Шрифт:
Заявление Даниила Хармса в дирекцию Музея городской скульптуры по поводу захоронения отца, 20 мая 1940 г.
Площадка народовольцев в некрополе “Литературные мостки” на Волковом кладбище – место захоронения Ивана Павловича Ювачева (надгробие не сохранилось). Фотография А. Дмитренко, 21 мая 2008 г.
Рядом – справка за подписью Н.А. Морозова, подтверждающая участие Ювачева в революционной деятельности. В то время 86-летний шлиссельбуржец занимал должность директора Государственного естественнонаучного университета им. Лесгафта.
Кто же окружал Хармса в эту пору? Несомненно, близкими ему людьми оставались Липавские. Неожиданная дружба связывала в эти годы Хармса и Марину Владимировну с “буржуазной” семьей Антона Шварца и его жены, художницы Натальи Борисовны Шанько. По свидетельству Малич:
Шварцы нас приглашали очень часто. Они, видно, понимали, что мы голодные, и старались нас накормить и как-то согреть. И были очень довольны, что мы с удовольствием едим у них. Я чувствовала, а не то чтобы видела, и они стремились это показать, – что они всегда хотели нам помочь. Всегда.
У нас Шварцы были один или два раза, не больше. Все-таки у них была совсем другая жизнь, чем у нас, хорошая благоустроенная квартира. А у нас что? У нас была богема. <…>
Случалось, что Шварцы выручали нас и деньгами [359] .
359
Глоцер В. Марина Дурново: Мой муж Даниил Хармс. С. 78–79.
Разумеется, респектабельное семейство “Шварцев Невских” (как называли их в отличие от Евгения Львовича и Екатерины Ивановны) заняло свое место в ряду комических персонажей хармсовской прозы – как и другие далекие и близкие знакомые автора:
Знаменитый чтец Антон Исаакович Ш., то самое историческое лицо, которое выступало в сентябре месяце 1940 года в Литейном лектории, любило перед своими концертами полежать часок-другой и отдохнуть. Ляжет оно, бывало, на кушет и скажет: “Буду спать”, а сам не спит. После концертов оно любило поужинать. Вот оно придет домой, рассядется за столом и говорит своей жене: “А ну, голубушка, состряпай-ка мне что-нибудь из лапши”. И пока жена его стряпает, оно сидит за столом и книгу читает. Жена его хорошенькая, в кружевном передничке, с сумочкой в руках, а в сумочке носовой платочек и ватрушечный медальончик лежат, жена его бегает по комнате, каблучками стучит, как бабочка, а оно скромно за столом сидит, ужина дожидается. Все так складно и прилично. Жена ему что-нибудь приятное скажет, а оно головой кивает. А жена порх к буфетику и уже рюмочками там звенит. “Налей-ка, душенька, мне рюмочку”, – говорит оно. “Смотри, голубчик, не спейся”, – говорит ему жена. “Авось, пупочка, не сопьюсь”, – говорит оно, опрокидывая рюмочку в рот. А жена грозит ему пальчиком, а сама боком через двери на кухню бежит. Вот в таких приятных тонах весь ужин проходит, а потом они спать закладываются. Ночью, если им мухи не мешают, они спят спокойно, потому что уж очень они люди хорошие!
Этот “пашквиль” написан в октябре 1940 года; кроме того, Шварцы – персонажи “водевиля в одном действии” “Адам и Ева”.
Теснее, чем прежде, сошелся он с Друскиным. Чем старше становился Хармс, тем больше отдалялся он от карнавальных забав юности, тем больше становился зазор между ним и внешним миром. И потому именно серьезный, самоуглубленный, уязвимый и одинокий Яков Семенович в эти годы стал одним из его главных собеседников и ближайших к нему людей. Но идеи и формулы Друскина, далекие от какой бы то ни было иронии, под пером Хармса преображались, приобретая гротескно-игровой характер. Мы уже цитировали рассказ “Как меня посетили вестники”, упоминали созданное в 1938 году “Общество равновесия с небольшой погрешностью”. Интересно, что сам Друскин получил лишь членский билет № 2 в этом обществе. Билет № 1 достался Николаю Харджиеву, общение с которым также было очень важно в эти годы для Хармса. В единственном сохранившемся к нему письме (от 9 сентября 1940 года) Хармс уверяет своего адресата, что тот “сделан из гениального теста”, и призывает его писать “не письма и не статьи о Хлебникове, а <…> собственные сочинения”. Но Харджиев теперь жил в Москве, и Хармс общался с ним лишь в его короткие наезды в Ленинград или в тех, судя по всему, редчайших случаях, когда сам он выбирался в столицу.
Антон Шварц, 1930-е.
Всеволод Петров, 1930-е.
Жалоба Друскина на то, что вестники его покинули, вызвала к жизни знаменитый рассказ “Связь”, написанный в форме письма к “философу”, которого автор с серьезной миной убеждает во взаимосвязанности и (подразумевается) телеологической оправданности сущего, выстраивая идиотскую до умопомрачения цепочку событий:
Философ!
