Вскоре из задней комнаты вышла и жена и, увидев лежащего в углу пьяного Кэйносина, поняла, что он опять оказался на попечении Усимацу. Сгрудившиеся вокруг них дети дрожали от страха и переглядывались в ожидании того, что последует дальше. Однако присутствие Усимацу, да и Отосаку с братом, заставило её сдержаться, она только кинула на мужа презрительный взгляд и тяжело вздохнула. И принялась всячески благодарить Усимацу:

— Каждый раз Кэйносин доставляет вам столько хлопот… И Сёго получил от вас такой прекрасный подарок, — и при этом суетливо то вставала, то снова садилась.

Усимацу не трудно было понять её характер: вспыльчивая, нетерпеливая, склонная к жалобам, чувствительная — словом, такая, какой часто бывают сорокалетние женщины. В эту минуту к ней подошла девочка: она не села, не поздоровалась, а продолжала стоять с тупым выражением лица, — это был её второй ребёнок.

— Слушай, Осаку, надо поздороваться! Нельзя так стоять при чужих! Отчего это моя девочка так плохо себя ведёт?

Но на слова матери Осаку не обратила никакого внимания. С виду это был грубоватый ребёнок, скорее похожий на мальчика. Просто не верилось, что она — сводная сестра Осио.

— Эта девчонка совсем от рук отбилась! Когда же ты будешь слушаться? — обратилась она к Осаку, но у той был такой вид, будто слова матери её не касаются. Улучив минуту, она стремглав убежала.

В это время лучи уже клонившегося к закату солнца осветили сёдзи с южной стороны дома. Бумага на них была буро-чёрная от копоти, невольно напрашивался вопрос: когда же её меняли в последний раз?

— А, солнце выглянуло! — обрадовался Отосаку. — Вот и хорошо, а то давеча похоже было, что снег пойдёт.

Вместе с братом он взялся за приготовления к сдаче арендной платы. Бледно-жёлтый свет зимнего солнца высвечивал нищету и запустение жилища. Кто хоть раз бывал в крестьянском доме, тот, вероятно, легко представит себе деревянный настил вокруг очага, где теперь сидел Усимацу. Здесь обычно собирается за едой семья, здесь угощают гостей. Внутренний дворик — и кухня, и кладовая, и место для работы; он тянется через весь дом, от главного входа до чёрного, занимая, по крайней мере, треть всей постройки. На полках у стены стояли чашки, миски, лампы, на стене висел серп, мешок с семенами, в углу помещалось ведро с соленьями, стоял мешок с углями. Кухонная утварь перемежалась с земледельческими принадлежностями. Наверху был устроен насест для кур, но он был пуст, и вообще, похоже, здесь не держали домашнюю птицу.

Хотя Осио родилась не под этой соломенной крышей, но, по словам Кэйносина, она росла здесь до тринадцати лет, пока её не отдали в Рэнгэдзи; и этого было достаточно, чтобы всё в этом бедном жилище привлекало внимание Усимацу. В доме, видимо, было всего три комнаты. Несмотря на плоскую кровлю, потолок был сравнительно высокий; но из-за того, что к крыше был приделан навес от снега, в комнатах было темновато. Стены были оклеены грубой желтоватой бумагой, единственным их украшением служили старые календари да цветные картинки. Усимацу представил себе, как маленькая Осио стояла перед этими календарями и простодушно разглядывала, точно своих друзей, изображённых на них мужчин и женщин. И дом, и вся его атмосфера вдруг показались ему удивительно близкими.

Неожиданно у входа появился человек лет за пятьдесят в тёмно-зелёной шапке на шёлковой вате и в шёлковом ватном хаори. Вместе с ним вошёл Сёго, крича:

— Хозяин пришёл!

Помещик, у которого семья Кэйносина арендовала землю, был членом городского управления. Угрюмый, неприветливый, скупой на слова человек, он, слегка поклонившись Усимацу, молча сел погреться у очага. Люди такого типа часто встречаются среди жителей севера Синано: у них всегда беспричинно сердитое лицо, но это вовсе не значит, что они сердятся. Зная это, Усимацу не придал значения его поведению и стал наблюдать за хлопотливыми приготовлениями к расчётам за арендную плату. Усимацу живо помнил, как жена Кэйносина и супруги Отосаку убирали осенний урожай. Насыпанная на плотно утрамбованной земле груда зерна поистине была воздаянием за труд целого года, а теперь большую её часть предстояло отдать помещику в счёт высокой арендной платы.

Вошла девушка лет семнадцати, бросила на циновку деревянную мерку в одно сё и убежала. Жена Кэйносина стояла в углу дворика и, упёршись левой рукой в бок, с презрительным видом следила за происходящим. Во дворик с плачем ворвалась девочка лет пяти — третий её ребёнок, Осуэ. Не слушая утешений Отосаку, Осуэ продолжала тихонько плакать и дрожать; при каждом всхлипывании дрожь сотрясала всё её тельце, и девочка плохо слышала, что ей говорили.

— Не плачь, сейчас мама тебе даст что-то хорошее! — окликнула её мать. Всхлипывая, Осуэ подбежала к ней.

— Ручки замёрзли…

— Ручки замёрзли?.. Так иди скорей погрейся у жаровни.

Мать сжала окоченевшие руки девочки и повела её в заднюю комнату.

Помещик отошёл от очага. Заткнув ватную шапку за пазуху, спрятав руки в рукава, он стоял во дворике в ожидании, пока Отосаку с братом кончат приготовления.

— Ну, как зерно? — спросил, обращаясь к нему, Отосаку. Помещик ответил что-то ему тихо, так что слов нельзя было разобрать. Потом протянул свою белую руку и взял горсточку зерна. Раскусив одно зерно и, перебирая на ладони остальные, он холодно заметил: