— Дядя, что я теб сказать хотлъ, промолвилъ молодой казакъ, пойдемъ сначала къ намъ, матушка изъ новой бочки чихирю нацдитъ, а къ бабук Улитк посл пойдемъ. Мн теб слово, дядя, сказать надо, повторилъ Кирка, изподлобья взглядывая на старика своими блестящими узенькими глазками.

— Къ теб пойдемъ? карга! Дядя на все готовъ, отвчалъ старикъ и они направились назадъ къ дому Кирки, который былъ на самомъ краю станицы и около улица была совершенно пустынна. —

6) — Здорово дневали, бабука? крикнулъ старикъ, входя на бдный пустой дворъ Кирки и обращаясь къ сгорбленной худой его матери-старух, сидвшей на порог. — Она тоже справляла праздникъ — не работала сидя передъ домомъ.

— Поди, матушка, нацди намъ осьмушку вина, сказалъ Кирка матери, продолжая застнчиво закусывать свои молодые усы. — Старуха поправила платокъ на голов, встала, оглядла съ ногъ до головы старика и сына, чтобы убдиться, не пьяны ли они? и не двигаясь съ мста вопросительно посмотрла на сына.

— Да сазана[57] сушенаго подай закусить, прибавилъ сынъ, негромко, но повелительно. Старуха покорно перешагнула черезъ порогъ, проговоривъ въ себя: отцу и сыну и святому духу, и пошла въ сарай къ бочкамъ.

— Гд пить будете? въ избушк что ли? послышался оттуда ея голосъ. —

— Давай въ избушку! крикнулъ дядя Ерошка; да не жалй, изъ хорошей бочки достань. Эка, старая — не любитъ, прибавилъ онъ посмиваясь. —

Избушкой у казаковъ называется низенькой срубецъ, обыкновенно прилпленной къ хат. Въ ней ставятся начатыя бочки, складывается вся домашняя утварь и тутъ же варится на очажк молоко и въ жары сидятъ казаки. Старуха поставила въ избушк низенькой на четверть отъ полу татарскій столикъ, такія же дв скамеечки и бережно, не плеская, принесла чапуру,[58] налитую до краевъ холоднымъ краснымъ виномъ. Старикъ и парень сли на скамеечки и стали пить изъ чапурки, передавая ее другъ другу и каждый разъ приговаривая молитву и привтствіе другъ другу. Старуха, стоя около двери, прислуживала имъ.

— Чихирь важный, бабука, сказалъ старикъ, обтирая мякотью кисти красное вино съ блых усовъ и бороды, что много продали?

— Гд много продать, отвчала старуха, присаживаясь на порог, всего дв бочки нажали, одну вотъ сами кончаемъ, знаешь, нынче народъ какой, всякому поднеси, а другую вотъ къ тому воскресенью хочетъ самъ Кирушка въ Кизляръ везти. — Легко ли, надо къ осни сдло и коня справить. Шашка спасибо отцовская осталась. Все же переправлять надо было. — По нашей бдности садъ небольшой — ухъ много денегъ спотратили. А коня, баютъ, за ркой меньше 50 монетовъ не возьмешь, гд ихъ добудешь. —

Кирка недовольно встряхнулъ головой и хотлъ сказать что то, но старикъ перебилъ его.

— Правда твоя, бабука, притворно разсудительно замтилъ онъ, нынче времена тяжелыя стали. Не то что по старин. Будь здоровъ, отцу и сыну и святому духу, прибавилъ онъ и поднесъ къ губамъ чапурку. — Мы не тужили, бабука, продолжалъ онъ, передавая чапурку и обсасывая мокрые усы. — Когда дядя Ерошка въ его года былъ, онъ уже табуны у ногайцевъ воровалъ да за Терекъ перегонялъ. Бывало, важнаго коня за штофъ водки, али за бурку отдаешь.

— Да, не то время было, вздыхая проговорила старуха, хуже да хуже пошло. Вдь одинъ сынъ, вдь жалешь[59] его, дядя.

— Ничего, бабука, сказалъ, подбадриваясь дядя Ерошка, жить можно, вотъ Богъ дастъ малаго женишь, нехуже другихъ заживешь, за другой невсткой умирать не захочешь. Такъ что ли дядя говоритъ, а, баба?

— Да какъ его женить-то Кирушку моего, возразила одушевляясь старуха, вотъ сосватала было ему двку отъ Горюшкиныхъ, — не хочетъ. Видишь, хочетъ Марьянку Догадихину за себя взять. Легко-ли, эсаульская дочь, да у нихъ три сада, что плохой годъ 15 бочекъ вина нажимаютъ. — Не отдадутъ они намъ свою двку.

— Дурно говоришь, баба, дурно, крикнулъ дядя Ерошка. Отчего не отдать? Разв онъ солдатъ какой, что не отдадутъ? Чмъ не казакъ? Молодецъ казакъ; я его люблю, прибавилъ онъ, указывая на Кирку, который нагнувъ голову разрзывалъ рыбу и какъ будто не слушалъ разговора матери съ дядей. —

— Да я Догадихиной эсаулих одно слово на праздникъ сказала, такъ она мн т`o отвтила, что я вкъ не забуду, возразила старуха. Люди гордые. Съ какими я глазами теперь пойду къ эсаулу сватать. Я женщина бдная, глупая, я и словъ тхъ не знаю. —

— Что не пьешь, дядя, сказалъ Кирка, подавая ему чапурку. — Дядя выпилъ.

— Что эсаулъ! продолжалъ онъ несмотря на то, что старуха въ это время вышла изъ избы. — Все тотъ-же казакъ. Двка захочетъ, такъ будь она енеральская дочь, такъ будетъ моя, какъ я захочу. А ты дуракъ, дуракъ, швинъя(это тоже, какъ и карга, была одна изъ поговорокъ дяди Ерошки). Что ты съ двкой то ничего не говоришь? обратился онъ къ Кирк.

— Да что, дядя, отвчалъ молодой казакъ, безпрестанно закусывая губу и то опуская, то поднимая глаза, я не знаю, какъ съ собой быть. Вотъ годъ скоро, что это надо мной сдлалось. Прежде я все и шутилъ, и говорилъ и псни игралъ съ двками, а теперь какъ шальной какой сдлался. Такъ вотъ кто-то мн въ уши все говоритъ: поди ты къ Марьян, скажи вотъ то и то — скажи. А подойду, особенно какъ при другихъ, такъ заробю, заробю и конецъ. Все думаю, что по моей бдности люди смяться станутъ. Въ прошломъ году въ самую рзку виноградную мы съ ней смялись, что пойдешь, молъ, замужъ? Пойду, и тамъ еще наши шутки были; а теперь вовсе какъ будто чужая. Такой стыдъ напалъ. И что это такое, дядя? я не знаю. Или что я боюсь, не пойдетъ она за меня, или что богатые они люди, а я вотъ съ матушкой такъ въ бдности живу, или ужъ это болзнь такая. Только совсмъ я не въ настоящемъ разсудк себя чувствую. — Ни къ чему то у меня охоты не стало, и силы ужъ у меня той не стало, только объ двкахъ думаю, все больше объ нянюк Марьянк, а пойду, — во рту пересохнетъ, ничего сказать не могу. Чертовское навожденіе какое-то, право! заключилъ Кирка съ жестомъ отчаянія и чуть не со слезами въ голос.