— Ух, ух, не люби двух! — с обычным лицедейским гаерством поклонился Прудивус, хотел еще добавить что-то смешное, да поперхнулся и закашлялся, даже чуть не задохнулся, и на миг ему почудилось, будто сама смерть сейчас совсем близко заглянула ему в глаза, он даже за сердце схватился, и шинкарке пришлось быстренько подать ему кружку горилки.

— Доболтался! — повела плечом Огонь-Молодица.

— Ай-ай! — продолжал пьяненький Покиван. — Все видели нынче, что я от него удирал, от Михайлика, и что он меня, то есть панну Смерть, победил, одолел, посрамил, загнал на виселицу. Все видели сегодня на базаре, как Жизнь побеждает битую позором Смерть! — И он, препотешно протянув свою гибкую руку, указал на Михайлика. — Вот она, Жизнь!

— Этакая желторотая?! — съязвила Настя Певная.

— Хорошо сказано! — захохотал Прудивус. — Желторотая жизнь! Она-то молоденькая!.. Смерть стареет, а жизнь молодеет, моя пригожая и прехорошая. И представь себе, Настуся: вот он — Жизнь, а ты, к примеру, Смерть…

— Думай, что говоришь! — с неожиданной злостью крикнула Настя Певная.

— Я же — к примеру! Ты, шальная Дарина, расскажи-ка мне: как ты такого сокола… коли б ты была Смертью в нашей комедии… как бы ты смогла его поймать?

— Я ль не привлекательна? — жеманясь, спросила Настя-Дарина.

Чужая Молодица схватила Михайлика за руки и встала так близко, что тот всем телом почувствовал биение ее сердца, а Явдоха вскрикнула, напуганная чем-то таким непонятным и жутким, что сжало грудь:

— Пусти, ведьма!

Но Настя-Дарина и бровью не повела.

— Я ль не приманчива? — снова, красуясь, спросила она Михайлика.

— Приманчива, — повел широким плечом молоденький богатырь.

— Хороша?

— На взгляд… хороша.

— Слыхали? — победоносно сверкнула глазами Дарина. — От меня еще никто и никогда не отказывался! — И Огонь-Молодица спросила у парубка — Только на взгляд и хороша? А дальше?

— Одним глазам я никогда не верю.

— А ты пощупай…

— Михайло! — остерегая, крикнула матинка.

— Я и рукам не верю, — ответил хлопец.

— А ты поцелуй! — вскрикнула Огонь-Молодица.

— Э-э, нет! — оттопырил губу Михайлик. — Не верю и губам.

— Чему ж ты веришь? — вспыхнула шинкарка.

— Сердцу.

— Сердце ж — слепое! — простонала Огонь-Молодица. — Хоть, но правде говоря, и сердце у меня… — и быстро подставила хлопцу округлую грудь. — Послушай, как бьется! Ты ухом прильни.

— Не могу, — ответил парубок.

— Дай руку!

— Не хочу! — и добавил, обдумывая каждое слово:

И все живое и не смертельно пьяное, что было в тот миг в шинке, захохотало.

— Одна, одна! — одобрительно закричали все.

— И снова, гляди, побеждает Жизнь! — радостно крикнул Иван Покиван.

— Жизнь без любви ничего не стоит! — убежденно воскликнул Кохайлик, шваркнул об пол чарку, только осколки разлетелись, как брызги с гребня днепровской волны, и быстрым шагом подался к двери.

Матинка поспешила за ним.

За нею — спудеи.

Встали поляки и сербы, все, кто еще способен был передвигать ноги после угощения Михайлика.

А шинкарочка Настя Певная смотрела им вслед, и взгляд ее теперь, когда на нее никто не глядел, был страшным, зловещим, и левая щека ее подергивалась от затаенной злобы и пылала таким огнем, словно по ней кто-то ударил.

Пнув ножкой, обутой в красный сафьяновый сапожок, долговязого Панька Полторарацкого, который снова очутился под столом, она вернулась к своему делу, к посуде, но свечек возле стойки не гасила: там, не слыша острых пререканий о жизни и смерти, что-то писал и писал ученый гуцул Гнат Романюк, и его бледная рука становилась еще бледнее, когда он касался ею загорелого чела, иссеченного всеми ветрами Европы.

Он мысленно вникал во что-то, записывал и снова замирал в раздумье.

А Чужая Молодица, чуть кося глазами, ходила вокруг него на цыпочках.

Свечек так и не гасила, хоть уже вставало ясное воскресное утро, раннее утро июня.

Из-за двери поглядывала на пана Романюка, седого и мудрого, милая цыганочка Марьяна. Ей он зачем-то вдруг понадобился.

Она ждала, когда он выйдет из шинка.

Кусала в нетерпении губы, отчего они становились еще жарче и вдруг вспыхнули прекрасным цветком в первом луче восходящего солнца.