Случалось, Любка все-таки допекала бабку, и бабка сердилась:

— Ты, сивуха такая, ничегошеньки делать не умеешь, я в твои года замуж пошла, на свое хозяйство, а ты не знаешь, с какого боку к корове подойти.

— А я и не собираюсь к ней ни с какого боку подходить, я учиться поеду на учительницу и в городе буду жить.

— Да, тебя там заждалися в городу, — сомневалась бабка.

— Ну, не на учительницу, так в ФЗО, получу хорошую специальность, как человек жить буду.

— А то кто ты сейчас? Если сейчас не человек, то и в городе не станешь. Наш дед говорил: «как тут, так и там», раньше не ездили на работы, при Ленине стали ездить, бывало, придет молодежь наша: дед, мы в работы поедем, поедем в город, хоть и в саму Москву. А чего? А работать, заработать хотим. А в Высоком были? А чего мы не видали в Высоком? А сукновальню, послушайте, что толкачи говорят — «как тут, так и там, как тут, так и там», вот тогда в работы и поезжайте. У нас в Высоком сукновальня была, сукно валяли, толкачи такие деревянные были, стучали будто выговаривали. И правда, поездили они по городам, вернулись не солоно хлебавши, признавались деду: «Дед, все как ты говорил, куда ни приедешь — как тут, так и там».

Но Любка на эти деревенские байки только махала рукой. Она любила помечтать вслух и заглянуть украдкой в свое будущее, в эту городскую замечательную жизнь, где отработал свое — и шагай на все четыре стороны, и каждый месяц получи зарплату, не то что в колхозе; где на каждом шагу кинотеатры, музеи и парки, а в парке, говорят, целый вечер играет духовой оркестр. Ах, умру, но буду жить в городе!

— Что с тобой говорить, печаль ты моя, я замешана на кислом, ржаном тесте, а ты — на сдобном да сладком. Дай тебе Бог! Может и придется тебе подучиться, как твоему батьке, и стать городской, — посмеивалась бабка.

В свою судьбу Любка верила и слово себе дала, что никогда не станет так жить, как бабка с матерью. Разве это жизнь: свою мать они редко и видели, прибежит она с фермы, в тяжелых батиных сапогах, в старой бабкиной кацавейке, глухо, до бровей повязанном платке, — и поесть не успевает, скоро надо бежать обратно, заставляют доярок навоз возить. На ходу прихватит мамка кусок хлеба, картошину, запьет молоком из горлача. Бабка усаживает поесть не спеша, по-человечески.

— Некогда, бабуль. А что это, у нас завтра Благовещенье? — удивляется мамка, взглянув на численник.

— Благовещенье, девочка ты моя, — с укоризной отвечает бабуля.

— Как беспамятная живу, как беспамятная, ни праздников не вижу, ни выходных! — горевала, причитала мать, и прихватив еще кусок хлеба и скибочку сала, бежала за порог.

Тут поневоле Анюта задумалась, почему бабка тяжело работала всю жизнь, но Бога не забывала и успевала праздновать и почитать все Его праздники, а мамка живет в беспамятстве? Баба Арина гордилась, что работала только в своем хозяйстве, а в колхозе — ни одного дня, но не все ли равно, чьих коров доить, чье поле пахать? Народное, общественное, даже почетней. Значит, не все равно.

Вечером, накануне Благовещенья бабуля долго расчесывала свои жидкие волосы, заплела в косицу и спрятала под платок. Потом Анюту подозвала и ей заплела косичку, и Любке велела заплести косу с вечера, чтобы завтра даже за гребешок не браться. Но Любка и слышать не хотела: да ну тебя с твоими праздниками, что ж я завтра в школу нечесанная пойду?

— Благовещенье, Любаша, большой праздник, — уговаривала бабка. — Птица гнезда не вьет, девка косы не плетет, нельзя завтра волосы чесать.

До чего чудные бывают праздники: то гребень нельзя в руки брать, то нож, как на Иоанна Предтечу. Анюта с утра принялась наблюдать за этим днем: а день выдался унылый, весной только-только пахнуло, крапал не то дождик, не то снег. Деревья казались особенно голыми и сиротливыми, ни одна почка не набухла, ни одна травинка не проклюнулась, и ни одна птица не надумала вить гнезда. Только воробьи да вороны посиживали на заборах, похаживали по дорогам. У них и гнезд нет, живут как зря, по чердакам и застрехам.

Баба Арина, с утра управившись со скотом, улеглась на печке и сложила руки на груди в знак того, что она стойко не работает. Такое лежание было ей скорее в тягость, чем в радость, но бабуля готовилась скоро предстать перед Богом и перед этой встречей береглась даже от малого греха. И так много нагрешила в жизни, в молодости и работала в праздники, а что было делать?

— Как-то на Казанскую пошли мы с соседкой на сено, это соседка меня смутила, Алдошка, она давно уже померла, — вспоминала бабка один свой грех, за который тут же последовало жестокое наказание. — Пойдем, говорит, Арин, мы до обеда все складем, ну чего ты будешь сложа руки сидеть? А она жадная на работу была. И я, дура, пошла! Быстро мы, правда, сметали одну копну, потом другую. Я подавала, она — наверху. И что на меня нашло, не знаю: я вдруг взяла и торкнула себе вилами в ногу! Что кровищи вытекло, пока до дому дошли, нога моя вспухла, как подушка, неделю не могла ступить, потом полгода хромала. Вот как, девочка моя, работать в праздники!

Это она матери говорила, а мамка только вздыхала. Хорошо бабке: она всю жизнь проработала на своем дворе, а кто тебе в колхозе даст попраздновать? Но бабке бесполезно было об этом и заикаться, она ненавидела колхозы, а мамку называла комсомолкой зас… И мамкиных подруг так называла, когда они иной раз стирали в праздник или в воскресенье. А когда им, бедным, еще стирать? Но от бабы Арины не дождешься никакого снисхождения. Только комсомолки, по ее мнению, могли додуматься до такого — стирать на Троицу или на Параскеву-Пятницу. У нынешних все так — выверни Маланку наизнанку, в праздник стирают, в будни — лежат.

В воскресенье кто стирает, тот весь год покоя не знает, — приговаривала бабка.

— Это чистая правда, — соглашалась мамка, — у меня не то, что год, лет двадцать не было ни одного спокойного дня.

Тут бабуля обязательно вспоминала одну страшную историю про бабу из Голодаевки, которая затеяла стирку на Параскеву-Пятницу. Она осенью бывает. А Параскева очень строга, в свой день ходит по деревням и смотрит, не ослушалась какая нерадеха ее запрета. И в тот день, как видно, забрела Параскева в Голодаевку… Бедная баба опрокинула корыто и обварилась кипятком. Наслушавшись таких историй, Анюта сначала до смерти забоялась Бога и его святых. Конечно, они так просто не наказывают, а только за грехи, но попробуй уследи за собой, где что не так сказал или сделал? Вот баба Арина нисколько не боялась, разговаривала с ними, как с живыми и любила, как живых. А Анюта только боялась, пока отец не рассказал им про святого Спиридона. В Дрыновке Спиридона очень почитали, как и Николая Угодника, потому что это чисто крестьянские святые, они всегда мужикам помогали. Спиридон в конце декабря бывает, ему молились об урожае на будущий год.