1. Пишу Вам в ответ на Ваше письмо, которое Вы собираетесь написать мне в ответ на мое письмо, которое я написал Вам. 2. Один скрипач купил себе магнит и понес его домой. По дороге на скрипача напали хулиганы и сбили с него шапку. Ветер подхватил шапку и понес ее по улице. 3. Скрипач положил магнит на землю и побежал за шапкой. Шапка попала в лужу азотной кислоты и там истлела. 4. А хулиганы тем временем схватили магнит и скрылись. 5. Скрипач вернулся домой без пальто и без шапки, потому что шапка истлела в азотной кислоте, и скрипач, расстроенный потерей своей шапки, забыл пальто в трамвае. 6. Кондуктор того трамвая отнес пальто на барахолку и там обменял на сметану, крупу и помидоры. 7. Тесть кондуктора объелся помидорами и умер. Труп тестя кондуктора положили в покойницкую, но потом его перепутали и вместо тестя кондуктора похоронили какую-то старушку. 8. На могиле старушки поставили белый столб с надписью: “Антон Сергеевич Кондратьев”. 9. Через одиннадцать лет этот столб источили черви, и он упал. А кладбищенский сторож распилил этот столб на четыре части и сжег его в своей плите. А жена кладбищенского сторожа на этом огне сварила суп из цветной капусты. 10. Но, когда суп был уже готов, со стены упали часы прямо в кастрюлю с этим супом. Часы из супа вынули, но в часах были клопы, и теперь они оказались в супе. Суп отдали нищему Тимофею. 11. Нищий Тимофей поел супа с клопами и рассказал нищему Николаю про доброту кладбищенского сторожа. 12. На другой день нищий Николай пришел к кладбищенскому сторожу и стал просить милостыню. Но кладбищенский сторож ничего не дал нищему Николаю и прогнал его прочь. 13. Нищий Николай очень обозлился и поджег дом кладбищенского сторожа. 14. Огонь перекинулся с дома на церковь, и церковь сгорела. 15. Повелось длительное следствие, но установить причину пожара не удалось. 16. На том месте, где была церковь, построили клуб, и в день открытия клуба устроили концерт, на котором выступал скрипач, который четырнадцать лет тому назад потерял свое пальто. 17. А среди слушателей сидел сын одного из тех хулиганов, которые четырнадцать лет тому назад сбили шапку с этого скрипача. 18. После концерта они поехали домой в одном трамвае. Но в трамвае, который ехал за ними, вагоновожатым был тот самый кондуктор, который когда-то продал пальто скрипача на барахолке. 19. И вот они едут поздно вечером по городу: впереди скрипач и сын хулигана, а за ними вагоновожатый, бывший кондуктор. 20. Они едут и не знают, какая между ними связь, и не узн'aют этого до самой смерти.
Другой замечательный рассказ той поры, “Исторический эпизод”, включенный в “Случаи” и датируемый уже 1939 годом, посвящен Всеволоду Петрову, вошедшему в круг друзей Хармса в последние годы его жизни. Сам рассказ, видимо, инспирирован возобновлением на сцене “Жизни за царя” Глинки (с измененным названием и переделанным либретто – переделанным мастером на все руки Сергеем Городецким, который в данном случае вступил в доблестный и вполне равный бой с бароном Розеном). Объектом пародии, однако, здесь выступает не столько собственно либретто, сколько тот сочный, пафосный и разухабистый “русский стиль”, который вошел в моду накануне войны – стиль фильма “Александр Невский”.
Портретные зарисовки. Рисунки Д. Хармса, 1930-е.
Анна Ахматова. Москва, 1940 г.
Иван Иванович Сусанин (то самое историческое лицо, которое положило свою жизнь за царя и впоследствии было воспето оперой Глинки) зашел однажды в русскую харчевню и, сев за стол, потребовал себе антрекот. Пока хозяин харчевни жарил антрекот, Иван Иванович закусил свою бороду зубами и задумался; такая у него была привычка.
Прошло тридцать пять колов времени, и хозяин принес Ивану Ивановичу антрекот на круглой деревянной дощечке. Иван Иванович был голоден и, по обычаю того времени, схватил антрекот руками и начал его есть. Но, торопясь утолить свой голод, Иван Иванович так жадно набросился на антрекот, что забыл вынуть изо рта свою бороду и съел антрекот с куском своей бороды.
Вот тут-то и произошла неприятность, так как не прошло и пятнадцати колов времени, как в животе у Ивана Ивановича начались сильные рези. Иван Иванович вскочил из-за стола и ринулся на двор. Хозяин крикнул было Ивану Ивановичу: “Зри, како твоя брада клочна”. Но Иван Иванович, не обращая ни на что внимания, выбежал на двор…
Здесь грубо высмеяно все, что раздражало в аляповатой националистической эстетике зрелого сталинизма и жестких людей двадцатых, и старорежимных петербургских эстетов. Человек, которому рассказ был посвящен, принадлежал к числу последних.
Всеволод Николаевич Петров, сотрудник Русского музея, позднее – автор ряда монографий о русских художниках XVIII–XIX веков. По свидетельству Н.И. Николаева и В.И. Эрля, Петров “не по времени рождения, а по облику и поведению, сказывавшемуся в старомодной учтивости, манере говорить и одеваться, принадлежал, без сомнения, первому десятилетию XX века”. Интеллектуал той особой формации, которая сложилась в дни Серебряного века, он был в своем поколении еще более одинок, чем Хармс – в своем. А поколения были уже разные: Петров моложе Даниила Ивановича семью годами; он и его сверстники даже детской памятью не помнили дореволюционную Россию. О складе личности Петрова дают представление его мемуарные очерки и в особенности одна сохранившаяся повесть – “Турдейская Манон Леско”, впервые напечатанная в 2007 году. Это тонкая, минималистская, безупречная по культуре и интонационной точности проза, не сюжетом, но фактурой отчасти родственная Хармсу.