Падение Наполеона в 1814 году укрепило позиции Англии и открыло для нее наконец порты Европы, так долго остававшиеся запретным плодом. Каролина, устав жить в четырех стенах, ограничиваясь прогулками в саду своего поместья, почувствовала страстное желание путешествовать и попросила разрешения покинуть остров. Разрешение, как и следовало ожидать, было с радостью дано в самом скором времени.

В августе 1814 года она выехала из Лондона с десятком придворных в свите и с юным Вилли Остином, которого когда-то усыновила. Прежде всего в Германию, в Брауншвейг! Ведь Каролина так давно не видела родной земли!

Ее радостно встретил отец, герцог Вильгельм-Фридрих, совсем недавно вновь водворившийся на троне после потрясений, связанных с наполеоновскими войнами. Пышные празднества гремели тогда в принадлежавших Генриху-Льву владениях, да и по всей Европе: кошмарного корсиканца изгнали на остров Эльба, и наконец-то все те, над кем он так долго властвовал, вздохнули свободно. Каролина с наслаждением принимала участие во всех праздниках, которые напоминали ей о счастливых временах ее молодости. Но радость душевного раскрепощения, которую переживала Каролина, выражалась у нее в таких формах и с такой чрезмерностью, что это заставило растеряться окружавших ее людей. Они даже опасались, не сошла ли она с ума. Но нет, Каролина вовсе не обезумела. Свобода, подобно чересчур крепкому вину после длительного воздержания, ударила ей в голову, и голова эта чуть-чуть закружилась.

Герцог Вильгельм-Фридрих по прошествии недолгого времени скончался, уступив место на троне своему старшему сыну. Брауншвейгский двор отличался довольно суровыми взглядами, и вызывающие туалеты Каролины, всегда чересчур пышные и окрашенные в кричащие цвета, сначала вызывали у придворных только улыбку, но очень скоро эти улыбки сменились возмущением, способным привести к скандалу. А она неустанно изобретала всевозможные импровизированные праздники, давала балы, устраивала концерты, смущая и сбивая с толку своих соотечественников и – в не меньшей степени – англичан из своей свиты. Нередко глубокой ночью принцесса приказывала разбудить своих придворных, немедленно пригласить музыкантов и повелевала всем танцевать до самого утра. Хотели они того или не хотели, но камергеры и придворные дамы вынуждены были вставать с постелей и, полусонные, плясать, изображая неуемное веселье.

Иногда Каролине вдруг приходила в голову идея приодеть свою свиту. Так, однажды, обнаружив, что на мужчинах надеты скромные, мрачноватые, на ее взгляд, шляпы, она заказала для них совершенно невероятные головные уборы с огромными разноцветными перьями. Несчастным приходилось носить, к собственному отчаянию… но к великой радости местных жителей.

Каролина затеяла путешествие по всем только что восстановленным германским дворам. Это был своеобразный марафон, в течение которого ее свита мало-помалу сокращалась: обессилевшие от поездок верхом, сменявшихся балами, которые в свою очередь сменялись неожиданными переездами в разных направлениях, придворные принцессы постепенно испарялись, исчезая один за другим. Когда от свиты осталось всего три или четыре человека, Каролина решила, что хватит с нее Германии, пора отправиться в Швейцарию, чтобы навестить императрицу Марию-Луизу. Супруга изгнанного Наполеона пребывала там в компании одноглазого, но тем не менее весьма привлекательного гусарского генерала Нипперга. Казалось, она жила припеваючи и совершенно не страдала от своего соломенного вдовства. Но при встрече с принцессой Уэльской, которая, по слухам, бродяжничала по Европе со все уменьшающейся свитой, Мария-Луиза притворилась святошей и совсем не понравилась Каролине, назвавшей ее «лицемерной и до ужаса глупой»!

Впрочем, и сама Женева тоже оказалась городом, абсолютно не подходящим для Каролины. Эта Мекка протестантов в ее глазах была слишком суровой и скучной. Она отправилась в Италию.

В Милане тогда распоряжались австрийцы. Принимать принцессу Уэльскую поручили генералу Пино. Тому совершенно не хотелось взваливать на себя заботы об этой взбалмошной женщине. Он попросту навязал ей великолепную виллу на озере и предоставил в качестве курьера некоего Пергами, бывшего офицера итальянской армии, красивого бездельника, не имевшего никакой профессии, но наделенного незаурядным обаянием и обладавшего парой изумительных черных глаз.

Пергами принадлежал к огромному сообществу никчемных, морально опустившихся людей. Принцесса мгновенно увлеклась им и тут же ввела в свое окружение всю его семью. Получилось какое-то подобие двора, столь же странного, сколь и неожиданного. Сестра Пергами, некая графиня Ольди, стала ее придворной дамой. С ней была девочка, дочь Пергами. Ребенку было всего шесть лет, дитя оказалось совершенно очаровательное, и Каролина, верная своей восторженной любви к детям, тотчас же прониклась страстной привязанностью к новой «дочке».

В свите состояли и братья Пергами, и его мать, которую Каролина приняла со своей обычной доверчивостью и простодушием. Принцесса воображала, что, если она проявит доброту и щедрость к людям, они непременно ответят на это искренней привязанностью… Однако именно среди них Георг, регент при королеве Англии, чья враждебность постоянно преследовала Каролину, искал и находил для себя шпионов.

Весь этот нелепый карнавальный двор ряженых принцессы Уэльской отправился с ней в Неаполь. Здесь Каролине понравилось. Бури, сотрясавшие всю Европу, отнюдь не сказались на жизнерадостности неаполитанцев. Разнообразные празднества по-прежнему составляли большую и лучшую часть их времяпрепровождения. Семейство Мюрата, который устоял против шквалов и штормов ценой отказа от каких-либо сношений с опальным Наполеоном, радостно принимало у себя странную принцессу Уэльскую, которая, как она сама признавалась, всегда мечтала жить «не хуже царицы Савской».

Королевская чета, немного нуждавшаяся в деньгах, заняла у «царицы Савской» приличную сумму, а в благодарность подарила ей экипаж, который отличался – даже для Неаполя – весьма сомнительным вкусом. Это было нечто вроде гигантской позолоченной ракушки, украшенной перламутром и снабженной шитыми серебром голубыми шелковыми подушками для сидения.

Каролина была в полном восторге. Ее часто можно было видеть в этом экипаже на улицах Неаполя. Разряженная еще пышнее и крикливее обычного и декольтированная до последних пределов приличия, она чувствовала себя неотразимой. Напротив нее в «ракушке» восседал мальчик, наряженный амуром: в трико телесного цвета, усеянном сверкавшими на солнце блестками. По обе стороны невероятного экипажа, больше напоминавшего карнавальную колесницу, чем приличествующую принцессе Уэльской карету, гарцевали два выездных лакея в ливреях английского двора. Бедная женщина восполняла этим шутовским великолепием отсутствие радостей в своей прежней жизни.