Хоть они с матинкой и поспешали в кузню на работу и заглядывать в сад было некогда, но Михайлик все-таки вдруг остановился: из вишневого сада долетел сюда неясный и возбужденный говор многих голосов.

Завернув поскорей в архиерейский сад, спудеи, сербы, Михайлик и его матинка увидели, что под окном панны Ярины собралось немало гайдуков и прохожих, горожан и посполитых и что люди торопятся снять с толстой веревки тот самый, знакомый Михайлику мешок, в коем все еще барахтался и возился пан Оврам Раздобудько.

Михайлика удивило, правда, что за время, пока он сам пьянствовал в шинке, пан Оврам заметно уменьшился в теле, высох в мешке или похудел: мешок, который был ночью полным, сейчас облегал пана Оврама Раздобудько слишком свободно, многими складками.

Спустив мешок на землю, сразу его не могли развязать, таким хитроумным цыганским узлом затянула его Марьяна, а наш Михайлик даже на месте устоять не мог, ибо пан Оврам держал себя в мешке очень странно.

Пан Оврам Раздобудько, урожденный шляхтич… блеял.

Да, да, он блеял, как обыкновеннейший баран.

«С ума спятил за ночь!» — со страхом подумал Михайлик.

Но когда выпустили пана Оврама… он оказался совсем не паном Оврамом и ни капельки не был похож на того опрятненького красавчика, коего цыганка средь ночи при Михайлике, вот здесь, загоняла в этот самый мешок, — пан Оврам ничуть не был похож на самого себя (и чего только не может случиться с человеком в русальную ночь), из мешка вдруг выскочил… здоровенный баран.

— Вот гадалка анафемская! — сказал про себя Михайлик.

— Какая гадалка? — повернулась к нему матинка, ничего не зная о превращении Оврама в барана. — Какая гадалка?

— Да Марьяна! Она ж этого баранчика сделала.

— С ума сошел! Из чего сделала?

— Не из чего, а из кого! — буркнул Михайлик и обратился к барану: — Пане Раздобудько, эй, пане…

— Ме-е-е-е-е! — голосом Оврама Раздобудько ощерился на Михайлика баран, хлопец далее отшатнулся, ибо он и всегда был несмелым, и, может, удрал бы отсюда прочь, если б, обернувшись, чтоб дать стрекача, не натолкнулся на панну Ярину.

— Сумасшедший! — сказала панна Ярина таким голосом и так равнодушно глянула на парубка, словно увидела его впервые в жизни.

— Яринка, серденько! — вспыхнул хлопец. — Что же это с паном Раздобудько.

— С каким это паном Раздобудько? — удивленно спросила она.

— Яринка, милая?!

— Что тебе, хлопчик? — холодно спросила Подолянка.

— Это ж я!

— А кто ты?

— Это ж я, Кохайлик!

— Я тебя не знаю, хлопче.

— Не сошла ли ты с ума! — ощетинился на возлюбленную панну этот серяк. — Не ты ли меня сама вот тут сегодня ночью… — И он указал на окно.

— Что «я»? Что «тебя»? Что «сама»? Что «ночью»? Или он и впрямь не в своем уме? — спросила она у людей.

— Как — не в своем уме! — ахнул Михайлик. — Ты же сама сегодня пана Раздобудько…

— Какого пана? — удивилась Подолянка.

— Да вот этого, — и он поклонился барану — Скажите хоть вы, пане Овраме…

Раздался взрыв хохота.

— И впрямь сумасшедший, — крикнул кто-то в толпе, а матинка схватила за рукав своего Михайла, чтобы увести подальше от греха.

Гайдуки бросились было, чтоб схватить рехнувшегося наглеца, но панна Ярина приказала:

— Не троньте!

Затем, обернувшись к Михайлику, сказала:

— A-а, кажется, узнаю… Не ты ль вчера, мамин сынок… не ты ль, часом, ко мне сватался?

— Конечно, я! — неосмотрительно воскликнул простодушный Михайлик, и все опять захохотали, зашумели, а Михайлик, покраснев, оцепенел.

Не мог с места двинуться, чтобы сбежать от всенародного позора.

Не мог ни слова молвить.

Не мог передохнуть.

Он краснел все сильней и сильней, и казалось, горемычный хлопец сгорит со стыда.

Передохнув наконец, он уже и рот было разинул, чтобы ответить вероломной панночке убийственным словом, да сказать ничего не успел.

Внезапно загудели на мирославском соборе колокола, так неожиданно бодро загудели, как не гудели никогда досель, как и не должны они звонить ранним утром, сзывая к утрене, потому как благовестят обычно в один, а не во все колокола, а такой веселый перезвон бывает разве что под пасху, когда «дочитывают Христа», или святят возле церкви куличи, или в раннюю обедню на воздвиженье, когда поют великое славословие, а то, наконец, если в городе что-то случилось — великая радость или большая беда… Вот почему в архиерейском саду все на минуту замерли: веселый трезвон, зазвучав над городом, не мог не пробудить в сердцах вольнолюбивых мирославцев чувство смутной тревоги.