«Боже мой, боже! — думал он. — Узришь ли ты меня, грешного? Мое усердие, мое каждение, мою любовь?»— а в душе стонал: «Не пропадут ли зря мои денежки, истраченные на ладан?» И он ревностно орудовал лопатой, как ему уже не случалось давненько.

А когда синий огонек побежал наконец по ладану, пан Куча встал, трижды осенил себя крестом и, возведя чистые очи к небу, замер.

Но вдруг встрепенулся.

Читая привычную молитву, «Отче наш» или «Достойно», обозный приметил в поднебесной выси сокола и соколицу, кои то парили, то реяли кругами — над самым огнищем пана Кучи-Стародупского.

— Ах, матери вашей болячка! — в досаде крикнул пан Демид и, не долго думая, выхватил стрелу из сагайдака одного из джур, рванул тетиву, но спустить не успел, оттого что в лук, сам не помня что делает, вцепился потрясенный Михайлик.

— Пане! Опомнитесь!

Что-то вскрикнула по-своему и татарка Патимэ, ибо сокол и у них — птица священная.

Охнула и наша Я вдоха:

— Побойтесь бога, пане!

— Меж богом и мною в столь сокровенный миг — не потерплю никого, даже глупой птахи, — велеречиво ответствовал обозный, но, глянув снизу на громадину Михайлика, на его дрожащие, совсем белые губы, на его прездоровый кулак, на его жаркие очи, Пампушка лук опустил, стрелу бросил, даже вздохнул, словно бы и у самого отлегло от сердца, что не убил сгоряча того, всеми обычаями заповеданного, красна сокола, ибо стрелял наш пан Демид без промаху.

И он опять велел:

— Раздувайте!

Челядники старались, и скоро на степном кургане гора ладана задымила и взялась пламенем, и потянуло пламя ввысь, и каждый глазами следовал за ним, и каждому, ясное дело, не терпелось глянуть на небо, где в столь великоважную минуту должен быть поблизости сам господь бог, но пан полковой обозный, насупившись и гладя себя по лысине, как то всегда бывало с ним во гневе иль затруднении, спросил наконец:

— А что вы там на небе позабыли?

— Бога, — пожала плечами Явдоха.

— А кыш! С господом богом дело в сей час иметь только мне.

И приказал:

— Глядите в землю. Да раздувайте же!

Благовонный белый столб курения подымался выше да выше, и слезы увлажнили глаза обозного, словно и сам он возносился туда, к господу богу, живьем на небо стремясь, и пан все осенял себя крестом, однако поклонов не клал, дабы не отвращать взора от небес.

И он велел:

— А теперь отойдите.

И преважный пан Пампушка-Куча-Стародупский, красуясь, что в хомуте корова, вел свое:

— Отойдите же! Еще малость, еще! Чтоб видел господь, кто это шлет ему столь велелепную хвалу, — и оскалился, как на великдень жареное порося, открыв два выбитых передних зуба. — Пускай пан бог увидит.

И тихим дрожащим голосом позвал:

— Роксолана!

Пани Параска подошла.

— Ты вместе со мною стань.

Жена стала рядом.

— Вот так! Тебе должно быть здесь. Ты — законная моя супруга. А еще древние греки говорили, что любимая жена от бога дана, равно как смерть!

И пан полковой обозный с любимою своею женушкой, за руки взявшись, в молитвенном экстазе не чуяли, как говорится, и пупа на череве и возносились к богу, взглядом провожая сладкий дым высокотечный, что белым столбом подымался уже до самых небесных чертогов.

— Когда чего просишь, зенки в небо возносишь, — тихо прыснула распроехидная Явдоха.

А там, на небеси, господь, чуть не брякнувшись вниз (от непомерного каждения голова у него кругом пошла), так сказал апостолу Петру:

— Петро, а Петро?!

— Ну, — нехотя, клюя носом над новым французским романом, отозвался апостол Петро.

— Кто это нам такую хвалу пускает?

— Да уж пускает кто-то.

— Крепкая хвала.

— А крепкая.

— Еще и не бывало такой.

— Не бывало-таки.

— Всё по крохе, жадюги, но зернышку жгут в кадильницах тот ладан.

— Да ведь каждое зернышко, господи, денег стоит!

— А тут же — вон какая куча: воза, пожалуй, два?

— Не меньше.

— И кто б это ладана так не жалел?

— Кабы знатьё!

— А ты не ленись, Петро. Сойди.

— Боже милостивый! После преобильной вечери…

— Спустись и узнай: кто таков и чего он хочет от нас за свою хвалу?

— Да уж, верно, за большую хвалу немало и хочет.

— А ты спроси, чего ему надобно?.. Иди, иди!

— Пока встанешь, пока слезешь, пока дойдешь… — и все-таки начал обуваться без онуч — не будешь ведь на небе онучи держать! — в рыжие ветхие сапожищи, которые, пожалуй, уже добрую сотню лет не видели ни капли дегтя.