— Нельзя спать! Люди смотрят и смеются, — сказала она уже полусердито.

Окусама вступилась:

— Оставь его! Ведь он ещё ребёнок.

— Действительно, совсем как младенец. Что с ним поделаешь!

С этими словами Осио обняла Сёго, тот, по-видимому, ничего уже не сознавал.

В эту минуту Усимацу чуть-чуть продвинулся вперёд и встретился глазами с Осио. Она быстро перевела взор на Бумпэя, на окусаму, а потом снова взглянула на Усимацу и покраснела.

Третья часть проповеди была построена на предании о Бякуоне. Давным-давно в храме Сёдзюэн секты Дзэн в Иияме жил монах по имени Этан-дзэнси. Бякуон отправился в Иияму к этому человеку ещё тогда, когда искал «путь». [30] Он намеревался обратиться к учению Дзэн. Когда Бякуон пришёл в Иияму, по долине навстречу ему пробирался человек с охапкой сухих листьев за спиной. У него была бритая голова, всклокоченная борода. Решив: это — он, Бякуон преградил ему путь и вопросил. Только после третьего раза его рвение было оценено Этаном-дзэнси. После этого Бякуон ценными днями служил ему как учителю. Но в конце концов беседы с ним даже Бякуона поставили в тупик, вернее, привели в отчаяние. «О, кто задаёт такие вопросы, тот безумец!» — так стал думать Бякуон и от избытка горя покинул эти места.

Предаваясь размышлениям, Бякуон бродил по окраинам Ииямы. Была как раз пора жатвы, он распростёрся возле груды зерна, и тут цеп крестьянина ненароком лишил сознания этого домогающегося «пути». Потом вечерняя роса попала ему в рот, он очнулся, ожил и в ту же минуту духовно прозрел. По другому преданию, Бякуон на окраине города столкнулся с продавцом масла, поскользнулся, упал — и духовно прозрел. Храм, который стоит и по сей день и носит название Дзёканъан, храм мирного созерцания, был построен, чтобы увековечить место великого прозрения Бякуона.

Это предание, по крайней мере, было молодёжи неизвестно. Затем настоятель наконец перешёл к заключению, говоря уже от себя; тут он впал в обычный проповедческий шаблон. Достигнуть «пути» собственными силами — этого не смог даже такой человек, как Бякуон. Помощь будд — вот единственное, на что следует уповать. Надо веровать. Надо следовать за теми, кто вас ведёт. И тогда самый обыкновенный человек достигнет желаемого. Надобно только одно: забыть себя и всецело предаться Будде Амида. Так настоятель закончил свою проповедь.

— Наму амида Буцу, наму амида Буцу…

Опять на циновки посыпались жертвенные монеты. Осио тоже сложила руки и вместе с окусамой произносила молитвенные заклятия, а слёзы так и катились по её нежным щекам.

Присутствующие в храме, перебирая чётки, стали расходиться. Окусама и Осио тоже поднялись и, стоя у колонны, кланялись, прощаясь с прихожанами. Опять пошёл снег. У входа в храм была толкучка. Женщины, отступив в сторону, ждали, когда схлынет толпа. Внимание Осио привлекали городские барышни, щеголявшие нарядами, видимо, стараясь не отставать от моды. Она внимательно разглядывала их и сравнивала их жизнь со своей жизнью при храме.

— Я просто поражён сегодняшней проповедью, — сказал Бумпэй, подходя к настоятелю. — История Бякуона привела меня в восхищение. Я её первый раз слышу. Особенно мне понравилось то место, когда Бякуон отправился к Этану-дзэнси: «И вот по долине навстречу ему пробирается человек с охапкой сухих листьев за спиной. У него была бритая голова, всклокоченная борода. Решив: это — он, Бякуон преградил ему путь и вопросил». Так оно и должно было быть! — забавно жестикулируя, болтал Бумпэй и все стоящие вокруг, не говоря уже о настоятеле, не могли удержаться от смеха. Тем временем прихожане разошлись. Храм опустел. Бонза и служка занялись уборкой. Сё-дурак собирал с циновок монеты.

Усимацу уже не было в храме. Он пошёл в жилые помещения проводить Сёго. В то время, когда Бумпэй рассыпался в любезностях перед окусамой и Осио, Усимацу молча гладил Сёго по головке и думал о своих, не ведомых никому печалях.

Усимацу стало невмоготу ходить в школу. Однажды он не выдержал и подал заявление о невыходе на работу. В это утро он долго спал. Пробило восемь, девять, пробило и десять, а Усимацу всё ещё спал. В окно смотрело зимнее солнце, его лучи падали в комнату прямо на изголовье постели Усимацу, а он всё ещё никак не мог проснуться. Служанка Кэсадзи закончила уборку комнат, даже успела вытереть пыль. Она несколько раз подымалась в мезонин. Придёт, заглянет — Усимацу лежит утомлённый, бледный, точно с перепоя. Кругом всё разбросано: в одном углу — книги, в другом — какой-то свёрток. Казалось, всё в этой комнате пустилось по собственной воле в пляс; по беспорядку, царившему в комнате, легко можно было представить себе душевное состояние её хозяина. Когда Кэсадзи снова вошла сюда, неся кипяток, Усимацу наконец проснулся и в каком-то полузабытьи уже сидел на постели. От слишком долгого сна и упадка сил он казался ещё полусонным с выражением мучительного страдания на лице. В ответ на вопрос: «Не принести ли завтрак?» — Усимацу отмахнулся.

Служанка ушла, бормоча про себя:

— Он, кажется, плохо себя чувствует.

Стоял тоскливый, типичный северный зимний день. Маленькая муха, уцелевшая, несмотря на зиму, металась под потолком, стараясь добраться до окна. Когда Усимацу жил в пансионе на Такадзёмати, в его комнату обычно налетала уйма мух; мухи роились у самой притолоки, точно их занесло туда вместе с пылью. Они как будто торопились прожить свою короткую жизнь в предчувствии осенних ветров. Эта последняя оставшаяся в живых муха со всей ясностью напоминала о времени года. Усимацу следил за ней глазами и думал, что вот уже приближается декабрь.

Ничего не делать и предаваться одним размышлениям, когда ты полон сил и можешь работать, довольно нелегко. Образование, полученное на казённый счёт, обязывало его отслужить положенный и весьма немалый срок и постоянно следовать строгому распорядку школы. Всё это, разумеется, Усимацу знал. Знал, но у него пропала охота к работе. Ах, утренняя постель похожа на могилу, где погребён отчаявшийся человек! Усимацу опять повалился на неё и погрузился в глубокий сон.

— Сэгава-сэнсэй, к вам пришли! — послышался голос Кэсадзи.