей. Это просто превратилось в бытовое неудобство. Довольно серьезное, кстати, – ввиду отсутствия тампонов и прокладок.

Когда я разговаривала со своими блокадными девочками, я почти каждой задавала вопрос про месячные. Мне это казалось очень важным. Отсутствие месячных означало для меня задавленную женственность, убитую в зародыше жизнь, а в конечном итоге – стирание границ между полами и между телами. Кульминацией этого стирания стала блокадная баня, в которой мылись без разбору мужчины и женщины. Не удивительно, что упоминание о бане выбросили из «Блокадной книги» наряду с людоедством. От этого веяло животной архаикой, потерей «пределов».

А теперь, в разговорах с Ребеко, выясняется, что понятие месячных до сих пор для меня остается довольно умозрительным. Я не пережила их приход тогда, лет в двенадцать-тринадцать, мама говорила об этом бегло и неохотно. Не переживаю и сейчас – как-то совершенно не задумываюсь над грядущей сониной «инициацией» и не готовлю ее к этому. Видимо, воспроизвожу мамину схему и мамино к этому отношение. Меня даже раздражают упорные вопросы Тани. Ну почему я должна придавать этому такое символическое значение? Почему должна накручивать Соню? Как, собственно, полагается готовить к этому девочку, кроме как предупредить, что это неизбежно, и научить каким-то элементарным правилам гигиены? Может, недовыспросила что-то на эту тему у моих блокадных девочек. Были ли они готовы к менструациям? И как пережили то, что с ними не произошло? Скорей всего, об этом просто никто и не задумывался. Голод убил все, в том числе и пол. Помню, с каким раздражением Муравьева сказала мне, что жена одного из авторов дневников забеременела в блокаду! Беременность была свидетельством наличия месячных (то есть женственности, пола), а значит, преступной сытости. И Елена Яковлевна Добротворская тоже осудила Берггольц за блокадную беременность – значит не голодала…

Года три назад, когда я вернулась из индийской аюрведической клиники и похудела килограммов на восемь, у меня пропали месячные. Я никогда не была такой худой и такой красивой – на весах было 56 килограмм. Но за это счастье пришлось заплатить кровавую цену, в моей жизни всегда так – или дудочка, или кувшинчик. Моя врач-гинеколог тогда сердито говорила мне: «Что вы вытворяете с собой! Вам надо есть огромные стейки!» Я тогда испугалась и начала-таки есть рыбу и молочные продукты. Вообще начала есть. Менструации вернулись только через полгода, когда вес дополз до 59. Я, как идиотка, свою блокаду сама себе устраивала и сама прорывала.

Читаю сборник «Человек в блокаде: новые свидетельства», вышедший в Питере в 2008 году. Интервью, дневники, воспоминания. В выходных данных написано: «Работа выполнена в рамках Программы фундаментальных исследований Президиума РАН „Адаптации народов и культур к изменениям природной среды, социальным и техногенным трансформациям“». Удивительно, но за казенной формулировкой что-то есть – речь ведь действительно об адаптации к взорвавшейся природе и социуму. От самих текстов у меня стойкое ощущение дежа вю, я подобных свидетельств уже слишком много прочла, я их перестала чувствовать. Но это ощущение проходит, как только укалываешься какой-нибудь невероятной подробностью.

Любопытный дневник архитектора Эсфири Левиной – ее понимание роли архитектора как врача по отношению к исковерканному городу. 3 февраля 1942 года она описывает эвакуацию архитекторов с Финляндского вокзала. «Это спасение жизни, но моральная скидка большая – беглец остается беглецом, как бы не назывался. Хочу лечить город своими руками – как близка сейчас архитектура». Она же пишет через два месяца: «Люди, особенно мужчины, потеряли свой характер».

Ребеко говорит мне: «Когда вы рассказываете про еду, у меня возникает ощущение, что я подглядываю, занимаюсь вуайеризмом. Мне даже неловко вас слушать. Вот где настоящий секс. И ваша булимия – оттуда же. Вы не можете наесться, как будто не можете достичь оргазма».

Любопытно, что она мне это говорит именно тогда, когда я делаю с Анатолием Коммом тест для Allure про еду и секс. Про то, как несексуальна женщина на диете, которая возит по тарелке лист салата. И про то, как невозможно растолстеть от гурманской еды, потому что от разнообразия впечатлений мозг наедается быстрее, чем от огромных порций. Удивительно, что Комм сам ужасно боится поправиться и отказывает себе во всем, в чем может отказать. Считает, что повар не может быть толстым. Странно, обычно считают, что хороший повар – толстый повар. Но для него повар – это художник, живущий среди нюансов вкусов, в сложном гастрономическом мире. А полнота для него – просто символ набитого желудка, что никакого отношения к гастрономии не имеет.