Нашлось блокадное письмо одной из моих стареньких девочек – Нины Аникеевой, мне его отсканировали и прислали из Питера по почте. Подростковое письмо, с уже привычным для меня перечислением бесконечных смертей – и лексической инфантильностью, неспособностью словами передать боль («Вообще за это время я пережила массу тяжелого и ужасного»). «Покойники валяются прямо на улице, завернутые в лохмотья. Иногда торчит голая нога. На такую прелесть я наткнулась около нашей школы». Удивительно, как сознание отчуждает покойников и перестает видеть в них людей. Отсутствие похоронного ритуала равно отсутствию священного трепета перед мертвым и перед самой смертью. Покойники «валяются». А это удивительное брезгливо-ироническое – «прелесть». С одной стороны – детское косноязычие, с другой – лексика «замерзших от голода» душ.

Читаю книжку Аллы Демидовой «Заполняя паузу». Рассказывает, как играла в «Дневных звездах» Ольгу Берггольц: «Я иногда думаю – смогла бы выжить в блокадном Ленинграде? Если бы было дело, поглощающее всю, без остатка, без свободного времени на размышления, может быть – да…» А какое это могло быть дело? Голод съел в Ленинграде все дела. Наверное, могла быть только любовь.

Читаю статьи Полины Барсковой. Это молодая женщина, поэт и исследователь, которая серьезно занимается блокадой. Статьи замечательные и глубокие – о феномене чтения в блокаду, о свете и его источниках и т. д. Если бы я занималась блокадой как историк, я, возможно, размышляла бы в том же ключе – только не так стройно, не так умно и не так красиво. Но я не хочу и не могу думать о блокаде ни как историк, ни как поэт. Я вообще не хочу о ней думать, я просто хочу от нее избавиться.

Первый «блокадный» текст Полины Барсковой я увидела на OpenSpace и попросила Глеба Морева прислать мне координаты автора. Написала Полине письмо в жанре: «Дорогой далекий друг, я тоже занимаюсь блокадой, очень бы хотелось познакомиться». Она немедленно отозвалась. Выяснилось, что она живет в Америке и в Москве бывает нечасто. Она написала, как она рада, что о блокаде начитают думать и говорить живые вещи разными способами. Что она занимается блокадной «квазиантропологией» (боже, что это?). И наконец: «Каковы Ваши вопросы? Цели исследования, размышлений?»

Ну вот оно… Никаких у меня нет особых вопросов. А уж целей и подавно. Честно ответила, что хочу разобраться со своими детскими ужасами. Выдавила-таки из себя вопрос про превращение девочек в женщин. Умница Полина в ответ немедленно прислала свою статью на английском про блокадное тело. Боже мой, все уже написано и все уже обдумано! Прочитала статью, написанную для какого-то американского научного сборника, – про сюрреалистичную прозрачность исчезающего блокадного тела, про ощущение себя «человеком-невидимкой». И про то, как и истощенное, и полное тело вызывали в блокаду отторжение: истощенное напоминало о собственных страданиях, полное – напоминало о тех, кто допущен к кормушке. Ну, и конечно, про блокадную баню, стершую границы между полами.

Может быть, это именно то, чем мне надо было заниматься, изучая блокаду. А не жалкими попытками увязать чужие страдания и собственные неврозы.

Я в Париже, ходила в студию на Монт-Табор к знаменитому парфюмеру Франсису Куркджану, который оказался стройным смуглым красавцем. Он будет делать для меня bespoke perfume, персональные духи. Разговор о том, каким должен быть этот запах, больше всего похож на сеанс психоанализа. Какие запахи любила в детстве? Какие духи были у мамы? Какой был мой первый парфюм? Какой у меня любимый цветок? Любимая сладость? Пряность? Бродим с ним по душистым закоулкам моего подсознания. Про Climat, от запаха которых я в детстве сходила с ума, он, по-моему, ничего не знает. Я обожала в них все – аромат, голубую коробку, арнувошный флакон. Пару лет назад пыталась купить их через интернет, но оказалось совсем не то. Их давно сняли с производства, можно найти или совсем винтажные варианты или подделки, лицензионные формулы, ничего общего с оригиналом не имеющие. Зато Куркджан оживляется, когда вспоминаю Fiji от Guy Laroche (они были у моей старшей сестры Юли) и Femme от Rosha (мне их подарили на первом курсе института). Глаза у него загораются, и я сразу понимаю, что он сделает для меня что-то в ретро-стиле. Я наивно верю, что он сумеет создать формулу, которая разложит меня на душистые составляющие и что-то радикально изменит в моей жизни. Что у меня будут духи, которые, как в романе «Парфюмер», позволят мне управлять человеческими чувствами. Смешно – завтра мне исполняется 45, а я все еще верю в подобного рода чудеса.

Ходили с Лешей праздновать мой день рождения в ресторан парижского отеля Le Bristol к Эрику Фрешону. Попробовали все длинное гастрономическое меню и запили его всевозможными винами. Наутро чувствую себя так, как будто совершила все смертные грехи сразу. А к вечеру от тяжести этих грехов тяжело заболеваю и меняю билет в Москву – надо зализывать раны.

Читаю блокадные дневники Любови Шапориной. Маша Степанова написала про них в CitizenK блестящую статью «Дневник, несовместимый с жизнью». Мысль Степановой в том, что задача большинства блокадных дневников – зафиксировать отпадение от нормы. Для Шапориной советский мир изначально злокачественен, блокада лишь оправдывает ее худшие ожидания. Но именно в блокаду ей удается перевести дух, прийти в себя, остановиться, увидеть вокруг неожиданную красоту.

Степанова замечательно формулирует, что эти дневники – опыт медленного погружения в смерть и последующего существования в мире со смещенными понятиями и провисшими логическими связями. Но с памятью о том, как надо жить. Потому-то с таким отчаянием они читаются.

Я – в испанской макробиотической клинике Sha, где меня обещают за неделю вылечить от бессонницы. Ерунда, конечно. Во-первых, что можно вылечить за неделю? Во-вторых, что такое я без моей бессонницы? Я научилась с ней жить, и она мне подарила много замечательных мыслей и лишних пульсирующих часов. Удивительно, что в этом роскошном спа с минималистскими интерьерами, потрясающими видами на море и вегетарианской едой я сплю, как убитая, и ни в какой терапии не нуждаюсь.

Как всегда в современных спа, здесь собрались те, кто верит в быстрое чудо. На сей раз чудо называется макробиотикой. Все рассказывают про волшебного доктора Рубио (меня записали к нему на прием), который вылечил от рака хозяина этой клиники. Послушно едят на завтрак чудодейственный мисо-суп, водоросли и сложноразваренную кашу. По утрам ходят на долгие прогулки, чтобы ни одна минута зря не пропала. В такие клиники никто не приезжает отдыхать. Все приезжают фанатично работать над собой. Здесь минимум десять соотечественников, пятерых из которых я прекрасно знаю. Побег в одиночество опять не удался.