Дэмьен вздохнул. Теперь он понимал Маттиаса – просто разговаривай с отцом Декампом.

– А отказаться от подарка нельзя? Мол, столько детей с голоду в Африке…

– Нет, конечно, нам никто не разрешит разобрать его по камешкам и раздать детям в Африке… это же символ, такой подарок. Ван Хельсинг предупредил, что придет нечто такое, с чем мне будет трудно смириться, он знает, что у меня личная рефлексия на распятия. Вот теперь каждый день на Него такого смотреть, представляешь… – отец Декамп тронул ладонь Иисуса, тоже – будто прикасался к спящему. – Как тут людям поверить в то, что Он воскрес? Что Он – самое сильное, что есть на этом свете, что Он победил смерть, победил позор…. Эдак и сам разуверишься. Может, уже хватит, мне кажется, я сделал для Собора всё, что мог, попрошу перевод. Скажу, что вы тут все против меня интригуете…

– А дадут – перевод?

– Нет.

– А, правда, куда ты хотел бы?

– Как священник или как просто человек?

– Ну… Как человек, я думаю, ты можешь поехать куда угодно.

– Не собираюсь отказываться от сана, как бы Клавелл об этом не мечтал… Я не представляю себя кем-то другим, не священником; знаешь, как в интервью знаменитостей спрашивают – а кем бы Вы были сейчас, если б не музыка, кино; кем бы вы были, с кем, где… Я могу быть только священником – я много думал об этом; и пусть я говно-священник, отец Хаус, как Маттиас ерничает и иронизирует – я всё равно могу только служить Ему и его детям, как могу – а больше я ничего не умею… Я бы поехал в Китай, не знаю, или в Россию, где надо изучать язык, местные закидоны, с чиновниками ругаться… страшно интересно. Опять что-нибудь строить, выпрашивать, ходить по инстанциям. Но я не миссионер, мне не разрешили. Оставили в Соборе.

– Но ведь то, что ты сделал… ты же сделал Собор… без тебя это была груда камней. Как ты оставишь его? Ты же его отец…

– Да ладно, – отец Декамп сел на скамейку и всё смотрел и смотрел на распятие, – любой хороший священник сделал бы мою работу… я не говорю – обезьяна, – отец Декамп поднял палец, – но хороший внимательный добросовестный… отец Амеди, отец Валери – они замечательные люди… тут нужны работники, а я… я раздираем страстями… – как странно, Тео тоже любил эту фразу – он, правда, произносил ее насмешливо слегка, оскаруайльдовски – мол, ничего серьезного, аспирин поможет.

– Ты теряешь веру? Вот почему ван Хельсинг так за тебя волнуется?

– Ван Хельсинг всё-таки за меня волнуется? – отец Декамп быстро посмотрел на Дэмьена, вскинул ресницы, была у него такая манера – быстрого взгляда, внезапного, – будто птицы с веток взлетели, не вороны, не галки с карканьем, а большие молчаливые черные птицы, поднял тонкие брови, такие идеальные, что они казались искусственными, как женские – там выщипали, там нарисовали, героиня немого кино. – Нет, я не теряю веру. Напротив, она становится такой сильной, что может двигать миры… иногда мне кажется, что я могу спрыгнуть с крыши Собора и полететь – просто полететь, как в детской книге, как во сне, так дрожит мое сердце, трепещет, когда я думаю о Нем, как Он велик, как я люблю Его… так девочки себя чувствуют, когда слушают любимую музыку, мне кажется… слышишь? – он схватил мальчика за руку, за рукав, за запястье, не больно, а как-то так… будто увидел что-то прекрасное, закат на крышах, радугу – от радости. – Мне просто некуда девать эти крылья, этот свет… иногда я будто горю… знаешь, будто страсть к Богу – это физическое… – Дэмьен испугался, будто его схватил дракон и вот-вот унесет на край земли; будто они вместе с Декампом оказались на льдине, на расшатанном камне на самом краю; он тоже вцепился в Декампа – что-то сгустилось в воздухе в ответ на рассказ Декампа – холодное, грозовое; черное и красное; будто еще секунда – и упадут.

– А ты… просил, писал?.. – Дэмьен заговорил шепотом. – Напиши ван Хельсингу, он найдет тебе еще что-нибудь разрушенное… пожалуйста, не думай, что я дежурно ерничаю и иронизирую… – он вдруг понял, что влюбился в отца Декампа без оглядки – такого красивого, пылающего, романтичного, Байрона, Наполеона на Аркольском мосту, вот оно в чем дело, все эти закидоны, фрески с голыми женщинами, посуда с внутренностями, еда, собаки, лошади, коньяк – просто сила, которую некуда деть; он держал отца Декампа теперь крепко-крепко, будто это могло помочь – а вокруг них темнело и темнело.

– Да, написал, конечно; а он ответил загадочное – сиди тихо и не показывайся; не шурши кустами; что-то они там задумали с Талботом, не иначе, как переворот; тем более, что этот… мелкий… рок-музыкант бывший… его сын… Йорик Старк… стал не так давно самым молодым кардиналом…

– Ну, не самым… Генрих Бенедикт Стюарт…

– Ну, это было давно да… а еще прислали Мёльдерса этого страшного, чтобы меня прикрывал…. Коньяк прятал, рабочих вот вызывал…

– Да ладно. Маттиас… он же просто монах… он же хороший…

– Жопу он мне прикрывает, это точно, – Декампа отпустило; будто его вера – это приступ болезни; и аспирина действительно достаточно, чтобы справится; не тяжелая форма; но за руки они всё еще держались. – А ты-то, Оуэн? Что для тебя вера в Бога? Ты веришь в Бога вообще? Или тебе просто жизнь в Церкви подходит? Я без оскорблений… Вот Маттиас в Бога не верит… но служит Церкви… ему удобно.

– Я знаю, так бывает. Но я верю, – улыбнулся Дэмьен. – Как это описать… Я не знаю. Бог – это книги.

– Ты любишь книги больше, чем Бога?

– Ты смотрел фильм «Книга Илая»? – отец Декамп кивнул. – Помнишь, там печатают Библию? Опять первую книгу в новом мире… Я плакал, когда смотрел, всё время плачу, мой друг Тео в ужасе от этого условного рефлекса-сантимента… как ты от распятий – именно на этом моменте – вот Бог для меня – книги… первой напечатанной книгой была Библия – почему люди об этом забыли – Бог – это книги, это Слово…

– Просто тебя поймают на истории о древе познания; что Бог не разрешал людям знание; а еще все эти «а разрешает Бог пластическую хирургию? а разрешает Бог генетические эксперименты? – наверное, нет», – отец Декамп смешно растянул последние слова, манерно, будто какой-то модный журналист это спрашивал и сам же отвечал; мягко вынул свою руку из руки Дэмьена. – А книги про секс и вампиров? Ну и всё такое…