И все было вокруг меня так хорошо, так приятно, что захотелось мне вдруг, чтобы всегда все было именно так, и тут же пришло в голову, что это невозможно. Эта последняя мысль спугнула мой спокойный, радостный настрой. Я достал книгу и начал ее читать.

А лампа продолжала так же мягко светить, и так было хорошо…

И я весь купался в этих сладостных ощущениях. Тихо тикали часы. Мои братья иногда выкрикивали что-то в запале игры, но и это не нарушало спокойствия в залитой светом лампы комнате. И я, если подумать, тогда больше любил эту керосиновую лампу, чем солнечный свет, а комнату — больше, чем лес, луг или наш двор.

Читать я читал, а в то же время думал, как бы сохранить радость каждой проходящей минуты. В голову мне пришла внезапная, яркая мысль, которая захватила собой все мое сознание, и которую я захотел сказать маме — прямо в тот момент. Я поднял взгляд — отец о чем-то с ней разговаривал… Я все с нетерпением ждал, когда он закончит… когда я, наконец, смогу сказать…

Они все не заканчивали свою беседу, и я старался не прислушиваться к ним, чтобы не забыть, что хочу сказать. Но свет лампы и тиканье часов в комнате словно убаюкивали меня своим спокойствием. — Мама! — хотел воскликнуть я, но тут понял, что забыл, о чем хотел сказать.

— Эхе-хе. — пробормотал я, поднимаясь со стула. — Что бы это могло быть, что же? — Но я не мог вспомнить, слоняясь туда-сюда из угла в угол между парящих облаков табачного дыма, нарушая тишину комнаты. Мои братья радостно шушукались за своей игрой. Меня прошиб холодный пот, когда я понял, что не могу вспомнить, о чем хотел сказать. — Лампа освещала комнату с уже ненавистной мне леностью, воздух в комнате душил меня. Мои уши горели, а лоб покрылся испариной, колени подгибались — и я все еще не мог вспомнить. В голове словно… открылась зияющая пустота…

Вечер был испорчен. Меня глодало отчаянье, но я все еще пытался собраться с мыслями. Напрасно!

И в постели невысказанная фраза мучила меня. После изо дня в день я ломал над ней голову, так что даже ночами еле мог заснуть. Спустя годы она все еще преследовала меня.

Ко времени, как мне надо было уезжать в академию, — бог его знает, почему, — но размышления об этом меня вконец извели. Когда мама целовала меня в щеку на станции, мои муки только удвоились.

Что же я хотел сказать?

Я был уже в вагоне поезда, думая — вот сейчас я наконец вспомню и крикну маме в последнюю секунду! Я топнул ногой в ярости. Никак не вспоминалось, а поезд уже отъезжал от станции. Мама махала мне платком, улыбаясь сквозь слезы. Я так и не махнул ей в ответ, только сжал зубы, опускаясь на сидение, еле сдерживая слезы злости. Поезд уже уносил меня прочь.

Я приехал в академию и быстро привык к тамошнему распорядку. Я много работал — торговал картинками за гроши, потому что отец не присылал мне достаточного содержания. Когда я приплетался поздно ночью в свою комнату, мне все не давала покоя пустота в голове, как в тот памятный вечер. Эта невысказанная важная мысль не отпускала меня.

К концу третьего месяца я получил телеграмму:

«Мама больна. Приезжай как можно скорее. Отец».

Я тут же поспешил на поезд и через пятнадцать минут был на пути домой. Приехал я к вечеру.

Войдя в дом, я очутился в знакомых комнатах, которые не видел так давно. Отец встретил меня с глазами полными слез, целуя.

— Умерла наша мама, — сказал он. Я прошел дорогую моей памяти столовую, теперь темную и торжественную, где стоял тяжелый запах восковых свечей. Мама, одетая в свое лучшее платье, лежала под той самой лампой, сейчас погашенной. На лице ее застыло вопросительное выражение.

Горло сжалось от переполнявших меня эмоций, как будто его кто-то стиснул стальной хваткой. На секунду меня охватили воспоминания того давнего вечера.

И я, наконец, вспомнил, что хотел ей сказать.

Двое санитаров в белых куртках одевали труп приземистого мужчины со светлыми волосами. На большом мраморном прозекторском столе таких и двое легко бы поместились. Он был совсем как ребенок — небольшой, рыхлый труп, который еще пару дней тому назад звали Треповым. Просто Треповым.

Санитары работали весело и споро. Еще разок прошлись мокрой губкой по коже так, чтобы красная от крови вода слилась по желобу на столе, затем встряхнули тело за плечи, усадили и отмыли плотную белую спину. Один из санитаров достал из кармана расческу и расчесал блондинистую шевелюру. Второй разделил волосы на пробор, но не так, как покойный носил при жизни.

— Не так он волосы носил, Ваня, — произнес тот, что постарше, — на правую сторону!

Но Ваня, который выглядел сегодня особенно довольным (даже посвистывал тихонько), ответил, что все будет так, как он захочет.