Berenice! – I call upon her name – Berenice! – and from the gray ruins of memory a thousand tumultuous recollections are startled at the sound! Ah, vividly is her image before me now, as in the early days of her light-heartedness and joy! Oh, gorgeous yet fantastic beauty! Oh, sylph amid the shrubberies of Arnheim! Oh, Naiad among its fountains!

And then – then all is mystery and terror (а потом, потом все – тайна и ужас), and a tale which should not be told (и история, которой не следовало бы быть рассказанной). Disease – a fatal disease, fell like the simoom upon her frame (болезнь – роковая = неизлечимая болезнь упала = напала на ее тело, словно самум; frame – рама; каркас; скелет; строение); and, even while I gazed upon her (и, прямо когда я смотрел на нее = у меня на глазах; to gaze – вглядываться), the spirit of change swept over her, pervading her mind, her habits, and her character (дух перемены пронесся по ней, охватывая ее ум, ее привычки и ее характер; to sweep – мести; проноситься), and, in a manner the most subtle and terrible, disturbing even the identity of her person (и самым тонким и ужасным образом повредил саму индивидуальность ее личности)! Alas! the destroyer came and went (увы! разрушительница пришла и ушла)! – and the victim – where is she (а жертва – где она)? I knew her not – or knew her no longer as Berenice (я не узнавал ее – или не узнавал ее больше как Беренику).

And then – then all is mystery and terror, and a tale which should not be told. Disease – a fatal disease, fell like the simoom upon her frame; and, even while I gazed upon her, the spirit of change swept over her, pervading her mind, her habits, and her character, and, in a manner the most subtle and terrible, disturbing even the identity of her person! Alas! the destroyer came and went! – and the victim – where is she? I knew her not – or knew her no longer as Berenice.

Among the numerous train of maladies superinduced by that fatal and primary one (в многочисленном = длинном ряду болезней, вызванных той роковой и изначальной) which effected a revolution of so horrible a kind in the moral and physical being of my cousin (которая произвела переворот столь ужасного свойства в нравственной и физической жизни моей кузины), may be mentioned as the most distressing and obstinate in its nature, a species of epilepsy (может быть упомянута, как самая мучительная и упорная по своей природе, разновидность эпилепсии) not unfrequently terminating in trance itself (нередко заканчивавшаяся самим трансом; unfrequently – нечасто) – trance very nearly resembling positive dissolution (трансом, очень близко напоминающим совершенную смерть: «растворение»), and from which her manner of recovery was in most instances, startlingly abrupt (и от которого ее манера пробуждения была в большинстве случаев пугающе внезапной).

Among the numerous train of maladies superinduced by that fatal and primary one which effected a revolution of so horrible a kind in the moral and physical being of my cousin, may be mentioned as the most distressing and obstinate in its nature, a species of epilepsy not unfrequently terminating in trance itself – trance very nearly resembling positive dissolution, and from which her manner of recovery was in most instances, startlingly abrupt.

In the mean time my own disease (тем временем моя собственная болезнь) – for I have been told that I should call it by no other appellation (ибо мне сказали, что мне не следует называть ее никаким другим наименованием) – my own disease, then, grew rapidly upon me (так вот, моя собственная болезнь быстро одолела меня; then – тогда, в таком случае; to grow – расти), and assumed finally a monomaniac character of a novel and extraordinary form (и приняла наконец мономаниакальный характер нового и необычного вида) – hourly and momently gaining vigor (ежечасно и ежесекундно приобретая силу) – and at length obtaining over me the most incomprehensible ascendancy (и наконец получив надо мной совершенно непостижимую власть; the most – самый; очень). This monomania, if I must so term it, consisted in a morbid irritability of those properties of the mind (это мономания, раз я должен так обозначать ее, состояла в болезненной раздражительности свойств ума) in metaphysical science termed the attentive (в метафизической науке называемых вниманием: «внимательными»).

In the mean time my own disease – for I have been told that I should call it by no other appellation – my own disease, then, grew rapidly upon me, and assumed finally a monomaniac character of a novel and extraordinary form – hourly and momently gaining vigor – and at length obtaining over me the most incomprehensible ascendancy. This monomania, if I must so term it, consisted in a morbid irritability of those properties of the mind in metaphysical science termed the attentive.

It is more than probable that I am not understood (более чем вероятно, что меня не понимают: «я не понят»); but I fear, indeed, that it is in no manner possible to convey to the mind of the merely general reader (но я боюсь, по правде говоря, что никоим образом не возможно дать уму неспециалиста: «просто общего читателя»), an adequate idea of that nervous intensity of interest (адекватное представление о той нервной интенсивности интереса) with which, in my case, the powers of meditation (not to speak technically) (с которой, в моем случае, силы мышления, говоря общим языком: «чтобы не говорить технически») busied and buried themselves, in the contemplation of even the most ordinary objects of the universe (занимали себя и погружались в созерцание даже самых обычных предметов вселенной).

It is more than probable that I am not understood; but I fear, indeed, that it is in no manner possible to convey to the mind of the merely general reader, an adequate idea of that nervous intensity of interest with which, in my case, the powers of meditation (not to speak technically) busied and buried themselves, in the contemplation of even the most ordinary objects of the universe.

To muse for long unwearied hours, with my attention riveted to some frivolous device on the margin, or in the typography of a book (раздумывать долгими, неутомимыми часами, с вниманием, прикованным к какой-нибудь незначительной детали на полях или в наборе книги); to become absorbed, for the better part of a summer’s day, in a quaint shadow falling aslant upon the tapestry or upon the floor (неотрывно смотреть в течение большей: «лучшей» части летнего дня на причудливую тень, падающую косо на гобелен или на пол; to become absorbed – становиться поглощенным); to lose myself, for an entire night, in watching the steady flame of a lamp, or the embers of a fire (терять себя в наблюдении = забывать себя на целую ночь, наблюдая ровное пламя лампы или угли в очаге); to dream away whole days over the perfume of a flower (проводить целые дни в мечтании: «мечтать дни прочь» об аромате цветка); to repeat, monotonously, some common word (монотонно повторять какое-нибудь обычное слово), until the sound, by dint of frequent repetition, ceased to convey any idea whatever to the mind (пока звук, силой частого повторения, не прекращал сообщать какую бы то ни было мысль разуму; dint – сила; удар; след от удара, вмятина); to lose all sense of motion or physical existence (терять всякое чувство движения или физического существования), by means of absolute bodily quiescence (посредством полной телесной неподвижности) long and obstinately persevered in (/в которой/ долго и упорно пребываешь; to persevere – упорствовать, выдерживать): such were a few of the most common and least pernicious vagaries induced by a condition of the mental faculties (таковы были некоторые из самых обыкновенных и наименее пагубных причуд, вызванных состоянием умственных способностей; vagary – каприз, причуда; выходка), not, indeed, altogether unparalleled (не вовсе, правда, беспримерные: «не имеющие параллелей»; indeed – действительно), but certainly bidding defiance to anything like analysis or explanation (но точно бросающие вызов чему-либо вроде анализа или объяснения).