— Да, некоторым лишь бы повод. Но только не у меня в госпитале!… Лаборатория — по дорожке прямо. Второй дом.

Я молча козырнул и пошел.

– А вы, правда, хромаете!— прогремело мне вслед…— Кокаиновую блокаду делали?

— Все делали — и блокаду, и окружение!— огрыз нулся я через плечо и прибавил шагу.

Остановись — и она, еще чего доброго, заставит прыгать и приседать.

Ну и тетка!…

Григорьеву я нашел в большой комнате, уставленной пробирками на фанерных подставках, колбами и бутылками всяких калибров и мастей. Миловидная женщина с усталым лицом и запавшими глазами.

Почему-то она решила, что я ищу замполита:

— Замполит в следующем доме, товарищ.

— Я к вам.

— Ко мне?— Отодвинулась вместе со стулом от микроскопа, посмотрела на меня, на мою немецкую сумку — и все сразу поняла.— От Миши?— прошептала одними губами.

Мне не понравилось — она нисколько не обрадовалась, даже скорее испугалась.

— От него,— сказал я бодро.— Вот вам подарок,— передал сумку, мучившую меня целый день.— Вам и сы ночку вашему.

— Спасибо!— Она стала еще бледней, чем была.

Мы помолчали.

— Как он там?— спросила Григорьева вымученно, не поднимая взгляда от пола.

— Хорошо! Совсем уже хорошо!… А вы почему не приезжаете? Он очень ждет.

Опять молчание.

Все стало понятно и ясно. Он лежит там почти недвижно, Седой-боевой, а эта…

— Я приезжала,— сказала она тихо.— Месяц назад.

— М-да…

— Нет, правда!— Григорьева в первый раз подняла глаза, и я увидел, что да, приезжала она.— Начальник госпиталя не пустил, отправил обратно.

— Куранов? Почему?

Она вдруг заплакала. Не заголосила, не закричала. Просто по худым щекам, прокладывая дорожки, одна за Другой побежали крупные слезы.

— Умер наш Роденька, умер от дифтерита. Пять не дель назад. Не уберегла я, не уберегла!

У меня перехватило дыхание. От Роденьки привет, Роденька целует, Роденька посылает свой рисунок — Седой-боевой читал всем нам письма, показывал, радовался: смотрите, как здорово нарисовал!… А Роденьки нет на свете.

— Как же… Как же…— лепетал я.

— Я с ума сходила первые дни. Поехала, хотела ему сказать. Подполковник тот кричал на меня, топал ногами: что, его тоже убить хотите? Он прав… Но эта игра… Как ужасно!

Она громко всхлипнула, закрыла лицо руками. Что сказать? Я беспомощно топтался возле нее. «Сочувствую», «успокойтесь»… Какие тут могут быть слова? Она отняла руки от лица.

— Извините,— произнесла ровным голосом.— Нель зя так распускать нервы. Ну, расскажите, как Миша?

Усадила меня, сама села рядом. Я говорил, что ему намного лучше, что он уже сидит, что всегда веселый, самый веселый в палате, во всем госпитале… Она жадно вслушивалась.

Спохватилась, предупредила:

— Только ему ничего не говорите!

— Нет, нет!

А сам в это время думал, что Куранов знал, все знал, когда предупреждал меня насчет неприятных новостей.

Вошел, постучавшись, коротко остриженный темноволосый мужчина. Из-под ослепительно-белого халата выглядывали непривычные штатские брюки с еще более непривычными ботами «прощай, молодость» на металлических застежках.

— Анастасия Михайловна, реактивы готовы — вы просили сказать.

Да, да…— Она встала.— Познакомьтесь, товарищи. Наш старший лаборант Кирилл Андреевич Полянов…

Товарищ привез привет от мужа.

— Ах, вы оттуда?— Полянов пожал мне руку, заглядывая с интересом в лицо своими удлиненными глазами с угольно-черными, словно намазанными тушью ресницами.— Я видел вас с полчаса назад в парке с Ксенией Яковлевной.

Я сделал вид, что не понял: с кем?

— С нашим начальником,— он все еще держал мою руку.

— А-а… Я как раз искал вашу лабораторию, спросил, она показала.

– Вон что… Мне ждать вас, Анастасия Михайловна?

— Да, я сейчас.

Она проводила меня к выходу.

— Может быть, все-таки поехать к нему, как вы считаете?

— Выдержите?

— Не знаю.

— А что сказал Куранов?

— Обещал написать, когда будет можно.

— Ну, тогда ждите,— сказал я горячо.— Ждите, он напишет обязательно, раз обещал. Он — человек!

— Да, вы знаете, сначала я готова была его убить. А потом, уже в поезде, на обратном пути,— он меня буквально втолкнул в вагон, а я вырывалась, била его по рукам, даже люди собрались!— потом поняла: он прав. Мне трудно, невозможно трудно нести одной это бремя, но я не имею права делить его с Мишей. Ведь он сам…