И вот как-то в конце декабря отец взглянул на отрывной календарь и сказал задумчиво:

— Спиридон-солнцеворот…говорили, солнце на лето, зима — на мороз, со Спиридона день хоть на троху, но станет длиннее.

— На Спиридона медведь в своей берлоге переворачивается на другой бок, — добавила мамка.

И откуда они все это знают, не без зависти подумала Анюта, только взглянут на календарь, а в этом календаре ничего не написано ни про Благовещенье, ни про Спиридона-солнцеворота. Но батя тоже когда-то был маленьким парнишкой, и был у него старенький дедуня, который много знал всяких баек и сказок. И про Спиридона он рассказывал внукам.

— Случился как-то у мужиков недород, — начинал батя, усаживая на коленях Витьку. — Все лето сушь стояла, все сгорело, и стали люди с голоду пухнуть. Решили идти на поклон к Спиридону, так как он ведает урожаем. У каждого святого на земле была своя область, министерство, где он начальствовал, за скотину отвечали одни святые, за хлеб — другие. Фрол и Лавр опекали лошадей, Егорий и Власий — коров и свиней. Так, баб, я ничего не путаю?

Бабка лежала в спальне, за занавеской и чутко вслушивалась, ни одного шороха или вздоха оттуда не доносилось. Но вот скрипнул под ней топчан, она закашлилась:

— А чего ты у меня спрашиваешь, ты ж грамотный, Власию молились за коров, а за свиней Василию.

— За свиней — Василию, — как школьник повторил батя. — Где ж тут всех упомнить, хоть и грамотному. Ну вот, пошли мужики к Спиридону просить хлеба, говорят, так мол и так, дай в долг, а осенью вернем, как соберем ржицу, тогда пшеницу не сеяли, все больше рожь. А он протягивает им на ладони — обыкновенную жабу, большую такую. И она на глазах у всех превратилась в слиток золота. Мужики золото продали, купили хлеба, семян, весной посеялись, осенью убрались и понесли Спиридону долг. Как брали, так и вернули — целый слиток. Он его взял в руки, и слиток снова стал жабой.

Эта быль очень взволновала Анюту, долго ей чудился Спиридон-солнцеворот в облике ее умершего деда Бегунка. Так его прозвали за то, что быстро ходил. И был Спиридон высокий, худой, с бледным, истонченным лицом и грустными глазами. Из сонма святых, шествовавших от января к декабрю длинной чередою, она надолго выделила для себя Спиридона и совсем его не боялась.

А из праздников в детстве больше всех любила Сороки. На Сороки пекли для детей жаворонков — настоящих птушек, с крылышками и глазками из горошин. С жаворонками они бегали по деревни и кричали во все горло:

Все хвалились своими птушками, чьи лучше. У них с Витькой были самые красивые, а у соседа Васьки не пойми-разбери, птушка это или медведь, или просто кусок непропеченного теста. Васьки со злости отобрал и поел их птушек, одна затерялась в сене. В слезах вернулась Анюта домой, но плохое быстро забылось, и тот денек вспоминался счастливым праздником.

Перед самой войной напекли они с бабкой птушек. Анюта старалась, лепила, сделала глаза из клюквы и гороха. Прибежали девчонки:

— Нюрка, пойдем зачирикиваться!

Анюта рванулась было — и одумалась. Все, прошло ее время, не будет она больше бегать с малышней весну закликать, в третий класс уже ходит, взрослая девка. Она вышла во двор и посадила одного жаворонка на забор, скоро его птицы склевали. Так Анюта отпраздновала Сороки. Еще сходила с бабой Ариной в хлев. Бабка обязательно пекла бобочки для коровы и овец, чтобы овцы лучше водились, а корова давала больше молока.

— На, съешь, матушка! — приговаривала бабка, угощая корову.

Что корове были эти бобочки! Она их слизала с ладони, как капли росы с листа. А вечером, после ужина все домашние попробовали жаворонков. В один бабка тайно запекла на счастье копеечку, кому достанется? Как мечтала Анюта об этом счастливом жаворонке, но ей ни разу не достался, хоть плачь.

Среди больших и малых праздников самым главным была Пасха, этому Анюту никто не учил, она и сама знала. Хорошо, когда Пасха выпадала на май, на сухое и зеленое время, потому что этот праздник «не в числа», а «ходовой». И однажды, в такую позднюю Пасху Анюте повезло, ее взяли в церковь куличи святить. В холод и грязь она бы не дошла до Мокрого. Накануне Анюта всю ночь не спала, глядела в окошко и дожидалась рассвета, не верилось ей, что уже сегодня очутится в Мокром. Хоть и говорил батя, что их деревни маленькие, а Мокрое — деревня большая, но ее всегда манила к себе эта чужая деревня, как манит хуторянина село или городок. В Мокром была церковь, клуб, больница, та самая зоринская, и старики любили напоминать: нашу больницу не государство строило, а Зорин. И магазин в Мокром был большой, и народу много, такими представлялись Анюте города.

Утром собрались, увязали в платок кулич, крашеные луковой шелухой яйца и отправились. Даже мамка пошла, отпросившись с обеденной дойки. Долго слышался за спиной Витькин рев, подбросили малого бабе Поле. Анюта хоть на край света готова была тащить Полин кулич, только бы немножко отдохнуть от братца.

За деревней они влились в большую толпу, то гуще, то реже растянувшуюся по дороге. Голодаевка и Прилёпы, Дубровка и Козловка шли святить свои куличи. Больше, конечно, старики, но немало и молодух, кто правдами, кто неправдами отпросившихся с работы. И вот все вместе весело, размашисто шагают в Мокрое, как будто пять километров пройти туда и обратно не в труд, а только в радость. Все с узелками, в цветастых шалях, принаряженные и подобутые. Бабка Арина говорила, у них деревни не дюже богатые, но и не бедные, как в колхоз погнали, никого не покулачили, как им ни хотелось, а некого было кулачить.