Немногие на «Сизифее» обладали достаточным охотничьим мастерством, чтобы выследить воина из Гвардии Ворона, поэтому он рисковал и выбирал пути, на которых возможностей спрятаться было меньше всего. Он прервал бег по кораблю и скрылся под потолком проходного коридора, обхватив пальцами изгибающиеся трубы. Шарроукин проследил, как под ним прошли два воина из Железных Рук. Ветераны-морлоки.

Сильные, суровые, отважные, сумевшие выжить.

Сумевшие выжить, как и он.

Нет, не как он, — у Железных Рук было кое-что, чего у Шарроукина не было.

У них были узы братства. А Никона Шарроукин был один.

Шарроукин, спасенный из предательской бури Сабиком Велундом, избежал резни на Исстване-V, пройдя на волосок от гибели. Он был смертельно ранен, пути с планеты не было, и ему удалось спастись лишь вместе с травмированными произошедшим воинами Десятого легиона. Железные Руки хотели сражаться, погибнуть вместе со своим побежденным примархом, но Ульрах Брантан отдал последний приказ: уйти, перегруппироваться, выжить.

Дать отпор.

Шарроукин плохо помнил те первые дни, слишком тяжелы были раны, слишком сильно повреждено тело. Но неизменно вспоминался некто с резким голосом, склонившийся над ним в апотекарионе на корабле, куда его принесли.

— Ты не умрешь, Гвардеец Ворона, — произнес тогда голос. — Не позволяй слабой плоти предать тебя, особенно после того, как ты столько пережил. Я получил удар от Фениксийца, но до сих пор жив. И ты также будешь жить.

Голос не допускал ослушания, и он подчинился. Шарроукин выжил и излечился, но он был один, он был отрезан от своего легиона и не знал, что случилось с его генетическим отцом.

Железнорукие знали, что их примарх мертв, и это сделало их твердый дух несгибаемым. Но Шарроукину не было известно, что случилось с Кораксом. Спасся ли он после резни или стал чьим-нибудь кровавым трофеем, прибитым к штандарту, — тотемом, как голова Ферруса Мануса?

Определенность дарила спокойствие и силу, некую уверенность, способную излечить шрамы на сердце, но Шарроукину, для которого судьба его примарха оставалась загадкой, приходилось существовать в сумеречном чистилище, метаться между надеждой и отчаянием, а воображение рисовало ему все более ужасные картины того, что произошло с его потерянным отцом, и он все сильнее падал духом.

Было ли лучше не знать, что случилось с Кораксом? Будет ли легче, если он узнает, что тот мертв?

Он уже много месяцев размышлял над этими вопросами, но к ответу так и не приблизился. Лишь определенность даст ему облегчение, но у разрозненных останков их легионов определенности было немного.

Морлоки двинулись дальше, не заметив его, и Шарроукин бесшумно спрыгнул на палубу. Он вынул из ножен идеально скользящий гладий, не издав ни звука, и проследовал по коридору, выискивая клочки тени, в которых смертные глаза не заметят большей черноты, исследуя все закутки благородного корабля.

Шарроукин почувствовал, что воздух похолодел, и понял, что приближается к апотекариону. Его органы чувств были настроены улавливать микрозвуки, предвосхищавшие движение и присутствие, поэтому он услышал шепот, обозначавший, что кто-то приблизился к двери с другой стороны. Он прыгнул к противоположной стене, оттолкнулся от нее и зацепился за переплетение изогнутых труб: шипящих железных и обвисших резиновых. Он влился в прячущую его темноту, став частью теней и понизив производительность доспехов — превратившись в черного призрака во мраке. Дверь отъехала в сторону, выпустив клубы холодного воздуха и скрип соприкасающихся броневых пластин. Звуки доспехов с противоположного конца коридора за дверью поведали Шарроукину, что вход в стазис-камеру Брантана охранял Септ Тоик. По решетчатому полу загремели шаги, и Шарроукин знал, что из коридора выйдет Атеш Тарса, еще до того, как тот действительно показался, осунувшийся и изможденный.

Апотекарий Саламандр остановился, чтобы потереть основаниями ладоней алые глаза, в которых Шарроукину было так сложно что-либо прочитать. В них не было зрачков или отметин, позволявших судить о характере, и они были пусты, как линзы легионерского шлема. Он устало выдохнул, когда дверь закрылась, и Шарроукина охватило сочувствие к Саламандру. На нем лежала обязанность сохранять жизнь мертвому, и он должен был продлевать агонию воина, который заслуживал покой и конец своих страданий.

Тарса посмотрел наверх и улыбнулся.

— А пол чем не нравится?

Шарроукин так удивился, что едва не лишился опоры.

Сомнений быть не могло, Тарса смотрел прямо на него. Гладий в руке задрожал, глубоко укоренившиеся инстинкты приказывали ему упасть на обнаружителя и убить, но Тарса не был врагом. Поэтому Шарроукин вложил короткий меч в ножны и спрыгнул на пол. Выпрямившись, он склонил голову набок.

— Ты меня увидел, — сказал он.

— Разумеется, — ответил Тарса. — Иначе к кому бы я обращался?

Шарроукин посмотрел в красные глаза Тарсы, пустые, как полированный гранат, но не разглядел в них никакой аугметики, которая могла бы объяснить, как Тарса сумел его увидеть. Шарроукин был скорее заинтересован, чем раздражен, хотя тот факт, что его так легко заметили, и задевал профессиональную гордость.