— Безотцовщина? — старался понять начальник.

— Да вроде нет, полный комплект: мать с папаней.

Начальник озадаченно молчал.

— Тебя как звать, парень?

— Аркадий.

— Гляди-ка, тезка! Я — Аркадий Витальевич, для сведения.

Насчет «Витальевича» начальник не мог бы поручиться, отца не помнил, а мать ничего не рассказывала. Может, имя придумала ради формы…

— Отправим в милицию, пускай разбираются, — предложил Здоровилло. — Факт хулиганства… с увечием.

— В милицию, — раздумчиво повторил Аркадий Витальевич. Решить судьбу парня можно было по-разному, и это путало карты. Проще, если нет выбора.

— В милиции таких знаешь сколько?

Галкин слушал пикировку начальства насчет себя и скучал. Так всегда было, сколько он помнил: в школе, на комиссии… Обсуждали рьяно, спорили, решали судьбу, не спрашивая его мнения, будто он манекен и не слышит, не может понять. А он понимал. Все! И теперь ясно видел, что толстомордому мастеру не хочется его учить, хочет спихнуть с рук. Так оно и будет… Забавно, что начальник хочет доказать обратное.

В отличие от Здоровиллы Аркадий Витальевич высок и тонок, через меру морщинист лицом, хотя молод, такие лица бывают у выпивох, но начальник не пил, ему доставалось на работе, это Галкин определил без труда. Но не сочувствовал начальнику, как не сочувствовал никому из решавших его судьбу. Он не верил им и считал, что они дорожат карьерой и ради нее вряд ли станут всерьез кому-то помогать утверждаться. Плодить конкурентов? Зачем… Себя Галкин не считал глупей, просто невезучий.

— У меня план, и я обязан его обеспечить рабочей силой! — доказывал начальник, досадливо морщась и через это становясь почти стариком. — Мне люди нужны! Даже такие… В конце концов мы коллектив, сила.

Здоровилло тоже завелся, но ему это было на пользу, а не во вред, учитывая сложение и характер.

— Вы с бумажками в кабинете воюете, а я с людьми! Знаете, они какие? Палец в рот не клади… Галкин человек не кузнечный, кишка тонка…

Начальник принялся куда-то названивать, советовался. Позвал в помощь парторга, высокого мужчину с залысинами. Парторг в комнату не вошел, стоял на пороге, прислонившись спиной к косяку, и скрестив руки на груди, глядел на Галкина в упор, красивыми темными глазами, и слушал перебранку начальника с расходившимся мастером. А после, словно очнувшись или вернувшись мыслями издалека, спокойно заметил, как о давно решенном и не требующем доказательства:

— Парня нам доверили и никуда он не уйдет. Аркадий Витальевич прав. Надо дать ему дело, учить, спрашивать. Мудрых вернется, будет легче. Подключим… Я так думаю. А вы?

Здоровилло молчал. Он думал иначе, но больше не спорил.

— А вы как думаете? — парторг обратился к Галкину. Спросил тем же тоном, что и мастера, не делая различий и не рисуясь, Галкин бы это сразу заметил.

— Мы? — переспросил глупо, не понимая, в чем тут подвох. — Чего нам думать! — сошел на грубость, чтобы обрести уверенность. — Нам думать не надо, за нас придумают!

Здоровилло усмехнулся, дескать, видали?

Но взгляд у парторга не изменился, он или не слышал или не хотел замечать грубости и добивался другого. Чего именно, Галкин должен был догадаться сам.

Галкин боялся, что парторг раздумает, возьмет слова обратно, и все переиначится. Он хотел сказать, что понял, что не прав. Кто ж знал, что пассатижи попадут в голову кузнецу?

Парторгу, видимо, наскучило слушать, и он вышел, кивнув на прощание начальнику цеха и давая понять, что своего мнения насчет Галкина он не изменит, и дело тут в принципе, а не в личных обидах.

Между тем люди в цехе заметили клуб пыли, выгоняемый решительной рукой новичка, это навело их на мысли о переменах, а с этими мыслями они уже не хотели расставаться. Начались разговоры. Кто-то видел по телевизору цех чистый, как аптека, с цветами в глиняных горшках, фонтаном и канарейками в клетках.

Штамповщик Максимкин, рабкор заводской печати, обещал обобщить мысли и опыт в статье и рассказать про выгоды культурного производства, во-первых, если поискать получше, то в мусоре и отходах, скопившихся по углам, кроме сигаретных бычков и рыбьих скелетов можно найти скелеты робота и манипулятора к молотам, купленных десять лет назад за валюту согласно плану технического прогресса и забытых, а во-вторых, — десятки тонн металла, загнанного в брак.

Из поликлиники вернулся Прокужин. Повязку с него не сняли, но сказали, что кость цела. Содран кожный покров, потому и кровоточит. Если голова не кружится и в глазах не темнеет, то можно работать. А если поведет вдруг в сторону и помутнеет сознание, лучше пойти домой и лечь.

Вело Прокужина от молота в одну сторону — к Галкину. По этой причине он не хотел лежать, прежде чем не выяснит отношения. Баня прятался по углам, не показываясь на глаза Прокужину, а тот шумел и доказывал кузнецам, что парень нарочно запустил в него пассатижами и рукавицей с болтами. За минуту до того Галкин, помнится, подходил к нему и просил допустить к молоту, научить…