Конечно, он не принимал на веру каждое слово в письме, но считал, что осторожность никогда не помешает. Миак был робок и миролюбив, знал, что тайну лучше хранить во рту, чем в ушах, и удивлялся людям, интересующимся убийствами, методами и орудиями насилия.

А к нему нередко обращались за помощью и советом страстные собиратели турецких ятаганов с красными от крови стихами на лезвиях, ибо кровь остается в буквах навсегда, коллекционеры кремневых пистолетов и ружей, заряжающихся с казенника, ценители аркебуз с прикладом в виде топора и стволом в виде пушки, любители дорогих ножей и кинжалов, прячущие в просоленных чехлах стволы и лезвия. Всем им Миак отказывал, потому что почти ничего не знал об оружии, ни о современном, ни о старинном.

Однако именно оружие вскоре ему понадобилось.

Среди школьных товарищей Миака был один высокий парень, еврей, который грыз волосы и ровнял брови с помощью слюны. Крупный, но на удивление болезненный, он приходил в школу с платком во рту, если поднимался туман. Звали его Каим Нави. Говорили, что он может есть только женские лимоны и не особенно силен, а вся его сила – в быстроте. Он любил говорить: «Притворяясь привидением, человек и сам становится призраком!»

Он мог попасть бритвой в птицу, всегда держал руки за пазухой, а бил только ногой. Смотрел на жертву своими глазами цвета глины и вдруг зажмуривался. В момент, когда противник менее всего этого ожидал, потому что нападающий жмурился, Нави наносил тому жуткий удар носком ботинка в подбородок.

По окончании школы каждый из них пошел своим путем, и Миак запомнил только фразу, которую Нави говорил, зажмурившись:

– Жмурься почаще, ибо на том свете будешь смотреть ровно столько, сколько на этом жмурился!

Они случайно встретились и снова сблизились благодаря общей любви к старинным вещам. У Нави были теперь усы, он носил темную одежду со светлыми обшлагами и был страстным коллекционером мебели прошлого века. По воскресеньям они встречались обычно в Театральном клубе, ели клецки в уксусе и болтали, и Миак помогал другу превратить дом в маленький музей. Так и шли дела до тех пор, пока свиньи купались, а потом все резко переменилось.

Год 1937-й запаздывал и куражился растрепанным солнцем. Был январь, стужа, время укутывать кресты, когда Нави сказал однажды Миаку, что хочет показать ему кое-что новое. Миак зашел к другу, надеясь увидеть какую-нибудь редкую фарфоровую вещицу или картину на дереве, однако Нави извлек из ящика брошюру Ленина «Шаг вперед, два шага назад» и дал Миаку почитать. В то время компартия Югославии была запрещена, в школах арестовывали «красных» гимназистов, и Миак испугался. Он знал, что за такую книгу их обоих могут отправить в тюрьму, а то и в райские сады, но книгу, растерянно послушавшись школьного товарища, взял.

– Мы все заражены, – говорил тот вечером за вишневой ракией, – такими болезнями, от которых умрем не мы, а наши дети, – болезнями, что созреют в наших сердцах лишь через столетие. Но мы чаще всего умираем прежде, чем они в нас обнаружатся, и не знаем, что прожили всю жизнь зараженными и что наша смерть – лишь преддверие другой смерти…

Миак дрожал, закрыв глаза руками, и едва слышал, что говорит Нави. Эту дрожь он унес на улицу и принес домой вместе с книгой, которую не смел открыть. В один из тех дней его попросили оценить комод XVII века, расписанный цветами, нарисованными краской с добавлением какого-то аромата, так что раньше цветы эти благоухали, зато теперь распространяли такую вонь, что дня три невозможно было забыть. Смрад невозможно было убрать, сохранив цветы, и Миак честно объяснял это продавцу и покупателю, когда в квартиру вошла полиция.

Полицейские забрали только Миака, два дня допрашивали по поводу незаконной торговли антиквариатом и наконец открыли карты. Его привели в мрачную комнату с лампой над самым столом. Когда глаза Миака привыкли к темноте, что царила уже чуть выше стола, так что вытянутой руки было не разглядеть, он увидел, что комната, где он сидит, напоминает глубокий колодец. Под прикрытием торговли, сказали ему уже без околичностей, он занимается гораздо более опасными махинациями политического свойства. Ему предъявили найденную ленинскую книгу, надавили на него, и Миак, который был сделан далеко не из железа, запуганный и избитый так, что каждое слово ему давалось с болью, через день признался, от кого получил книгу.

Его тотчас отпустили, позволив продолжать свои занятия, но велели в будущем внимательнее приглядываться к окружающим людям и каждую субботу приходить с докладом. Измученный и полубезумный, Миак продолжил работу скорее по привычке, чем по приказу, стараясь забыть то, что забыть невозможно. В первый вечер дома он не смог разуться, так у него тряслись руки, и спал в ботинках. Он выдолбил у изголовья углубление в стене и ночью в темноте не мигая смотрел в него, так что со временем оно становилось все глубже. От вещи, случайно попавшей ему в руки, он с трудом мог избавиться и нередко просыпался с каким-нибудь ключом или ложкой, стиснутой в ладони. Каждую субботу Миак обязан был являться к своему новому начальству – независимо от того, было что рассказать или нет, а каждое воскресенье ходил в Театральный клуб в безумной надежде, что все вернется на круги своя, но Нави там больше не было. Он просил полицейских рассказать, что сталось с его другом, но его начальники молчали и лишь довольно потирали руки, потому что Миак был вхож в самые высокие круги, где его советы об антиквариате со вниманием выслушивались и куда полиции хода не было. Он начал пить, и, что еще хуже, совершенно утратил интерес к работе, которая доселе была его страстью.

Это продолжалось столько времени, сколько нужно, чтобы выносить ребенка. А потом он случайно услышал от одного из полицейских объяснение, которое его поразило.

– Не переживай, – сказал тот Миаку, – не ты выдал Нави, а он тебя! Он уже много лет этим занимается. Нави – полицейская подсадная утка, чтобы ловить будущих осведомителей. Он их подставляет, они его сдают, а потом ломаются и продолжают работать на полицию, выдавая других. Только первый шаг дается тяжело, дальше – уже все равно…